тупами  меланхолии.
Каупервуд все это замечал. Он старался быть с ней по-прежнему  ласковым  и
внимательным, но, обладая умом  утилитарным  и  практическим,  не  мог  не
понимать, что рано или поздно у  него  на  руках  окажется  больная  жена.
Сочувствие и привязанность, конечно, великое дело, но страсть  и  влечение
должны сохраняться, - слишком уж горька бывает  их  утрата.  Теперь  Фрэнк
часто  засматривался  на  молодых  девушек,   жизнерадостных   и   пышущих
здоровьем.  Разумеется,   похвально,   благоразумно   и   выгодно   блюсти
добродетель, согласно правилам общепринятого кодекса  морали,  но  если  у
тебя больная жена?.. Да и вообще, разве человек  прикован  к  своей  жене?
Неужто ему уж ни на одну женщину и взглянуть нельзя? А что, если по сердцу
ему  пришлась  другая?  Фрэнк  в  свободное  время  немало  размышлял  над
подобными вопросами и пришел к заключению, что все это не так уж  страшно.
Если не рискуешь быть разоблаченным, тогда  все  в  порядке.  Надо  только
соблюдать сугубую осмотрительность. Сейчас, когда он сидел на краю жениной
кровати, эти мысли вновь пришли ему в голову,  ибо  днем  он  видел  Эйлин
Батлер: она пела, аккомпанируя себе на  рояле,  когда  он  проходил  через
гостиную. Эйлин была похожа на птичку в ярком оперении и дышала  здоровьем
и радостью. Олицетворенная юность!
   "Странно устроен мир!" - подумал Фрэнк. Но эти мысли он глубоко таил  в
себе и никому не собирался их поверять.
   Операция с займом привела к довольно  любопытным  результатам:  правда,
Фрэнк выручил свои двадцать  тысяч,  даже  несколько  больше,  и  вдобавок
привлек к себе внимание финансового мира Филадельфии и штата Пенсильвания,
но распространять заем ему так и не пришлось. У него состоялось свидание с
казначеем штата в конторе одного знаменитого филадельфийского юриста,  где
казначей обычно занимался делами во время своих наездов в Филадельфию.  Он
был весьма любезен с Каупервудом - ничего другого ему не  оставалось  -  и
объяснил,  как  в  Гаррисберге  устраиваются  такие  дела.  Средства   для
предвыборных кампаний добываются у крупных финансистов. У тех имеются свои
ставленники в палате и в сенате штата.  Губернатор  и  казначей,  конечно,
свободны в своих действиях, но им приходится помнить о существовании таких
факторов,  как  престиж,  дружба,  общественное  влияние  и   политическое
честолюбие. Крупные дельцы нередко образуют замкнутую корпорацию  -  факт,
разумеется, не совсем благовидный. Но, с  другой  стороны,  они  как-никак
являются законными поручителями при выпуске крупных займов. Штат  вынужден
поддерживать с ними добрые отношения, особенно в такое время, как  сейчас.
Поскольку  мистер  Каупервуд  располагает  прекрасными  возможностями  для
размещения облигаций на один миллион, - кажется, именно на такую сумму  он
претендует, - его просьбу следует  удовлетворить.  Но  Ван-Ностренд  хочет
сделать ему другое предложение. Не согласится ли Каупервуд, -  если  этого
пожелает группа финансистов, реализующая заем,  -  после  утверждения  его
заявки уступить им  за  известную  компенсацию  (равную  той  прибыли,  на
которую он рассчитывал) свою  долю  в  размещении  займа?  Таково  желание
некоторых финансистов. Сопротивляться им было бы  опасно.  Они  отнюдь  не
возражают против заявки на пять миллионов, которая должна поднять  престиж
Каупервуда. Пусть даже считается, что он разместил один миллион, -  они  и
против этого ничего не имеют. Но  они  хотят  взять  на  себя  нераздельно
реализацию всех двадцати трех миллионов  долларов  одним  кушем:  так  оно
будет внушительнее. При этом вовсе незачем кричать  во  всеуслышание,  что
Каупервуд отказался от участия в распространении займа. Они согласны  дать
ему пожать лавры, которые ожидали бы его,  если  бы  он  завершил  начатое
дело. Беда только в том, что это может послужить дурным примером. Найдутся
и другие, желающие пойти по его стопам. Но если в узких финансовых  кругах
из частных источников распространится  слух,  что  на  него  было  оказано
давление и он, получив отступные, отказался от участия в размещении займа,
то в будущем это удержит других от подобного шага. Если  же  Каупервуд  не
согласится на предложенные ему условия, ему могут  причинить  всевозможные
неприятности. Например:  потребовать  погашения  его  онкольных  ссуд.  Во
многих банках  с  ним  в  дальнейшем  будут  менее  предупредительны.  Его
клиентуру могут тем или иным путем отпугнуть.
   Каупервуд понял. И... согласился. Поставить на колени стольких  сильных
мира сего - это одно уже кое-чего стоит! Итак, о нем  прослышали,  поняли,
что он такое. Очень хорошо, превосходно! Он возьмет  свои  двадцать  тысяч
долларов или около того и ретируется. Казначей тоже был  в  восторге.  Это
позволяло ему выйти из весьма щекотливого положения.
   - Я рад, что повидался с вами, -  сказал  он,  -  рад,  что  мы  вообще
встретились. Когда я снова буду в этих краях, я загляну к вам, и мы вместе
позавтракаем.
   Казначей  почуял,  что  имеет  дело  с  человеком,  который  даст   ему
возможность подработать.  У  Каупервуда  был  на  редкость  проницательный
взгляд, а его лицо свидетельствовало о живом и гибком  уме.  Вернувшись  к
себе, он рассказал о молодом финансисте губернатору и  некоторым  знакомым
дельцам.
   Распределение займа  для  реализации  было  наконец  утверждено.  После
секретных переговоров  с  заправилами  фирмы  "Дрексель  и  Кь"  Каупервуд
получил от них двадцать тысяч долларов и передал им свое право на  участие
в этом деле. Теперь в его конторе  время  от  времени  стали  показываться
новые лица, среди них Ван-Ностренд и уже упомянутый нами  Тэренс  Рэлихен,
представитель  другой  политической  группы  в  Гаррисберге.  Однажды   за
завтраком в ресторане Фрэнка познакомили с  губернатором.  Его  имя  стало
упоминаться в газетах, он быстро вырастал в глазах общества.
   Фрэнк вместе с молодым Элсуортом незамедлительно принялся за разработку
проекта своего нового дома. Будет построено нечто  исключительное,  заявил
он жене. Теперь им придется устраивать большие приемы. Фронт-стрит для них
уже слишком тихая улица. Фрэнк дал  объявление  о  продаже  старого  дома,
посоветовался с отцом и выяснил, что и тот не прочь переехать. Успех  сына
благоприятно отозвался и на карьере отца. Директора  банка  день  ото  дня
становились с ним любезнее. В следующем году председатель правления  банка
Кугель собирался выйти в отставку. Старого Каупервуда, благодаря блестящей
финансовой операции, проведенной его сыном, а  также  долголетней  службе,
прочили  на  этот  пост.  Фрэнк  делал  крупные  займы  в  его  банке,   а
следовательно, был и крупным вкладчиком. Весьма положительно оценивалась и
его деловая связь  с  Эдвардом  Батлером.  Фрэнк  снабжал  заправил  банка
сведениями, которых без него они не могли бы добыть. Городской казначей  и
казначей штата стали интересоваться этим банком.  Каупервуду-старшему  уже
мерещился двадцатитысячный оклад председателя правления, и в  значительной
мере он был обязан этим сыну. Отношения между  обеими  семьями  теперь  не
оставляли желать ничего лучшего. Анна (ей  уже  исполнился  двадцать  один
год), Эдвард и Джозеф часто проводили вечера в доме  брата.  Лилиан  почти
ежедневно навещала его мать. Каупервуды оживленно  обменивались  семейными
новостями, и наконец решено было строиться рядом. Каупервуд-старший  купил
участок в пятьдесят футов рядом с тридцатифутовым  участком  сына,  и  они
вместе приступили к постройке  двух  красивых  и  удобных  домов,  которые
должны были соединиться между собою  галереей,  так  называемой  перголой,
открытой летом и застекленной зимой.
   Для облицовки фасада был выбран зеленый гранит, широко распространенный
в Филадельфии, но мистер Элсуорт обещал придать этому камню вид,  особенно
приятный для глаза. Каупервуд-старший  решил,  что  может  позволить  себе
истратить на постройку семьдесят пять тысяч долларов  (его  состояние  уже
оценивалось  в  двести  пятьдесят  тысяч),  а  Фрэнк  собирался   рискнуть
пятьюдесятью тысячами, получив эту сумму по закладной. В то  же  время  он
намеревался перевести свою контору в отдельное здание, на той  же  Третьей
улице, но южнее. Ему стало известно, что там продается  дом  с  фасадом  в
двадцать пять футов длиною, правда, старый, но если облицевать его  темным
камнем, то он приобретет весьма внушительный вид. Мысленному взору  Фрэнка
уже рисовалось красивое здание с огромным зеркальным окном, сквозь которое
видна деревянная обшивка внутренних стен, а на дверях  или  сбоку  от  них
бронзовыми буквами значится: "Каупервуд и Кь". Смутно, но  уже  различимо,
подобно розоватому облачку на горизонте,  виделось  ему  его  будущее.  Он
будет богат, очень, очень богат!



        13

   В то время как Каупервуд неуклонно продвигался вперед по пути жизненных
успехов, великая война против восставшего Юга  близилась  к  концу.  Стоял
октябрь 1864 года. Взятие Мобиля и "битва в лесных дебрях"  [сражение  под
г.Мобилем (штат Алабама)  и  "битва  в  лесных  дебрях"  (штат  Виргиния),
происшедшие в 1864 г., были крупными событиями в войне Севера и Юга]  были
еще свежи в памяти всех. Грант стоял уже на  подступах  к  Питерсбергу,  а
доблестный генерал южан Ли предпринимал последние блестящие и  безнадежные
попытки спасти положение, используя все свои способности стратега и воина.
Иногда, например, в ту томительно долгую  пору,  когда  вся  страна  ждала
падения Виксберга или победоносного наступления армии,  стоявшей  на  реке
Потомак,  а  Ли  меж  тем  вторгся  в  Пенсильванию,  акции   стремительно
понижались в цене и рынок приходил в состояние крайнего  упадка.  В  такие
минуты  Каупервуд  призывал  на  помощь  всю  свою   изворотливость;   ему
приходилось каждое мгновение быть начеку, чтобы все нажитое  им  не  пошло
прахом из-за каких-нибудь непредвиденных и пагубных вестей.
   Личное его отношение к войне - независимо от его патриотических чувств,
требовавших  сохранения  целостности  Союза  [под  Союзом  подразумеваются
Соединенные Штаты],  -  сводилось  к  мнению,  что  это  разрушительное  и
дорогостоящее предприятие. Он не был настолько чужд национальной гордости,
чтобы не сознавать, что Соединенными Штатами, которые  теперь  раскинулись
от Атлантического океана до Тихого и от  снегов  Канады  до  Мексиканского
залива,  нельзя  не  дорожить.  Родившись  в  1837  году,  Каупервуд   был
свидетелем того, как страна добивалась территориальной  целостности  (если
не считать Аляски). В дни его юности США обогатились купленной у  испанцев
Флоридой; Мексика, после несправедливой войны, уступила в 1848 году  Техас
и территорию к западу от него. Уладились, наконец, пограничные споры между
Англией  и  Соединенными  Штатами  на  далеком  северо-западе.  Человек  с
широкими взглядами на социальные и финансовые вопросы не мог  не  понимать
всего значения этих фактов.  Во  всяком  случае,  они  внушали  Каупервуду
сознание  неограниченных  коммерческих  возможностей,  таившихся  в  таком
обширном государстве. Он не принадлежал к разряду финансовых  авантюристов
или прожектеров, усматривавших источники  беспредельной  наживы  в  каждом
неисследованном ручье, в каждой пяди прерии; но уже  сами  размеры  страны
говорили о гигантских возможностях, которые,  как  надеялся  Фрэнк,  можно
будет  оградить  от  каких  бы  то  ни  было  посягательств.   Территория,
простирающаяся от океана до океана, таила в себе потенциальные  богатства,
которые были бы утрачены, если бы Южные штаты отложились от Северных.
   В то же время  проблема  освобождения  негров  не  казалась  Каупервуду
существенной. Он с детства наблюдал за представителями этой расы, подмечал
их достоинства и недостатки, которые считал врожденными,  и  полагал,  что
этим-то и обусловлена их судьба.
   Так,  например,  он  вовсе  не  был  уверен,  что  неграм  может   быть
предназначена большая роль, чем та, которую они играли. Во всяком  случае,
им предстоит еще  долгая  и  трудная  борьба,  исхода  которой  не  узнают
ближайшие поколения. У него  не  было  особых  возражений  против  теории,
требовавшей для них свободы, но он не видел и причин, по которым южане  не
должны были бы всеми силами противиться посягательствам на их достояние  и
экономический строй. Очень  жаль,  конечно,  что  в  некоторых  случаях  с
черными невольниками обращаются плохо. Он считал, что этот вопрос  следует
пересмотреть, но не видел никаких серьезных этических  оснований  для  той
борьбы, которую вели покровители чернокожих. Он  сознавал,  что  положение
огромного большинства мужчин и женщин мало  чем  отличается  от  положения
рабов, несмотря на то, что их будто бы защищает конституция  страны.  Ведь
существовало духовное  рабство,  рабство  слабых  духом  и  слабых  телом.
Каупервуд с живым интересом следил за  выступлениями  Сэмнера,  Гаррисона,
Филиппса и Бичера [известные поборники освобождения негров], но никогда не
считал эту проблему жизненно важной  для  себя.  Он  не  имел  охоты  быть
солдатом или командовать солдатами и не  обладал  полемическим  даром;  по
самому складу своего ума он не принадлежал к любителям  дискуссий  даже  в
области финансов. Его интересовало лишь то, что могло  оказаться  выгодным
для него, и выгоде были посвящены все его помыслы. Братоубийственная война
на его родине не могла принести ему пользы.  По  его  мнению,  она  только
мешала стране окрепнуть в торговом и финансовом отношении, и  он  надеялся
на скорый конец этой войны. Он не предавался горьким сетованиям на высокие
военные налоги, хотя знал, что для многих это тяжелое испытание.  Рассказы
о смертях и несчастьях очень трогали его,  но,  увы,  таковы  превратности
человеческой жизни, и не в его силах что-либо изменить в ней! Так  шел  он
своим путем, изо дня  в  день  наблюдая  за  приходом  и  уходом  воинских
отрядов, на каждом шагу встречая кучки грязных,  исхудалых,  оборванных  и
полубольных людей, возвращавшихся с  поля  битвы  или  из  лазаретов;  ему
оставалось лишь жалеть их. Эта война была не для него. Он  не  принимал  в
ней участия и знал только, что будет очень  рад  ее  окончанию  -  не  как
патриот,  а  как   финансист.   Она   была   разорительной,   трагической,
несчастливой.
   Дни шли за днями. За это  время  состоялись  выборы  в  местные  органы
власти и сменились городской казначей, налоговый уполномоченный и мэр.  Но
Эдвард Мэлия Батлер,  видимо,  продолжал  пользоваться  прежним  влиянием.
Между Батлерами и Каупервудами установилась тесная дружба.  Миссис  Батлер
была очень расположена к Лилиан, хотя они исповедовали  разную  веру;  обе
женщины вместе катались в экипаже, вместе  ходили  по  магазинам;  правда,
миссис  Каупервуд  относилась  к  своей  старшей  приятельнице   несколько
критически и слегка стыдилась ее малограмотной речи, ирландского  выговора
и вульгарных вкусов, точно сама она происходила не из такой же  плебейской
семьи. Но, с другой стороны, она не могла не  признать,  что  эта  женщина
очень добра и сердечна. Живя в большом достатке, она любила  делать  людям
приятное, задаривала и ласкала Лилиан и ее детей.
   "Ну, вы смотрите, беспременно приходите  отобедать  с  нами!"  (Батлеры
достигли уже той степени благосостояния, когда  принято  обедать  поздно.)
Или: "Вы должны покататься со мною завтра!"
   "Эйлин, дай ей бог здоровья, славная девушка!"  Или:  "Норе,  бедняжке,
нынче чего-то неможется".
   Однако Эйлин, с ее капризами, задорным нравом, требованием  внимания  к
себе и тщеславием, раздражала, а порой даже  возмущала  миссис  Каупервуд.
Эйлин теперь уже было восемнадцать лет,  и  во  всем  ее  облике  сквозила
какая-то коварная соблазнительность. Манеры у нее были мальчишеские, порой
она  любила  пошалить  и,  несмотря  на  свое   монастырское   воспитание,
восставала против малейшего стеснения ее свободы. Но при  этом  в  голубых
глазах Эйлин светился мягкий огонек, говоривший  об  отзывчивом  и  добром
сердце.
   Стремясь воспитать  дочь,  как  они  выражались,  "доброй  католичкой",
родители  Эйлин  в  свое  время  выбрали  для  нее  церковь  св.Тимофея  и
монастырскую школу в Джермантауне. Эйлин познакомилась там с католическими
догматами и обрядами, но ничего не поняла в них.  Зато  в  ее  воображении
глубоко запечатлелись: храм, с его тускло поблескивающими окнами,  высокий
белый алтарь и по обе стороны от него статуи  св.Иосифа  и  девы  Марии  в
голубых, усыпанных золотыми звездами одеяниях, с нимбами  вокруг  голов  и
скипетрами в руках. Храм вообще, а  любой  католический  храм  тем  более,
радует глаз и умиротворяет дух. Алтарь,  во  время  мессы  залитый  светом
пятидесяти, а то и больше свечей, кажущийся  еще  более  величественным  и
великолепным благодаря богатым кружевным облачениям священников и  служек,
прекрасные вышивки и яркая расцветка риз, ораря и  нарукавников  нравились
девушке и пленяли ее воображение. Надо сказать, что в ней всегда жила тяга
к великолепию, любовь к ярким краскам и "любовь к любви".  Эйлин  с  малых
лет чувствовала себя женщиной. Она никогда не стремилась  вникать  в  суть
вещей, не интересовалась точными знаниями. Таковы  почти  все  чувственные
люди. Они нежатся в лучах солнца, упиваются  красками,  роскошью,  внешним
великолепием и дальше этого не идут. Точность  представлений  нужна  душам
воинственным, собственническим, и в них она перерождается в  стремление  к
стяжательству. Властная чувственность, целиком завладевающая человеком, не
свойственна ни активным, ни педантичным натурам.
   Сказанное выше необходимо пояснить применительно к Эйлин. Несправедливо
было бы утверждать, что в то время она уже была явно чувственной  натурой.
Все это еще дремало в ней.  Зерно  не  скоро  дает  урожай.  Исповедальня,
полумрак в субботние вечера, когда  церковь  освещалась  лишь  несколькими
лампадами, увещания патера, налагаемая им  епитимья  и  отпущение  грехов,
нашептываемые через решетчатое окошко, смутно волновали ее.  Грехов  своих
она не страшилась. Ад, ожидающий  грешников,  не  пугал  Эйлин.  Угрызения
совести ее не терзали. Старики и старухи, которые ковыляли  в  церковь  и,
бормоча слова молитвы, перебирали четки, для нее мало  чем  отличались  от
фигур в своеобразном  строе  деревянных  идолов,  призванных  подчеркивать
святость  креста.  Ей  нравилось,  особенно  в  возрасте  четырнадцати   -
пятнадцати лет, исповедоваться, прислушиваясь к голосу духовника, все свои
наставления начинавшего словами: "Так вот, возлюбленное дитя мое..."  Один
старенький  патер  -  француз,  исповедовавший  воспитанниц  монастырского
пансиона,  своей  добротой  и  мягкостью  особенно   трогал   Эйлин.   Его
благословения звучали искренне, куда искренней, чем  ее  молитвы,  которые
она читала торопливо и невнимательно.  Позднее  ее  воображением  завладел
молодой патер церкви св.Тимофея, отец Давид, румяный здоровяк  с  завитком
черных волос на лбу, не без щегольства носивший свой  пастырский  головной
убор;  по   воскресеньям   он   проходил   меж   скамьями,   решительными,
величественными взмахами руки  кропя  паству  святой  водой.  Он  принимал
исповедь, и Эйлин любила иногда шепотом  поверять  ему  приходившие  ей  в
голову греховные мысли, стараясь  при  этом  угадать,  что  думает  о  ней
духовник.  Как  бы  она  того  ни  желала,  она  не  могла  видеть  в  нем
представителя  божественной  власти.  Он  был  слишком  молодым,   слишком
обыкновенным человеком. И в ее манере с упоением рассказывать  о  себе,  а
потом смиренно, с видом кающейся  грешницы,  направляться  к  выходу  было
что-то  коварное,  задорное  и  поддразнивающее.  В  школе  св.Агаты   она
считалась "трудной" воспитанницей, ибо, как вскоре заметили добрые сестры,
была слишком жизнерадостна, слишком полна энергии, чтобы подчиняться чужой
воле.
   -  Эта  мисс  Батлер,  -  сказала  однажды  мать-настоятельница  сестре
Семпронии, непосредств