тоже. А сколько было между ними диких ссор, которые,  как  порывы
бури, налетали снова и снова. И все же - вот он  здесь,  наконец-то  дома!
Дома!
   Внезапно ее охватил гнев: непонятно, загадочно - как же это он оказался
здесь вопреки ее воле? Кто и как  принес  его  сюда?  Когда?  Ведь  только
накануне вечером она приказала слугам запереть все двери. И вот он  здесь!
Разумеется, его, а не ее друзья и слуги объединились,  чтобы  сделать  это
для него. А теперь, конечно, все рассчитывают, что  она  уступит,  изменит
своему слову, и  значит,  Каупервуд  будет  похоронен  с  почетом,  как  и
подобает выдающемуся человеку. Иными словами, победа останется за ним. Как
будто она отказалась от своего мнения и простила мужу то, что он  жил  как
хотел, ни с кем не считаясь!  Ну  нет,  им  не  удастся  провести  ее!  До
последней минуты терпеть унижения и оскорбления? Ни  за  что!  А  все  же,
наперекор ее гневному вызову - вот он тут,  перед  ней!..  Эйлин  все  еще
глядела на него, когда сзади раздались шаги, - она  обернулась:  дворецкий
Карр шел к ней с письмом в руке.
   - Это только что принесли для вас, сударыня, - сказал он.
   Эйлин махнула  рукой,  приказывая  ему  уйти,  но  не  успел  дворецкий
повернуться, как она крикнула ему вслед:
   - Дайте сюда!
   И, вскрыв конверт, она прочла:

   "Эйлин, я умираю. Когда эти строки дойдут до тебя, меня уже не будет. Я
знаю, что я виноват, и знаю, в чем ты  меня  обвиняешь,  и  во  всем  виню
только себя. Но я не могу забыть ту Эйлин, которая  помогла  мне  пережить
дни заключения в филадельфийской тюрьме. Впрочем, что толку сожалеть -  ни
мне, ни тебе не станет от этого легче. Но  почему-то  я  чувствую,  что  в
глубине души ты все простишь мне, когда меня не станет. И я рад, что ты ни
в чем не будешь нуждаться. Ты  знаешь,  я  все  для  этого  сделал.  Итак,
прощай, Эйлин! Больше твой Фрэнк не будет тебе досаждать - никогда".

   Дочитав до конца, Эйлин подошла к гробу, взяла руки Каупервуда в свои и
поцеловала. Она постояла еще минуту, пристально всматриваясь в  его  лицо,
потом повернулась и выбежала из зала.
   Несколько  часов  спустя  Карр,  которого  через  Джемисона  и   других
приближенных Каупервуда  засыпали  вопросами  о  похоронах,  вынужден  был
обратиться к Эйлин за распоряжениями. Желающих присутствовать на церемонии
оказалось очень много,  и  Карру  пришлось  составить  для  Эйлин  список,
который получился очень длинным. Увидев его. Эйлин воскликнула:
   - Пусть приходят! Вреда от этого уже не будет! Пусть мистер Джемисон  и
дети мистера Каупервуда делают все, что хотят. Я буду у себя в комнате - я
нездорова и ничем не могу им помочь.
   - Но, миссис Каупервуд, разве вы не хотели  бы  пригласить  священника,
чтоб он произнес надгробное слово? - спросил дворецкий. (Эту  мысль  подал
доктор Джемс, и она пришлась по душе набожному Карру.)
   - Ах, да, позовите кого-нибудь. Это не повредит, - сказала Эйлин; в эту
минуту ей вспомнились ее родители, люди до  крайности  религиозные.  -  Но
пусть на панихиде будет не слишком много народу -  человек  пятьдесят,  не
больше...
   Карр тотчас сообщил Джемисону, а также сыну и  дочери  Каупервуда,  что
они могут взяться - за устройство похорон -  пусть  делают  все  так,  как
считают нужным.  Услышав  это,  доктор  Джемс  вздохнул  с  облегчением  и
поспешил оповестить о  предстоящей  церемонии  многочисленных  знакомых  и
почитателей Каупервуда.



72

   Многие друзья и знакомые Каупервуда заезжали в тот день и на  следующее
утро в его дворец на Пятой авеню, и те из них, кто попал в список  Бакнера
Карра, допускались к гробу, стоявшему в  просторном  зале  второго  этажа.
Остальным же предлагали присутствовать при погребении, которое должно было
состояться на следующий день в два часа на Гринвудском кладбище.
   Тем временем сын и дочь Каупервуда навестили Эйлин и условились с  нею,
что они поедут все вместе в первой карете,  сразу  же  за  гробом.  А  все
нью-йоркские газеты крупным шрифтом напечатали сообщения  о  безвременной,
как это принято называть, кончине Фрэнка  Алджернона  Каупервуда,  который
всего полтора месяца назад  вернулся  в  Нью-Йорк.  Принимая  во  внимание
слишком обширные связи и знакомства покойного, писали газеты, на  похороны
будут допущены лишь ближайшие друзья семьи, -  впрочем,  это  не  помешало
толпам любопытных явиться на кладбище.
   Итак, на следующий день, в  двенадцать  часов,  погребальная  процессия
начала выстраиваться перед дворцом Каупервуда. Кучки зевак  собирались  на
ближних улицах, чтобы посмотреть на это зрелище. Сразу за катафалком ехала
карета, в которой сидели Эйлин, Фрэнк Каупервуд-младший и дочь  Каупервуда
Лилиан Темплтон. А дальше, одна за другой, цепочкой  потянулись  остальные
кареты и, медленно проследовав по широкой улице,  под  нависшим  свинцовым
небом, въехали в ворота Гринвудского кладбища.  Широкая  аллея,  усыпанная
гравием, подымалась по  отлогому  холму;  ее  окаймляли  старые  ветвистые
деревья, за которыми виднелись ряды надгробных плит и  памятников.  Подъем
все продолжался; примерно через четверть мили процессия свернула вправо, а
через несколько сотен шагов меж высоких деревьев показался склеп - суровый
и величественный.
   Он стоял в полном уединении - вокруг ближе чем  на  тридцать  футов  не
было ни единого памятника, - серое, строгое сооружение,  северное  подобие
древнегреческого  храма.  Четыре  изящных  колонны,  по  стилю  близкие  к
ионическим, образовали  портик;  они  поддерживали  фронтон  -  правильный
треугольник, совершенно гладкий: ни креста, ни каких-либо  украшений.  Над
дверьми,  ведущими  в  склеп,  -   имя,   выведенное   крупными,   четкими
прямоугольными буквами:  _Фрэнк  Алджернон  Каупервуд_.  На  трех  широких
гранитных ступенях лежали горы цветов, а массивные двойные бронзовые двери
были раскрыты настежь в ожидании именитого покойника.  Каждый,  кто  видел
этот мавзолей  впервые,  невольно  чувствовал,  что  перед  ним  подлинное
произведение искусства - строгое и внушительное, оно своей  величественной
простотой подавляло все вокруг.
   Когда из окна кареты Эйлин неожиданно увидела перед собою склеп, она  в
последний раз оценила умение мужа внушать почтение  окружающим.  И  тотчас
она закрыла глаза, чтобы не видеть этой гробницы, и попыталась представить
себе Каупервуда таким, каким она хорошо  запомнила  его,  когда  он  стоял
перед ней, полный жизни, уверенный в себе. Ее карета остановилась, ожидая,
чтобы катафалк поравнялся с дверью склепа; затем  тяжелый  бронзовый  гроб
внесли по ступеням и поставили среди цветов,  перед  кафедрой  священника.
Провожающие вышли из карет и проследовали на площадку перед склепом, - там
был натянут широкий полотняный тент и приготовлены скамьи и стулья.
   В одной из карет, рядом  с  доктором  Джемсом,  молча  сидела  Беренис,
устремив неподвижный взгляд на склеп, который должен был навсегда  сокрыть
от нее любимого. Слез не было: она не плачет и не будет плакать. Да и  что
толку протестовать, спорить с лавиной, которая  унесла  из  ее  жизни  все
самое дорогое? Во всяком случае так думала  Беренис.  Она  опять  и  опять
повторяла про себя одно единственное слово: "Терпи! Терпи! Терпи!"
   Когда все друзья и родственники уселись, священник епископальной церкви
преподобный Хейворд Креншоу занял свое место на кафедре; выждав  несколько
минут, пока не  стало  совсем  тихо,  он  торжественным  голосом  произнес
надгробное слово.
   Носильщики подняли гроб, внесли его в  склеп  и  опустили  в  саркофаг;
священник преклонил колени и начал  молиться.  Эйлин  отказалась  войти  в
склеп, а  потому  и  все  остались  снаружи.  Вскоре  священник  вышел,  и
бронзовые  двери  затворились,  -  церемония  похорон  Фрэнка   Алджернона
Каупервуда была окончена.
   Священник подошел к  Эйлин,  чтобы  сказать  несколько  слов  утешения;
друзья и родственники начали разъезжаться, и вскоре все  вокруг  опустело.
Только доктор Джемс и Беренис задержались в  тени  развесистой  березы,  -
Беренис не хотелось уходить вместе со  всеми;  постояв  еще  немного,  они
медленно стали спускаться  по  извилистой  тропинке.  Пройдя  около  сотни
шагов, Беренис оглянулась, чтобы еще раз посмотреть  на  место  последнего
упокоения своего возлюбленного, - склеп стоял высокий, надменный  в  своей
безвестности: выгравированное на нем имя отсюда уже не было видно. Он  был
высокий и надменный -  и  все  же  такой  незначительный  по  сравнению  с
огромными вязами, простершими над ним свои ветви.



73

   После болезни и смерти Каупервуда на душе у Беренис было так  смутно  и
тяжело, что она решила перебраться в свой особняк на Парк  авеню,  который
стоял под замком все время, пока она  жила  в  Англии.  Теперь,  когда  ее
будущее так неопределенно, этот дом будет ей убежищем -  она  хотя  бы  на
время укроется здесь от  докучных  репортеров.  Доктор  Джемс  одобрил  ее
решение, - ведь и ему будет легче отвечать, что она уехала куда-то, а куда
- он в точности не знает. И хитрость эта отлично удалась: он несколько раз
заявил, что ему известно не больше, чем сообщалось в  газетах,  и  к  нему
перестали приставать с расспросами.
   Однако время от времени  в  печати  снова  вспоминали  об  исчезновении
Беренис, высказывались и догадки  о  том,  где  она  теперь.  Может  быть,
вернулась в Лондон? Или опять на виллу - в Прайорс-Ков? Лондонские  газеты
попробовали выяснить это, но безрезультатно: разыскали в Прайорс-Кове мать
Беренис, "о она заявила, что не знакома  с  планами  дочери  и  репортерам
придется подождать, пока она сама не будет лучше осведомлена.  Ответ  этот
был подсказан телеграммой от Беренис, которая  просила  мать  пока  никому
ничего не сообщать о ней.
   Беренис не без  удовольствия  думала  о  том,  что  сумела  перехитрить
репортеров, но жилось ей очень одиноко, и почти все вечера она проводила у
себя дома за чтением. Однажды в нью-йоркской воскресной газете она увидела
целый очерк, посвященный ей и ее отношениям с Каупервудом, и  это  страшно
возмутило ее. Хотя автор и называл ее просто подопечной  Каупервуда,  весь
тон статьи был таков, чтобы у читателя создалось впечатление, что  Беренис
- ловкая авантюристка; она пользовалась  своей  красотой,  чтобы  возможно
лучше обеспечить  себя  и  получить  доступ  к  светским  развлечениям,  -
подобное истолкование ее чувств и поступков больно задело и  раздосадовало
Беренис. Это казалось ей обидным и несправедливым. С тех пор как она  себя
помнила, ее всегда влекла только красота - желание узнать и  испытать  все
прекрасное, что дает жизнь. Но как бы то ни было, могут  появиться  и  еще
такие статейки, больше того - их могут перепечатать в других  газетах,  не
только  в  Америке,  но  и  за  границей.  Ее  явно  хотят  превратить   в
романтическую героиню некоей драмы.
   Но что делать? Куда бежать, чтобы отделаться от такого внимания прессы?
   Взволнованная и растерянная, бродила Беренис по своей библиотеке, среди
множества книг, к которым уже давно никто не притрагивался; взяв  с  полки
первый попавшийся том, Беренис наугад раскрыла его, и взгляд  ее  упал  на
следующие строки:

   "Во мне есть бог, во всем живом живущий,
   Незримый, вечность он дарит природе;
   Он разум в нас вдохнул, вложил пять чувств чудесных
   Из Пракрики нам тело сотворил...

   Йоги, достигшие спокойствия духа, дисциплинируя свой разум, ощущают его
присутствие в своем сознании.  Те  же,  кто  не  обладает  спокойствием  и
проницательностью, никогда не постигнут его, даже если и приложат  к  тому
все усилия".

   Беренис, заинтересовавшись, заглянула на обложку, чтобы узнать, что это
за  книга.  Это  оказалась  "Бхагавадгита"   [философская   поэма,   часть
древнеиндийского эпоса "Махабхарата"], и ей вспомнилось,  как  однажды  на
обеде у Стэйна в его городском доме замечательно рассказывал о йогах некий
лорд Сэвиренс. Он долгое время провел в Индии, жил затворником в уединении
близ Бомбея, учась у гуру, и  его  красочный  рассказ  произвел  тогда  на
Беренис глубокое впечатление. Ее так взволновало все, что он  говорил,  ей
даже захотелось самой когда-нибудь побывать в Индии и поучиться у тамошних
мудрецов. А теперь, когда ей грозит одиночество и всеобщее осуждение,  это
желание найти какое-то "прибежище  стало  еще  сильнее.  Ну  что  ж,  это,
пожалуй, выход из того запутанного положения, в котором она очутилась!
   Индия! Отчего бы и нет? Чем больше Беренис думала о такой поездке,  тем
соблазнительней казалась ей эта мысль.
   Из другой книги об Индии, которую Беренис нашла у  себя  в  библиотеке,
она узнала, что многие свами и гуру - те, кто учат познанию тайн  жизни  и
божества и являются их толкователями, - живут в  ашрамах,  или  уединенных
убежищах в горах и лесах.  И  все  смятенные  духом,  все,  кто  стремится
проникнуть в смысл чудес и тайн жизни, обращаются к  ним  в  часы  скорби,
отчаяния или крушения всех надежд  и  узнают,  что  в  них  самих  сокрыты
духовные силы, постигнув которые, они сумеют  вполне  исцелиться  от  всех
своих горестей. Быть может, какой-нибудь учитель этих великих истин сумеет
рассеять  окружающий  ее  мрак  одиночества,  который  грозит  навеки   ее
поглотить, и поможет ее душе обрести свет и покой?
   Она поедет  в  Индию!  Решено  -  она  закроет  дом  в  Прайорс-Кове  и
отправится в Бомбей пароходом  из  Лондона;  мать  она  возьмет  с  собой,
разумеется, если та не будет против.
   На следующее утро Беренис  позвонила  доктору  Джемсу,  -  ей  хотелось
узнать, как он отнесется к ее решению; услыхав, что она намерена поехать в
Индию поучиться, Джемс, к немалому удивлению Беренис, очень  одобрил  этот
план. Он и сам давно уже мечтал о чем-нибудь в этом роде, да  только  дела
не позволяют - к сожалению, он не волен распоряжаться своим временем,  как
Беренис. А она сможет отдохнуть там от пережитого, ей сейчас  будет  очень
полезна смена впечатлений. У него были пациенты, которые по разным  личным
или общественным  причинам  страдали  тяжелым  нервным  расстройством;  он
направил их к одному индусу - свами, жившему тогда в Нью-Йорке, - и  через
некоторое время это уже были совсем здоровые люди.  Должно  быть,  пытаясь
охватить мыслью необъятный мир, человек забывает о своем ограниченном "я",
- люди нервные при этом забывают  о  собственных  бедах;  а  это  для  них
означает выздоровление.
   Одобрение  доктора  Джемса  утвердило  Беренис  в  ее   намерении,   и,
распорядившись на время своего отсутствия насчет дома на Парк  авеню,  она
выехала из Нью-Йорка в Лондон.



74

   Смерть Фрэнка  Алджернона  Каупервуда  вызвала  среди  широкой  публики
множество толков и догадок; больше всего  интересовались  его  состоянием:
сколько миллионов оставил покойный, кто наследники, много ли каждый из них
получит? До того, как завещание было передано на официальное  утверждение,
говорили, будто Эйлин получает какую-то совсем ничтожную сумму, большая же
часть имущества переходит к двум  детям  Каупервуда;  поговаривали  также,
будто он щедро одарил своих лондонских друзей и приятельниц.
   Не прошло и недели после смерти Каупервуда,  как  Эйлин  отказалась  от
услуг его адвоката и уполномочила некоего Чарльза Дэя единолично  охранять
ее законные интересы.
   В завещании, переданном через пять недель после  смерти  Каупервуда  на
утверждение  в  верховный  суд  округа  Кук,  оказался  перечень   лиц   и
учреждений, получавших в дар различные суммы - по две тысячи долларов было
оставлено  каждому  из  его  слуг,  пятьдесят  тысяч   долларов   Альберту
Джемисону, сто тысяч долларов - обсерватории  имени  Фрэнка  А.Каупервуда,
которую он подарил Чикагскому  университету  десять  лет  назад.  Всего  в
списке было десять лиц и учреждений; в это же число входили и  двое  детей
покойного; общая сумма, оставленная этим лицам и  учреждениям,  составляла
около полумиллиона долларов.
   Эйлин обеспечивалась за счет дохода с остального  имущества.  После  ее
смерти картинная галерея - коллекция живописи и  скульптуры,  оцененная  в
три миллиона долларов,  -  должна  была  перейти  в  собственность  города
Нью-Йорка, дабы служить людям для удовольствия и  расширения  познаний.  В
распоряжение попечителей было оставлено семьсот пятьдесят  тысяч  долларов
на содержание галереи. Кроме того, Каупервуд завещал купить участок  земли
в районе Бронкс и построить там больницу, стоимость сооружения которой  не
должна была превышать восьмисот тысяч долларов. Остальной недвижимостью  -
часть дохода  с  нее  предназначалась  на  содержание  больницы  -  должны
распоряжаться назначенные в этих  целях  душеприказчики  -  Эйлин,  доктор
Джемс и Альберт Джемисон. Больнице, по воле покойного, надлежало присвоить
его имя и принимать в нее всех больных, независимо от расы, цвета  кожи  и
вероисповедания. Тех, у кого  нет  средств  платить  за  лечение,  следует
лечить бесплатно.
   Эйлин - теперь, когда Каупервуда не стало,  -  вдруг  расчувствовалась:
она свято выполнит его последнюю волю, все  его  желания  и  прежде  всего
займется больницей. Перед репортерами газет Эйлин подробно  излагала  свои
планы: в частности, она построит приют для выздоравливающих - такой, чтобы
в нем не чувствовалось казенной, больничной атмосферы. В одном из интервью
она под конец заявила:
   - Я приложу все силы, чтобы выполнить пожелания моего мужа, и  поставлю
целью своей жизни построить эту больницу.
   Только одно не учел Каупервуд - механику работы американских  судов,  -
всех, от мала до велика, - не учел, как они вершат правосудие или нарушают
его, как долго американские юристы способны затягивать решение дел в любой
судебной инстанции.
   Первым ударом по состоянию Каупервуда было решение Верховного суда США,
признавшего каупервудовский концерн - Чикагскую объединенную  транспортную
компанию - недееспособным. Четыре с половиной миллиона долларов, вложенных
Каупервудом  в  акции  принадлежавшей  ему   Единой   транспортной,   были
обеспечены этим концерном. Теперь нужны были годы судебной волокиты, чтобы
установить не только стоимость акций, но и их владельца. Это было выше сил
и  понимания  Эйлин,   и   она   тотчас   отстранилась   от   обязанностей
душеприказчицы, переложив все заботы на Джемисона. И вот прошло почти  два
года, а дело не сдвинулось с мертвой точки. Тут началась паника 1907 года,
и Джемисон, не поставив в известность ни суд, ни Эйлин, ни ее поверенного,
передал спорные акции в комиссию по реорганизации концерна.
   - Продавать эти акции бессмысленно,  они  теперь  ничего  не  стоят,  -
объяснял Джемисон. - А комиссия по реорганизации, возможно,  как-нибудь  и
ухитрится спасти Объединенную транспортную.
   Вслед за этим комиссия по реорганизации заложила акции в Среднезападном
кредитном обществе - банке, заинтересованном в объединении всех  чикагских
железнодорожных компаний в один большой  трест.  И  у  всех,  естественно,
возник вопрос:
   - Любопытно, сколько заработал на этом Джемисон?
   Два года чикагский суд тянул и медлил, прежде чем  утвердить  завещание
Каупервуда, а тем временем в Нью-Йорке не  делалось  ровно  ничего,  чтобы
хоть как-то уладить дела. У Общества взаимного страхования  жизни  имелась
закладная на двести двадцать пять тысяч долларов на пристройку к картинной
галерее в особняке Каупервуда на Пятой авеню; по этой закладной накопилось
процентов на сумму в семнадцать тысяч долларов. Общество обратилось в  суд
за разрешением наложить арест на  принадлежащую  Каупервуду  недвижимость.
Адвокаты общества, без  ведома  Эйлин  и  ее  поверенных,  договорились  с
Джемисоном  и  Фрэнком  Каупервудом-младшим  и  продали  с  аукциона   всю
пристройку вместе с находившимися в ней картинами. Вырученных  денег  едва
хватило на то, чтобы удовлетворить претензии страхового общества, оплатить
налоги и погасить счета нью-йоркских городских властей за  воду  на  сумму
около тридца