многих и многих великих мыслителей
и художников.
   Они миновали могилы Визе, Мюссе, Мольера  и  наконец  подошли  к  месту
упокоения  Шопена;  на  могильной  плите  лежали  букеты  роз   и   лилий,
перевязанные лентами.
   - Подумать только! - воскликнул Шенли. - Он, конечно, великий музыкант,
но ведь умер-то он больше пятидесяти лет назад, а посмотрите - какая  уйма
цветов! Э, черт возьми, вот для меня этого наверняка никто не сделает!
   А Каупервуд подумал, что даже спустя год после его смерти вряд  ли  его
могила будет усыпана цветами. Эта мысль не столько раздосадовала,  сколько
позабавила его: он прекрасно знал, что, как бы  человек  ни  трудился  при
жизни - хорошо или плохо, - не много на  свете  таких  людей,  чьи  могилы
осыпают цветами через десятки лет после их смерти.
   Однако на кладбище Каупервуда ждал сюрприз. Когда они  уже  направились
было к выходу, их взорам предстало чудесное двойное  надгробие  на  могиле
Абеляра и Элоизы, и гид рассказал всем известную трагедию этой злосчастной
пары. Элоиза и  Абеляр!  Одиннадцатый  век:  юная  девушка,  влюбленная  в
ученого монаха,  и  неумолимый,  жестокосердый  отец  ее,  член  соборного
капитула!  Каупервуд  никогда  в  жизни  не  слыхал  об  этих   несчастных
влюбленных.  Пока  гид  рассказывал,  подошла  молодая,  изящная  и  очень
красивая женщина с корзиночкой цветов в руках и стала пригоршнями  бросать
на могилу алые, голубые, белые цветы. Это зрелище так поразило  Каупервуда
и Шенли, что оба сняли шляпы и, выждав, пока она обратит на них  внимание,
почтительно поклонились.
   - Merci  beaucoup,  messieurs  [благодарю  вас,  господа  (франц.)],  -
прошептала она уходя.
   Этот яркий и трогательный эпизод навел Каупервуда на размышления о  тех
чувствах, что связывали его когда-то с Эйлин. Ведь в то  время,  когда  он
сидел в филадельфийской тюрьме, именно она наперекор всем  его  врагам,  в
том числе и своему отцу, словно верная жена, приходила к нему на свидание,
уверяла его в своей неизменной любви и всеми  силами  старалась  облегчить
его участь. Подобно Элоизе, любившей Абеляра, она стремилась, да и  сейчас
стремится только к нему, и никто другой ей не нужен.
   Внезапно у Каупервуда возникла мысль построить красивый склеп,  который
простоит века и где они с Эйлин будут  покоиться  вдвоем.  Да,  он  наймет
архитектора, сам выберет проект,  -  он  воздвигнет  прекрасную  гробницу,
которая увековечит память о том, что и он когда-то любил Эйлин так же, как
она любит его до сих пор.



59

   Наконец Каупервуд вернулся в Лондон, и Беренис, увидев его, не на шутку
испугалась:  он  заметно  похудел  и  казался   совсем   измученным.   Она
посетовала, что он плохо следит за своим здоровьем и что она теперь  редко
видит его.
   - Фрэнк, милый, - ласково говорила она, - зачем ты отдаешь  этим  своим
делам так много времени и  сил?  Ты  слишком  переутомился  и  стал  таким
нервным.  По-моему,  тебе  надо  посоветоваться  с  врачом,   пусть   тебя
внимательно исследуют.
   - Беви, дорогая моя, - ответил  он,  обнимая  ее  за  талию,  -  ты  не
беспокойся. Правда, я чересчур много работаю, но это скоро уже кончится, и
мне не придется больше ломать голову над всем этим -  по  крайней  мере  в
ближайшем будущем.
   - Но ты в самом деле здоров?
   - Да, дорогая, по-моему, все в порядке. Видишь ли, сейчас очень  важно,
чтобы я сам следил за ходом дел.
   Но еще не договорив, он вдруг весь как-то  скрючился,  согнулся  вдвое,
словно от приступа острой боли.
   - Фрэнк, что с тобой? Что случилось? Так  уже  бывало  когда-нибудь?  -
бросилась к нему Беренис.
   - Нет, дорогая, никогда, - сказал он. - Но это ничего, я уверен, ничего
страшного нет.
   Он с трудом превозмог боль.
   - Конечно, - продолжал он, - надо бы выяснить в чем дело. Такая  острая
боль не возникнет без причины. Знаешь  что:  позвони-ка  доктору  Уэйну  и
попроси его зайти.
   Беренис тотчас кинулась к телефону.
   Когда приехал Уэйн, он был поражен  измученным  видом  больного;  бегло
осмотрев его и прописав успокаивающее лекарство, которое следовало  начать
принимать немедленно, врач попросил Каупервуда на следующее утро  приехать
к нему для основательного  исследования.  Каупервуд  сразу  согласился.  А
через   неделю,   после   консультации   с   двумя   лучшими   лондонскими
специалистами, которые, осмотрев больного, сообщили Уэйну свое заключение,
врач убедился, что у Каупервуда серьезная болезнь почек и что она довольно
скоро может привести к трагическому концу. Он велел  Каупервуду  лежать  и
принимать лекарства, которые должны были приостановить развитие болезни.
   Однако через несколько дней, придя показаться доктору Уэйну,  Каупервуд
объявил, что чувствует себя лучше,  и  аппетит  у  него,  кажется,  совсем
восстановился.
   - Вся беда в том, мистер Каупервуд, - спокойно отвечал доктор  Уэйн,  -
что эти болезни очень капризны;  боль,  которую  они  вызывают,  может  на
некоторое время вдруг прекратиться. Но это вовсе не  значит,  что  больной
выздоровел или что дело идет на  поправку.  Боли  могут  возобновиться,  и
тогда  наши  специалисты  выносят  категорический  и  печальный  приговор,
который, впрочем, далеко не  всегда  бывает  правилен.  Нередко  состояние
больного улучшается, и он живет еще долгие годы.  Но  ему  может  стать  и
хуже, - и вот из-за таких-то неожиданностей эту болезнь и  трудно  лечить.
Теперь вы понимаете, мистер Каупервуд, отчего при всем своем желании я  не
могу вам сказать ничего определенного.
   - А по-моему, вы все-таки хотите мне что-то  сказать,  доктор  Уэйн,  -
прервал Каупервуд. - И я  желаю  знать,  какой  именно  диагноз  поставили
специалисты - все равно, хороший или плохой - я хочу  его  знать.  У  меня
что-нибудь серьезное с почками? Что,  это  заболевание  -  органическое  и
может быстро доконать меня?
   Доктор Уэйн посмотрел ему прямо в глаза.
   - Что ж, специалисты говорят так: если вы будете достаточно отдыхать  и
избегать переутомления, то проживете еще год или около того. А если будете
очень беречь себя, соблюдать полный покой, то проживете и  дольше.  У  вас
хронический нефрит, или Брайтова болезнь, мистер Каупервуд. Но, как я  уже
говорил вам, специалисты не всегда бывают правы.
   Этот осторожный, тщательно обдуманный ответ  был  выслушан  Каупервудом
спокойно, в полном молчании, хотя впервые за всю свою жизнь он, человек  с
цветущим здоровьем,  оказался  во  власти  недуга,  быть  может  рокового.
Смерть! Очевидно, не больше  года  жизни!  И  конец  всем  его  усилиям  и
стремлениям! Но что  суждено,  то  суждено,  надо  взять  себя  в  руки  и
смириться.
   Каупервуд вышел от врача, озабоченный не столько собственной  болезнью,
сколько судьбами тех, с кем он был связан в ту или иную пору своей  жизни.
Как-то отразится  его  смерть  на  Эйлин,  Беренис,  Сиппенсе,  на  Фрэнке
Каупервуде-младшем, его сыне, на  его  первой  жене  Лилиан,  ныне  миссис
Уилер, и их дочери Лилиан, которую он не видел много  лет,  -  правда,  он
хорошо обеспечил ее, ей хватит надолго. Были и  еще  люди,  о  которых  он
чувствовал себя обязанным позаботиться.
   Позже, по дороге в Прайорс-Ков, он все время думал  о  том,  что  нужно
привести в порядок свои дела. Прежде всего  -  составить  завещание,  даже
если эти доктора и ошибаются. Он должен обеспечить всех,  кто  был  близок
ему. Нужно решить вопрос о своем сокровище - картинной галерее; она должна
быть так или иначе доступна для публики. У него было и еще  одно  заветное
желание - построить больницу в  Нью-Йорке.  Надо  что-то  сделать  в  этом
направлении. После того как он выделит все, что  полагается,  всевозможным
наследникам и тем, кого он  намерен  облагодетельствовать,  останется  еще
изрядная сумма, ее с избытком хватит на больницу:  люди,  оказавшиеся  без
средств и без пристанища, смогут получить там отличную медицинскую  помощь
и уход.
   Кроме того, предстояло еще  подумать  и  о  склепе,  который  он  хотел
воздвигнуть для себя и для Эйлин. Нужно посоветоваться  с  архитектором  и
заказать ему эскиз. Пусть это будет красивый и достойный мавзолей. Этим он
хоть как-то загладит свое невнимание к жене.
   Но как быть с Беренис? Нельзя открыто упомянуть  ее  в  завещании.  Это
значило  бы  натравить  на  нее  свору  навязчивых  репортеров  и  сделать
предметом всеобщей зависти. Нет, он уладит это иначе. Он уже открыл на  ее
имя счет в банке, а теперь еще превратит в наличные часть своих  облигаций
и акций и передаст деньги ей. Это обеспечит ее на многие годы.
   Но тут экипаж Каупервуда подкатил к Прайорс-Кову, и его тревожные мысли
были прерваны появлением Беренис, - она встретила его ласковой  улыбкой  и
тотчас  стала  расспрашивать,  что  же  сказал  доктор.  Однако  по  своей
независимой, стоической натуре Каупервуд не мог сказать правду - он только
отшутился по обыкновению.
   - Ничего серьезного, дорогая,  -  сказал  он.  -  Небольшое  воспаление
мочевого пузыря, - наверно, я просто  съел  лишнее.  Доктор  прописал  мне
лекарство и посоветовал поменьше работать.
   - Ну вот! Так я и знала! Я ведь  все  время  это  говорила!  Ты  должен
больше отдыхать, Фрэнк, а не работать с утра до ночи.
   Но тут Каупервуду удалось переменить тему разговора.
   - Кстати о тяжких трудах, - сказал он.  -  Ты,  кажется,  утром  что-то
говорила насчет голубей и бутылки какого-то особенного винца?
   - Вот, неисправимый! Сейчас Фини накроет на стол. Мы будем  обедать  на
террасе.
   - Знаешь, бог бережет честных и трудолюбивых, - сказал  он,  поймав  ее
руку.
   И весело, держась за руки, они вошли в дом.



60

   Хотя  Каупервуд,  казалось,  от  души  наслаждался  обедом  в  обществе
Беренис, мысли его, точно по кругу, снова и снова возвращались к одному  и
тому же: он думал то  о  своих  разнообразных  коммерческих  и  финансовых
делах, то о различных людях - мужчинах и женщинах, которые так  или  иначе
помогали ему в осуществлении его планов - строительстве огромной  дорожной
сети. Эти люди действительно были ему  поддержкой  -  мужчины  помогали  в
делах, женщины скрашивали досуг! Ведь благодаря им он  так  ярко  и  полно
прожил последние тридцать лет своей жизни.
   Каупервуд не очень верил диагнозу врачей, -  может  быть,  его  болезнь
вовсе и не приведет к трагической развязке, - а все же их  предсказания  о
близости конца не могли не подействовать на него; и в этот дивный вечерний
час, сидя с Беренис и глядя на Темзу и  на  зеленые  луга,  простирающиеся
перед  ним,  он  невольно  с  особенной  остротой  ощущал  всю  красоту  и
мимолетность жизни. А какой насыщенной была его жизнь, сколько в ней  было
драматизма, сколько сохранилось волнующих воспоминаний. И  только  теперь,
когда он в любую минуту мог лишиться того, что наполняло  его  дни  и  что
казалось ему неотделимым от него самого, он  почувствовал  настоящую  цену
жизни и ее радостям. Беренис - такая умница, молодая,  веселая.  Будь  все
благополучно, сколько еще лет они могли бы провести вместе... И,  конечно,
именно об этом она думает сейчас, она полна  надежд  и  желания  быть  ему
полезной. И впервые мысль о быстротечности бытия  поколебала  его  обычную
невозмутимость. С какой-то необычайной  остротой  он  ощущал  поэзию  этих
минут, их мимолетность, которая несет в себе горечь, только горечь...
   Впрочем, ничто в поведении Каупервуда не выдавало владевших им  тяжелых
мыслей, ибо он уже решил, что  должен  притворяться,  играть.  Он  должен,
невзирая ни на что, заниматься делами до тех пор,  пока  не  наступит  тот
час, та минута, когда сбудутся предсказания  врачей,  -  если  они  вообще
сбудутся. Утром он, как обычно, поехал из Прайорс-Кова к себе в контору  и
принялся за повседневные дела с тем же спокойствием и  ясностью  мысли,  с
какими  он  всегда  принимал  решения  и  разрабатывал  свои   планы.   Он
чувствовал: сейчас необходимо привести в действие  все  пружины,  чтобы  в
случае внезапной смерти ни одно его желание не осталось неисполненным.
   Одним из этих желаний было воздвигнуть склеп для себя и  для  обманутой
Эйлин. И вот Каупервуд вызвал своего секретаря Джемисона  и  попросил  его
составить список лучших архитекторов, пользующихся широким  признанием,  -
все  равно:  англичан  или  с  континента,  -  которые  создали  себе  имя
постройкой памятников и мавзолеев. Эти сведения нужны одному его  приятелю
- и как можно скорее! Покончив с этим, Каупервуд занялся тем, что было ему
всего дороже - картинной галереей; он хотел пополнить ее такими полотнами,
чтобы она стала поистине выдающейся коллекцией. С этой  целью  он  написал
тем, кто покупал и продавал подобные шедевры,  и  ему  удалось  приобрести
несколько очень ценных полотен, в том числе "Нашествие в царство Купидона"
Бутро,  "Дорога  в  деревню"  Коро,  "Портрет  женщины"   Франса   Гальса,
"Воскресение св.Лазаря"  Рембрандта.  Все  это  он  отправил  пароходом  в
Нью-Йорк.
   Он  занимался  не  только  этим  -  неизбежные  заботы,  связанные   со
строительством метрополитена, неотступно  требовали  его  внимания:  иски,
конфликты,  столкновения  с  конкурентами,  судебные  процессы  по  всяким
мелочным поводам! Но прошло всего несколько дней, и Каупервуд,  освоившись
со своим новым положением, начал быстро и решительно приводить  в  порядок
свои дела; к тому же он стал чувствовать себя намного лучше и уже  склонен
был думать, что боли, заставившие его обратиться  к  врачу,  были  вызваны
каким-то пустяком. В самом деле, никогда еще с тех  пор,  как  он  впервые
приехал в Лондон, будущее не представлялось ему  в  более  розовом  свете.
Даже Беренис и та решила, что он сумел восстановить былой запас  жизненных
сил.
   Тем временем лорд Стэйн, пораженный неиссякаемой энергией Каупервуда  -
сколько новых и оригинальных идей он за это время  предложил!  -  подумал,
что пора бы устроить в честь американского финансиста прием  в  Трегесоле,
чудесном поместье на берегу моря, где можно разместить по меньшей мере две
сотни гостей. И вот после долгих размышлений о том, кого из именитых людей
следует пригласить, был, наконец, назначен день приема, и Трегесол  с  его
изумительным парком и огромным залом для танцев, где люстры соперничали  в
блеске с луной, избран местом бала.
   Лорд Стэйн, в дверях зала, приветствовал прибывавших  гостей.  Беренис,
входившая под руку с Каупервудом, показалась  ему  на  этот  раз  особенно
красивой - ее простое белое платье с  треном,  стянутое  в  талии  золотым
шнуром, походило на греческую тунику, а огненно-рыжие волосы  были  словно
золотой венец. Подойдя к Стэйну, она подарила его таким взглядом  и  такой
улыбкой, что у него невольно вырвалось:
   - Беренис! Волшебница! Вы обворожительны!
   Это  приветствие  не  достигло  слуха  Каупервуда,  который   как   раз
здоровался с одним из своих самых крупных акционеров.
   - Вы должны отдать мне второй танец, - сказал Стэйн, задержав на минуту
руку Беренис.
   Она грациозно кивнула.
   Поздоровавшись с Беренис, Стэйн чрезвычайно тепло приветствовал  своего
почетного гостя - Каупервуда; они разговаривали так долго, что Стэйн успел
представить ему многих высших служащих метрополитена и их жен.
   Вскоре  объявили,  что  ужин  подан;  за  столом  завязался  оживленный
разговор, гости отдавали должное редкостным  винам  и  шампанскому  особой
марки, которое, - в  этом  Стэйн  не  сомневался,  -  удовлетворит  самого
требовательного ценителя. Смех, веселые разговоры,  остроты  слышались  со
всех сторон, к ним примешивались  мягкие  звуки  музыки,  доносившиеся  из
соседней комнаты.
   Беренис оказалась почти во главе стола: по  одну  ее  руку  сидел  лорд
Стэйн, по другую - граф Бреккен, весьма приятный молодой человек,  который
еще задолго до окончания ужина стал умолять ее сжалиться  и  оставить  для
него хотя бы третий или четвертый танец. Но хотя такое внимание было ей  и
приятно и лестно, взгляд ее снова и снова возвращался  к  Каупервуду;  она
следила за каждым его движением, а он, на другом  конце  стола,  оживленно
болтал с удивительно красивой брюнеткой, своей соседкой слева, не забывая,
однако, и о соседке справа - не менее обворожительной  красавице.  Беренис
радовалась, что он отдыхает и веселится, - она уже  давно  не  видела  его
таким.
   Ужин затягивался, шампанское лилось рекой, и Беренис  начала  опасаться
за Каупервуда. Его речь и жесты под действием шампанского становились  все
более порывистыми, и это беспокоило ее. Когда же лорд Стэйн пригласил всех
желающих пройти в зал для танцев  и  Каупервуд,  возбужденный  и  красный,
подошел к Беренис, она совсем встревожилась. Однако он  вел  ее  в  зал  с
видом человека, выпившего ничуть  не  больше  других.  Кружась  с  ним  по
блестящему паркету под плавные звуки вальса, Беренис шепнула:
   - Ты счастлив, милый?
   - Я никогда еще не был так счастлив, - ответил он. - Ведь ты  со  мной,
моя красавица!
   - Милый! - прошептала Беренис.
   - Ну, скажи, Беви, разве все не чудесно? Ты, этот дом, эти люди! Вот  к
таким минутам я стремился всю свою жизнь!
   Она ласково улыбнулась ему, но  он  вдруг  пошатнулся,  остановился  и,
прижав руку к сердцу, пробормотал:
   - Душно, душно... Выйдем на воздух!
   Беренис крепко взяла его под руку и повела к открытой двери на  балкон,
выходивший к морю. Всячески подбадривая Каупервуда,  Беренис  помогла  ему
добраться до ближайшей скамьи, на которую он бессильно и грузно опустился.
Неописуемая тревога овладела  Беренис;  в  это  время  показался  слуга  с
подносом, и она бросилась к нему:
   - Помогите! Скорее! Позовите кого-нибудь, перенесем его в спальню.  Ему
очень плохо.
   Перепуганный  слуга  тотчас  позвал  дворецкого,  который  распорядился
отнести Каупервуда в свободную комнату на том же этаже и доложил обо  всем
лорду Стэйну; тот поспешил к больному. Увидев, в каком  отчаянии  Беренис,
он приказал дворецкому перенести Каупервуда в свои покои на втором этаже и
немедленно вызвал своего врача - доктора Мидлтона. Дворецкому было  велено
также сказать слугам, чтобы они не смели болтать о случившемся.
   Тем временем Каупервуд начал приходить в себя, и доктор Мидлтон  застал
его уже в полном сознании: Каупервуд беспокоился о том,  что  болезнь  его
вызовет разговоры, - пусть Стэйн окажет, что он оступился и упал. К  утру,
конечно, все пройдет. Но доктор Мидлтон был несколько иного мнения. Он дал
Каупервуду болеутоляющее лекарство и посоветовал хотя бы дня два  провести
в постели, - тогда станет ясно, какое течение приняла  болезнь  и  нет  ли
осложнений.
   - Тут, очевидно, дело куда серьезнее, чем простой обморок, - сказал  он
потом Стэйну.



61

   На  следующее  утро  Каупервуд  проснулся  в  покоях  Стэйна  в  полном
одиночестве,  если  не  считать  необычайно  почтительных   слуг,   иногда
заходивших в комнату; и тут он попытался восстановить в  памяти  тревожную
последовательность всего, что так внезапно произошло с  ним  накануне.  Он
был поражен и даже напуган тем, что именно теперь, когда он  уже  перестал
было опасаться за свое здоровье, болезнь вдруг снова дала о себе знать.
   Неужели правда, что эта роковая  Брайтова  болезнь  избрала  его  своей
жертвой? Когда его смотрел доктор  Мидлтон,  Каупервуд  еще  не  настолько
пришел в себя, чтобы расспросить о причине, вызвавшей обморок. Как же  это
было? Сначала он почувствовал, что ему не хватает дыхания; потом  страшная
слабость во всем теле - и он упал. В чем же все-таки причина -  в  болезни
почек, о которой говорил ему доктор Уэйн, или просто он слишком много ел и
выпил слишком много шампанского? Ведь доктор строго-настрого наказывал ему
ничего не пить, кроме воды, и быть очень умеренным в пище.
   Чтобы выяснить, что же с ним на самом деле и чего ему ждать,  Каупервуд
решил попросить Беренис дать знать  в  Нью-Йорк  его  старому  приятелю  и
личному врачу - доктору Джефферсону Джемсу:  пусть  немедленно  приедет  в
Л