держась узкими
ладонями за перила, глядела в автобусе мимо Олега, чуть  усмехаясь. А может,
ему так показалось: просто родинка у нее на щеке возле носа была смешливая.
     Двери со скрипом отворились. Олег вдруг соскочил на землю, не доехав до
своей остановки. Сразу стало легче дышать. Даша Викторовна не оглянулась,  и
автобус увез ее.
     Стоя  на  пустом перекрестке,  Олег разжал  пальцы  и поднес  к  глазам
ладонь. Чернильная точка от пера, которое воткнула в него Патрикеева, синела
возле большого пальца, как начатая, но не доведенная до конца татуировка.

        ЧУЖАЯ СВАДЬБА

     Дверь  оказалась не  заперта. Мать  ее отворила и видит: Олег  и Люська
сидят в  полутьме,  укутанные в одеяло. Совсем закоченели, бедненькие.  Печь
холодная, а дрова, напилены и наколоты, рядом лежат -- это их работа.
     -- Вы ведь голодные. Что ж ты, дочь, печку не растопила?
     -- Тебя ждем!
     -- Тогда помогай скорей. Почти  как в  сказке: ваша мать пришла, костей
принесла...
     Люся выбралась  из одеяла,  стала  разбирать кости  и мыть их. Мать тем
временем растопила печь и, чтобы детей приободрить, сказала:
     -- Маринка-то снова письмо получила!
     -- Опять  читать  не  дала?--  спросила  Люська.--  И  сама, небось, не
читает? Вот глупая!..
     -- Сама-то не читает -- мне отдала...
     -- Дай посмотреть!
     -- Погоди, сперва поедим...
     Мать помешивала бульон в кастрюле. Олег стоял рядом и глотал слюни.
     Приготовление  бульона  было  семейным  ритуалом.  Раз  в  неделю  мать
приносила  кости. Мясо с  них на комбинате  тщательно  обдирали на  колбасу,
колбаса  шла,  как  говорили,  для  армии,  а  кости   выдавали  сотрудникам
мясотреста, где мать  служила машинисткой.  Когда  над  кастрюлей  появлялся
дымок, дети со смаком  вдыхали запах. Но бульон варился долго, и приходилось
томиться, пока наступят счастливые минуты еды.
     О письме мать рассказывать не спешила, болтала про всякую ерунду. Потом
она сосредоточенно снимала с бульона  пену и собирала ее  на тарелочку. Пена
шла на десерт.
     Счастливые  минуты  еды  пролетали  мгновенно,  и  на  некоторое  время
наступала сытость.  После еды, кашляя от  дыма, Олег  и Люська забирались  с
ногами  на  кровать,  сидели,  греясь  друг  от  друга,  и  мать  им  читала
принесенное с работы чужое письмо.
     Что-что, а уж насчет писем  мать  все  знала.  В обязанности машинистки
входило принимать почту. Утром мать спешила в трест, чтобы  самой  разобрать
всю корреспонденцию. Деловые  письма  откладывала (не  убегут!),  личные  же
сразу  же  разносила по столам. Возьмется  кто  другой  и  начнет требовать:
станцуй  --  дам письмо. Таких шуток мать не  переносила. Она любила быстрей
отдавать письма, любила, но при этом нервничала.
     Письма к Марине шли особые. Потому они и заменяли семейству Немцев свои
радости.  Их-то отец уже не  писал. Плановика  Марину  все считали материной
подругой, хотя она была лет на десять моложе. Снимала она угол неподалеку от
треста. Попала Марина в эвакуацию на Урал  из Украины, смуглая и чернобровая
среди  всех  бледных  приезжих.  На носу  и щеках  ее пестрели  веснушки  --
чуть-чуть, ровно столько, чтобы выглядеть невероятно симпатичной.
     -- Ох, и повезло тебе в  жизни, Маринка!-- бывало, говорила  ей мать.--
Господи, какая ж ты красавица!..
     --  Шутки  шуткуете!--  заливалась  смехом  Марина,  будто  в жизни  не
гляделась в зеркало.
     Многие  мужчины  к ней подкатывались,  иные  и  с серьезностью,  но она
никого даже обнадеживающим взглядом не удостаивала. Что  бы  ей ни говорили,
чего  бы ни предлагали,  хохотнет, да и только. Если кто понахальней, то так
отбреет, что хам после весь день, небось, вареным раком  себя чувствует и на
следующий день хорошо подумает, прежде чем опять подступаться.
     Гордой да  неприступной она неспроста была: аккуратно писал  ей  солдат
Гриша, а она ему регулярно отвечала.
     Встречались  они еще  со  школы  в  маленьком городке,  вместе  поехали
учиться  в техникум в областной  центр, откуда Григория в первый  день войны
забрал военкомат.  Марина  же, отплакав свое одиночество, сидела в общежитии
техникума до  тех пор, пока фашисты не подошли к самой окраине города. Потом
бежала, куда глаза повели, и чудом спаслась.
     Столько писем, сколько Марина, не получал в тресте  никто. Когда она их
читала, отложив работу, все женщины на нее смотрели, и она это знала. Сперва
она непременно пожимала плечами. Вот,  дескать, чудище, пишет всякую чепуху.
Но  это так, от  кокетства.  Постепенно щеки ее розовели, и  чем дальше, тем
приятнее было ей читать.
     -- Сумасшедший,-- говорила она томным голосом.-- Такие слова пишет...
     Но видно  было,  что  ей  эти  слова нравятся. В ответ  на просительные
взгляды  женщин  она  молча   протягивала  им  листок,  исписанный  бисерным
почерком, чтобы  влезло как можно больше. Женщины перечитывали эти странички
по нескольку раз, согреваясь чужим теплом, а после еще долго  обсуждали друг
с другом детали.
     -- Марин, у тебя с ним хоть что-нибудь было?-- не раз спрашивала мать.
     -- Да ты что!-- хохотала Марина.-- Как же это можно, до свадьбы-то?! Да
и негде было: и в общежитии, и в городском парке день и ночь народу полно...
     -- Ну, вы хоть целовались?
     --  Целовались, да,  было,  не  скажу,  что  не  было. А все  остальное
откладывали до счастливого времени. И вот теперь...
     Оборвав  на  полуслове, Марина  вдруг  становилась  печальной,  что  ей
совершенно не шло.
     Мать приносила письма  домой и  читала вслух детям, но фактически и для
себя тоже. Сперва пропускала про поцелуи, потом все стала читать. Люська эти
письма помнила наизусть. Ей четырнадцать стало, да и Олег на год подрос.
     Маринкин  Гриша хотя называл  себя в письмах  пехотурой, но  мало писал
подробностей  о  войне.  Не  только  потому,  что  это  запрещалось  военной
цензурой, но,  видно, и неинтересно ему было. Больше всего вспоминал он, как
жили до войны, дом, родных и соседей, учителей, школьные проделки товарищей.
Потом он в  подробностях описывал  Марину,  какой ее запомнил: руки,  глаза,
брови, плечи,  волосы. Будто  он  писал вовсе  не ей, а  вел некий  дневник.
Описания эти заменяли ему живые встречи. Еще  Григорий мечтал в письмах, как
они  будут  жить  после  войны. Сыграют  свадьбу  веселую,  все будут  петь,
плясать, никто не вспомнит войну. Ее надо будет забыть, как будто  ее вообще
не  было. Если  войну не забыть, то счастья не будет. Только вот как забыть,
когда кругом столько крови и грязи, что  за целый век  не расхлебать? Мечтал
Григорий вернуться  в домик родителей  с молодой женой Мариной. Насадят  они
вокруг домика  яблонь,  народят  мальчика,  девочку и  будут бегать  с  ними
наперегонки через луг к речке Камышовке.
     Все  не  раз разглядывали фотографию  Григория.  Наголо  остриженный  в
военкомате,  чернобровый, как  Марина,  толстощекий,  с большими  печальными
глазами, он стоял по стойке "смирно" и строго глядел в объектив, как смотрят
солдаты на всех фотокарточках.
     Часто после уроков Олег забегал к матери в трест, колотил одним пальцем
на  машинке. Олега знали, за глаза звали "немчонком", но любили, давали  кто
карандаш, кто пустой коробок из-под скрепок.  В коробочках этих  удобно было
держать марки и гайки, которые  мальчшки отвинчивали  на свалке  с  разбитых
танков.
     В тресте Олег боялся только  одного человека -- главбуха  Корабелова. И
правда,  строгий был  человек.  Когда  сотрудницы собирались  вокруг  Марины
обсудить письмо, главбух выходил из стеклянной загородки, завешанной планами
и социалистическими обязательствами по перевыполнению того, что  еще не было
выполнено.  Все  поспешно умолкали и мгновенно расходились  по местам. Шагал
Корабелов торжественно, маленький и крепкий, в черном неравномерно выцветшем
костюме с протертыми зелеными нарукавниками. Черты лица его были на редкость
правильные,  и сам вид  его внушал  доверие. Если день был солнечный,  то на
свету становилось видно, что лицо его поедено оспой, а стекла очков толстые,
как  лупы,  которыми  мальчишки выжигают  на заборах  ругательства.  Главбух
высоко поднимал подбородок, молча глядя из-под очков на женщин, которые были
выше его. Выше были все.
     Он был полуслеп, главбух Корабелов. Бумаги прислонял к очкам вплотную и
читал по складам.  Ключ в сейф  вставлял на ощупь.  По остальному здоровью и
возрасту Корабелов вполне  бы мог находиться в  действующей  армии, да глаза
подвели. Все могли понять и простить трестовские  женщины в ту пору, ибо все
были без мужей. В тресте говорили, что незадолго  до войны умерла у  него во
время  родов  жена, и с  тех  пор  стал он  так строг и  угрюм. Впрочем, при
хорошем настроении главбух мог и пошутить, даже засмеяться.
     Марину главбух выделял среди всех остальных, не делая такого исключения
даже для начальницы треста,  женщины немолодой, но  за  собой следящей. Всех
работниц,   независимо   от   возраста   и  должности,   он  сухо  звал   по
имени-отчеству, только Марину просил:
     --  А ну,  красавица наша, подай-ка  мне  плановый отчетик  за  прошлый
квартальчик!..
     Не обижались женщины,  что только  одна из них назначена Корабеловым на
должность красавицы.  Не у всех о  том была  забота  в сорок втором  году. И
потом, Марина действительно была вне конкуренции.
     Как-то за главбухом зашел младший брат его Левушка -- ехать на рыбалку.
Лет Левушке было около сорока. Ростом он был не выше старшего брата, изрядно
полысевший,  словно  с  цыплячьим пушком  на  голове. Жена у Левушки утонула
прошлым  летом,  когда  они  купались  вместе,  и   слухи  ходили,  что  они
поссорились  и Левушка ее утопил. Но, может, это  просто злые языки каркали.
Так или иначе, оба брата куковали без жен вместе.
     Корабелов в тот момент был  вышедшим по  начальству, и  Левушка  присел
возле   женщин,   рассказывал   что-то   смешное.   Они   оживились,   стали
причесываться, украдкой передавали друг другу зеркальце.
     Вдруг вошла Марина, которую главбух посылал за сводкой на комбинат. Она
скользнула взглядом по  младшему Корабелову, села за свой стол и уткнулась в
бумаги.  Левушка  покраснел,  засмущался,  стал  говорить   несуразно.  Едва
вернулся  главбух,  младший  брат  поспешно  убрался  к  нему  за стеклянную
перегородку.
     Женщины сделали  вид, будто  ничего не  заметили. Левушка Корабелов был
человеком солидным,  работал инженером на военном заводе в"--79, где  делали
приборы для самолетов,  поэтому ему полагалась  "броня"  --  освобождение от
фронта.
     Через неделю все  узнали, что у главбуха  скоро день рождения,  но  это
событие никого особенно не заинтересовало. Обсуждали другое: из всего треста
пригласил он к себе одну Марину. Женщины сразу маневр раскусили, и некоторые
были недовольны. Не потому, конечно, что не их пригласили, а от того, что не
к главбуху Марина шла. Как же так? Ведь у нее жених на фронте!
     Под давлением коллектива начальница треста лично закрылась с  главбухом
за  стеклянной перегородкой  и от имени  администрации и профкома намекнула,
что  ситуация  щекотливая. Корабелов-старший выслушал ее спокойно, ни словом
не перебивая, даже кивая иногда в знак согласия, и ответил искренне:
     --  Я и  сам  вообще-то  против  чего такого...  Но  ведь  просто  день
рождения. Никого я никогда не приглашаю, но тут братан  настоял.  Откуда мне
знать, может, ничего, может,  сговор  у  них  какой? Не дети,  чай... А что,
кстати, сама красавица голоса не имеет? Ее-то спросили?
     И правда, саму Марину никто ни о чем  даже не спросил, за нее решили. С
другой стороны, чего спрашивать, когда мясотрест в  курсе ее личной жизни до
малейших деталей, описанных в письмах Гриши?
     После того дня рождения Марина пришла на работу как ни в чем не бывало,
и все про это приглашение забыли. Но еще через  два дня, когда мать положила
ей на стол  конверт с  фронта от  Гриши, Марина письмо  прочитала и убрала в
стол, а стол, как все заметили, заперла.
     С того дня никто у нее писем не просил, только смотрели с завистью, как
она  их в ящике прятала. Письма по-прежнему часто шли, но мать как преданная
подруга старалась передавать их ей потихоньку, чтобы никто не видел.
     Свадьбу назначили через  месяц -- Левушка спешил. Марина пригласила всю
бухгалтерию. Событие по тем временам было редкое, если вообще не уникальное,
и всех, естественно, взбудоражило. Если бы никого не  звали или же попросили
избранных, меньше было бы в тресте разлада. А тут такое началось,  чего свет
не видывал.
     Одни  женщины  сразу  заявили,  что ни  за какие  коврижки  не  пойдут.
Маринина верность была  их  верностью,  и измена  ее становилась  теперь  их
изменой. Все они могли понять, все простить, эти женщины, только не это.
     -- Личное ее дело,-- возражали им другие.-- Не жена она Григорию, имеет
право разлюбить. Да и была бы жена, что же она -- не человек?  Всяко в жизни
происходит, новый муж лучше старых двух.
     -- Григорий же на фронте!-- напоминали, удивляясь, первые.
     -- Да разве любовь это? Подумаешь, целовались...
     -- А по-вашему, если его убьют, ей кукушкой куковать?
     -- Так он же живой!
     -- Живой! А Левушка Корабелов  --  не живой? Он человек с положением. И
потом... вам-то какое дело? А тут хоть наедимся раз за всю войну.
     -- Ну и идите, ешьте досыта, а мы не пойдем!
     Чувствуя  на  себе  недобрые  взгляды,  Марина  молчала,  уткнувшись  в
ведомости. Только арифмометр  у  нее на столе периодически верещал. Но долго
одной выдержать трудно. После работы она пошла домой вместе с матерью.
     -- Почему все злятся?-- стала жаловаться она.-- Чего я  такого сделала!
Ну, существовало  у нас с Гришей  увлечение. Только ведь сердцу не велишь! И
потом,  то  было в детстве, а  с  Левушкой  я  взрослой стала...  На-ка вот,
кстати, спрячь, чтобы Левушка у меня в сумке не нашел.
     Марина  протянула  матери  Гришино  фото.  А  отдав,   разрыдалась.  По
обязанности подруги мать гладила ее по голове и успокаивала:
     -- Не расстраивайся ты, Мариша! Пообижаются, поругаются и забудут. Бабы
ведь у нас  разные:  у кого свое несчастье, а кто тебе просто  завидует. Как
сердце велит, так и поступай.
     Не  от  души мать говорила тогда.  Люська и Олег знали,  что мать  тоже
Марину  осуждала. Как и  все,  мать  надеялась, что  свадьба  по  каким-либо
причинам  расстроится.  Но и жалко  ей было Марину. Вот почему старалась она
быть помягче, оправдывала и тех, и других.
     Писем от  Григория  в  те дни не  приходило. Какие меж ними стали дела,
никто, наверное,  теперь  не  знал.  Марина  не  делилась  даже  с ближайшей
подругой.
     Возможно,  Марина  чувствовала,  что  мать  лукавила,  а   на  деле  ее
сторонилась. Да и некогда невесте было: после работы бежала в дом к жениху и
вдвоем с матерью Корабеловых готовились они к приходу  гостей. Все  запасы в
состоятельном  этом  доме  пошли  в дело,  на  телеге  привезли  из  деревни
продукты, укрытые  крестьянами,  корабеловскими дальними родственниками,  от
сдачи  государству.  Три  соседки  пришли  помогать варить,  жарить да  печь
пироги.
     За три  дня до свадьбы, утром,  мать, как обычно, чуть свет  сбегала за
почтой и разбирала ее. Налево -- личные письма, направо -- служебные. Письмо
от  Гриши сразу в глаза  ей бросилось. Хотела она отнести его и  положить на
стол Марине, но задумалась. Как раз  Марине-то его письма  теперь, наверное,
ни к чему,--  не с Левушкой же их  читать! Да и вообще, пожалуй,  лучше ей с
Гришей совсем  не переписываться. Исчезнет она из Гришиной жизни и все  тут.
Перемелется, мука будет.
     Значит, как же  -- не отдавать ей  это  Гришино письмо?  Взять грех  на
душу? Но ведь так тоже нельзя. По какому праву мать может на это решиться? И
потом, должна же Марина написать ему правду,  как и что, иначе  он  и дальше
про свою любовь писать будет.
     Встретив Марину в коридоре, мать отозвала ее в темный угол, чтобы никто
их не видел, и протянула Гришино послание.
     -- Нет!--  сразу  запротестовала Марина, издали взглянув  на конверт  и
спрятав руки за спину.-- Брать не стану! Ни-ни! Что было,  то ушло. Устала я
жить в углу с чужой хозяйкой. А тянуть -- Левушка ждать не станет...
     В общем, попросила она мать, чтобы та сама отписалась от Григория, дала
ему  понять:  не следует  ему больше  к Марине адресоваться. Как поймет, так
пускай и будет.
     Вот это-то письмо мать  и принесла домой, чтобы читать вместе с Люськой
и Олегом. Втроем поели они с хлебом бульона, сваренного из костей, и вскрыли
конверт. Как только мать начала читать, она испугалась.
     Григорий радостно писал,  что в бою был ранен в руку осколком снаряда и
что пришлось ему поиграть в санитарном батальоне в домино недельки две. Рука
еще  забинтована, но уже скоро заработает. И перед возвращением на передовую
командир части спросил его, чего он хочет: медаль за отвагу или три  дня, не
считая  дороги, на  побывку домой. Он,  конечно же,  выбрал дом. А поскольку
родители  его под  фашистами  (живы ли, нет ли, не известно), он, как только
его из санбата  выпустят,  постарается  улететь  попутным  рейсом в  Москву.
Оттуда  поездом  он доберется  прямо  к  своей чернобровой --  единственному
человеку,  который остался ему  на земле  дорог, и уже  считает минуты. Если
согласишься, сразу  поженимся и сыграем свадьбу. Чего ж тянуть,  когда все у
нас с тобой ясней ясного?
     --   Вот  здорово,  что  он  приедет!--  обрадовался  Олег.--  Прямо  с
передовой!
     -- Глупый ты!-- заметила Люська и передразнила.-- С передовой!.. К тебе
что ли он рвется?..
     Мать   растерянно  молчала,   придумывая   для  Марины   выход.  Люська
предложила:
     -- Надо срочно написать ему, чтобы ни в коем случае не приезжал.
     --  Но  куда? Куда писать-то? В  часть -- так его там нет.  В санбат --
тоже выписался...
     Так они  ничего и не придумали. Спрятала мать письмо в папку c надписью
"Дело в"--...", принесенную с работы. Письма --  дело святое, всегда считала
она. Мать их берегла и себе вслух иногда почитывала.
     На другой день  Марина  забежала к Немцам  домой, просила мать и Люську
помочь  в хлопотах на  свадьбе.  Она  хорошо это придумала,  чтобы  все-таки
увидеть мать на своей свадьбе.
     -- Да мне Олега оставить не с кем!-- попыталась отговориться мать.
     -- С ним приходи. Пускай и он попирует!
     -- Конечно, ма!-- сказала Люська.-- Надо же помочь! Я посуду мыть буду.
     -- Ты лучше дома ее мой,-- отреагировала мать,-- а то не допросишься.
     -- Дома мыть,-- Люська отвечает,-- неинтересно.
     -- Видали? Посуду мыть готова, лишь бы на свадьбу попасть!
     -- Мам, может сказать Марине, что Гриша приезжает?-- предложил Олег.
     -- Молчи, сынок. Зачем ей настроение портить? Опоздал Григорий со своим
приездом, ох, опоздал...
     Свадьба  началась  днем в субботу.  Марина шепнула  матери,  что  они с
Левушкой  еще в пятницу вечером сходили  в ЗАГС,  а на  утро  обвенчались  в
церкви.  Дом  у  Корабеловых  был солидный, огороженный высоченным,  мрачным
забором. Во дворе жила старая дворняга, разбитая  параличом. Она не вылезала
из конуры, не могла лаять, только сопела и кашляла. Братья Корабеловы жили в
доме с матерью. Теперь сюда переселилась Марина.
     Достанется ей,  думала мать. Левушка,  хотя ему  и  сорок,--  маменькин
сынок,  а  старуха  крутая. Свекровь Марину уже проверила, как та полы моет,
чтобы  отскабливала  доски  добела.  Велела  звать себя мамой и зарплату  ей
сдавать в день получки.
     Гость  валил  косяком. Народу на  свадьбу  набилось  битком. Кто  позже
пришел, за столом не уместился, пил и закусывал стоя, во втором ряду.  Гости
гуляли  всю  ночь,  то  и  дело  кричали  "Горько!".  Когда  по  случайности
становилось тихо, было слышно, как за окнами кашляла, надрываясь, собака.
     -- Господи,--  вырвалось вдруг у Марины.-- Д