иться  от  некоторой   доли   зависти.   Новейшие
произведения искусства они  считали  недостойными  этого  высокого  имени,
новомодные теории представлялись им  выражением  варварства.  С  таким  же
пренебрежением относились они и к спорту. Зато с явным интересом  отмечали
они прогресс  науки  и  то  с  любопытством  и  наивной  гордостью,  то  с
раздражением наблюдали, как техника все больше заполняла  их  материальный
мир. Однако вся эта суета, утверждали они, убивает радость, и, сожалея  об
исчезновении привычных им, более спокойных форм цивилизации, они  уверяли,
окидывая взглядом окружающую жизнь,  что  весь  этот  фейерверк  долго  не
продлится и ни к чему хорошему не приведет.
   Можно было сколько угодно пожимать плечами, но их мнение было не только
извечным брюзжанием стариков: между обществом 1910 года и  обществом  1920
года легла более  глубокая,  более  непроходимая  пропасть,  нежели  между
обществом 1820 года и обществом 1910 года. С  Парижем  произошло  то,  что
происходит с людьми, о которых говорят: "Он  в  одну  неделю  постарел  на
десять лет". За четыре года войны Франция  состарилась  на  целый  век,  и
возможно, то был последний век великой цивилизации; вот почему  ненасытная
жажда  жизни,  отличавшая  в  те  годы  Париж,   напоминала   лихорадочное
возбуждение чахоточного.
   Общество может быть счастливым, хотя в недрах его уже  таятся  симптомы
разрушения: роковая развязка наступает позднее.
   Точно так же общество может казаться счастливым, хотя многие его  члены
страждут.
   Молодые люди возлагали на старшее поколение ответственность за все  уже
возникшие или еще только надвигавшиеся беды, за трудности  нынешнего  дня,
за смутные угрозы грядущего. Старики, некогда входившие в  число  двадцати
тысяч или еще  остававшиеся  в  числе  этих  избранных,  слышали,  как  им
предъявляют обвинения в преступлениях, в которых, по их мнению, они  вовсе
не были повинны; их упрекали в эгоизме, в трусости,  в  непонятливости,  в
легкомыслии, в воинственности. Впрочем, и сами  обвинители  не  выказывали
большого великодушия,  верности  убеждениям,  уравновешенности.  Но  когда
старики отмечали это, молодые вопили: "Ведь вы сами сделали нас такими!"
   И каждый человек, словно не  замечая  сияния,  исходившего  от  Парижа,
следовал по узкому туннелю  собственной  жизни;  он  напоминал  прохожего,
который, видя перед  собой  лишь  темную  полоску  тротуара,  не  обращает
внимания на  гигантский  ослепительный  купол,  раскинувшийся  над  ним  и
освещающий окрестность на несколько миль вокруг.


   Задыхаясь,  с  трудом  перемещая  свою  огромную  тушу,  мамаша   Лашом
поднялась по лестнице метро и застыла посреди вокзальной площади.
   - Да ты потише, Симон, - прохрипела она. - Мне за  тобой  не  угнаться.
Тебе, понятно, не терпится меня спровадить... Но ты все-таки не забывай, у
меня ноги-то опухли.
   От холода щеки у нее покрылись  красными  пятнами.  Глаза  были  скрыты
набухшими  веками,   из-под   усатой   верхней   губы   вырывались   клубы
мелочно-белого пара и медленно расплывались в морозном воздухе.
   Симон поставил чемодан на асфальт и протер очки.
   Вокруг  них  носильщики  в  синих  халатах  катили  груженые   тележки,
суетливые пассажиры, кутаясь в пальто, переговаривались, подзывали  такси.
Автомобили в три ряда стояли  вдоль  тротуара,  и  свет,  падавший  сквозь
стеклянный навес вокзала, играл на их никелированных частях.
   - Вот, дожила до старости, - продолжала мамаша Лашом, - и в первый  раз
попала в Париж. А только  уж  больше  не  приеду  сюда  до  самой  смерти.
Замучилась! Везде лестницы: у тебя лестница, в гостинице лестница, в метро
лестница - везде... Бедные мои ноги!
   Она  возвышалась,  как  гора,  равнодушно  взирая  на   окружавшую   ее
вокзальную суматоху. Была вся в черном. Черное платье, ниспадавшее до пят,
и почти такое же длинное черное  пальто  облекали  громадное  бесформенное
тело; на плечах - черный платок. Даже серьги  в  ушах  были  черные  -  из
черного  дерева.  Голову   этого   монумента   украшала   плоская   шляпа,
напоминавшая маленький венок из черного бисера, какие иногда возлагают  на
гроб.
   Какой-то малыш, которого мать тащила за руку, с изумлением уставился на
эту огромную старуху, зацепился ногой за ее чемодан, получил  подзатыльник
и заревел.
   - Пора идти, мать, - проговорил Симон, едва  сдерживая  раздражение.  -
Приготовь билет.
   Узкоплечий Симон ростом был ниже матери; его  курносое  лицо  скрашивал
очень высокий лоб.
   Старуха наконец сдвинулась с места, заколыхалась ее грудь, заколыхались
бедра.
   - Если бы  твоя  жена  захотела,  -  проговорила  она,  -  я  могла  бы
остановиться у вас. Не было бы лишних расходов и не так бы я уставала.
   - Но ведь ты сама видела, какая у нас теснота, - ответил Симон Лашом. -
Где, по-твоему...
   - Ну, понятно, понятно... А только ты меня не  разубедишь.  Да  уж  все
равно отцу скажу,  что  ты  счастлив  и  живешь  хорошо...  О  твоей  жене
упоминать не стану... По правде сказать, не люблю я твою жену.
   Симону хотелось крикнуть: "Да я и сам не люблю ее, даже не знаю, почему
я на ней женился"." Толпа со всех сторон стискивала его, тесно прижимала к
матери. Старуха заняла весь проход, где стоял контролер;  приподняв  подол
платья, она неторопливо рылась в кармане  нижней  юбки,  отыскивая  билет.
Даже ее "воскресный" наряд сохранял  запах  навоза  и  прокисшего  молока.
Симон невольно отодвинулся.
   Наконец они  вышли  на  перрон.  Паровоз  пассажирского  поезда  тяжело
пыхтел, пар из трубы стлался над асфальтом. Окутанная  этим  теплым  белым
туманом, мамаша Лашом снова остановилась и сказала:
   - И все-таки обидно! Сколько мы жертв ради тебя принесли. Неужели ты не
чувствуешь себя счастливым?
   - Я вам сто раз говорил, что вы не шли ради меня ни на какие жертвы,  -
вспылил Симон. - Учился я на  грошовую  стипендию  и  чуть  не  подыхал  с
голоду. Ведь вы за всю мою жизнь не дали мне ни одного су... Впрочем, нет:
когда я  уходил  на  военную  службу,  отец  с  важным  видом  вручил  мне
пятифранковую монету... И это все... Даже во время войны  ты  ни  разу  не
прислала мне посылку...
   - А как знать-то было наверняка, дойдет ли  посылка?  Тебя  ведь  могли
убить, что тогда? Пропадай, значит, посылка?
   Симон покачал лобастой головой.  Гнев  его  стихал,  натыкаясь  на  эту
вязкую,  непроницаемую,  извечную  преграду.  Стоит  ли  говорить?   Запах
смазочного масла, дыма и сажи, вырывавшейся из паровозной трубы, еще более
ощутимый запах прокисшего молока, тяжесть чемодана, топот спешивших людей,
вид этой старухи, доводившейся ему матерью, чувство собственного унижения,
оттого что он снова дал втянуть себя в бессмысленный, бесконечный спор,  -
все было ему противно. А холод, пронизавший его на улице,  точно  тисками,
сжимал виски.
   - Да ты на меня не сердись, - продолжала мать, - мы очень даже гордимся
тобой. Что правда, то  правда.  Когда  ты  задумал  учиться,  мы  ведь  не
препятствовали. Мы тебя содержали до четырнадцати лет,  из  последних  сил
выбивались... Ты же хорошо знаешь, сколько в ту пору за поденщину  платили
батраку - пятьдесят, а то и пятьдесят пять су... А потом ты уехал, как раз
когда в возраст вошел и мог бы отрабатывать свой хлеб.  А  теперь  вот  ты
живешь хорошо,  одеваешься  так,  как  ни  твой  отец,  ни  я  никогда  не
одевались...
   Она бросила взгляд, в котором сквозили и уважение  и  упрек,  на  самое
обыкновенное пальто сына, на его синие брюки, уже начавшие  пузыриться  на
коленях.
   - ...Так уж ты постарайся посылать нам деньжат, если  можешь,  конечно.
Все ж таки будет подспорье нам, а главное - твоему бедному брату, ведь  мы
должны о нем заботиться, ты же знаешь, в каком он состоянии.
   - Как ты можешь просить меня об  этом?!  -  возмутился  Симон.  -  Тебе
отлично известно, что я с трудом свожу концы с концами, я  даже  не  знаю,
удастся ли мне оплатить издание моей диссертации. А вам,  слава  богу,  на
жизнь хватает. У вас земли больше, чем вы в  силах  обработать,  и  вы  бы
давно  разбогатели,  не  будь  отец  таким  пьяницей.  Зачем  же...  Зачем
попрошайничать?! - снова взорвался он.
   Мамаша Лашом приподняла свои дряблые веки, уставилась на сына  круглыми
тусклыми глазами. Симон подумал,  что  сейчас  на  эту  великаншу  нападет
приступ ярости, которая в детстве наводила на него ужас. Но  нет,  возраст
смягчил нрав старухи, годы сделали свое. Она не хотела ссориться с сыном.
   - Я ему свое, а он свое, - сказала она со вздохом.  -  Не  понимаем  мы
больше друг друга. Раз уж ты надумал избрать себе легкое ремесло, пошел бы
лучше в священники. Тогда б ты не стал для нас таким чужаком.
   Боясь окончательно возненавидеть мать, Симон заставил себя  подумать  о
том, что он, быть может, никогда больше  ее  не  увидит.  И  поступил  как
хороший сын, как сын, который, несмотря ни на что,  почитает  родителей  и
оказывает им всяческое внимание: он предложил старухе руку, чтобы ей легче
было идти.
   -  Это  только  городские  дамочки  под  ручку  с  мужчинами  ходят,  -
запротестовала она. - Я всю жизнь ходила сама, без  посторонней  помощи  и
своей привычки не оставлю до гробовой доски.
   Размахивая руками, она тяжело двинулась дальше и не  произнесла  больше
ни слова, пока  не  уселась  в  вагон.  Со  стоном  вскарабкалась  она  по
ступенькам. Симон устроил мать на жесткой  скамье,  а  чемодан  положил  в
сетку.
   - Никто там не тронет? - спросила старуха, с опаской глядя вверх.
   - Нет, нет.
   Мать посмотрела на вокзальные часы.
   - Осталось еще двадцать минут, - пробормотала она.
   - Мне пора идти, - поговорил Симон, - я и так уже опоздал.
   Наклонившись, он едва прикоснулся губами к ее поросшей седыми волосками
щеке.
   Толстые, заскорузлые пальцы мамаши Лашом впились в запястье сына.
   - Не вздумай только снова исчезнуть лет на пять - ведь  ты  так  обычно
делаешь, - проговорила она глухо.
   - Нет, - ответил Симон. - Как только дела позволят, обязательно  приеду
к вам в Мюро. Обещаю тебе.
   Мать все не выпускала его руки.
   - А все-таки, - сказала она, - посылай ты нам кой-когда  деньжат,  хоть
самую малость... Мы тогда по крайности будем знать, что ты о  нас  изредка
вспоминаешь...
   Когда Симон пошел по перрону к выходу, старуха даже  не  поглядела  ему
вслед. Она уже погрузилась в свои мысли,  потом  вытащила  из-под  верхней
юбки желтый платок и, скомкав его, приложила к глазам.


   На улице Любека под окнами небольшого особняка был настлан толстый слой
соломы, чтобы заглушить шум колес. Обычай расстилать солому перед  жилищем
знатных людей, пораженных тяжелым  недугом,  уходил  в  прошлое  вместе  с
лошадьми; он сохранился лишь в  обиходе  нескольких  старинных  семей  как
торжественный обряд - предвестник близких похорон.
   С минуту помедлив, Симон Лашом нажал чугунную кнопку звонка.
   Возле дома стоял большой черный автомобиль с тускло светившими  фарами;
неподалеку, разминая ноги, прохаживался шофер.
   Входная дверь отворилась. Старый слуга  согнулся  в  поклоне  при  виде
молодого человека.
   В  то  же  мгновение  на  лестничной  площадке   показалась   Изабелла,
племянница поэта.
   - Идите скорее, господин Лашом, - проговорила она, подбирая упавшую  на
лоб прядь волос. - Он вас ждет.
   Изабелле д'Юин было лет тридцать. На ней было темное шерстяное  платье.
Ее смуглое некрасивое лицо с острым подбородком  осунулось  от  усталости,
под глазами залегли глубокие тени.
   Симон бросил на стоявший в передней огромный ларь в  стиле  Возрождения
свое серое пальто с помятыми отворотами; тут уже  лежали  дорогие  пальто,
подбитые  черным  шелком,  и  шубы  с  воротниками  из  выдры,  украшенные
ленточкой Почетного легиона или розетками других орденов. Лашом  торопливо
протер очки.
   Сквозь полуоткрытую дверь маленькой гостиной он разглядел  двух  важных
худых стариков, они сидели, вытянув длинные ноги в остроносых ботинках.
   - Он в полном сознании и сохранил  ясность  ума,  -  сказала  Изабелла,
поднимаясь по лестнице впереди Симона.
   Достигнув второго этажа, они прошли через рабочий кабинет,  где  Симону
так часто приходилось сидеть; тут было много  китайских  вещиц:  шкатулка,
шкафчики, ширмы красного лака  с  причудливыми  черными  цветами;  повсюду
лежали книги - роскошные фолианты соседствовали с брошюрами, запылившиеся,
истрепанные тома перемежались с новенькими, еще не разрезанными,  валялись
стопки каких-то бумаг и гравюры. Две большие  увядшие  хризантемы,  должно
быть, стояли уже несколько дней, ибо вода в вазе помутнела.
   В соседней комнате умирал поэт Жан де Ла Моннери.
   Его спальня была обставлена в стиле  ампир;  бархатная  обивка  мебели,
тяжелые портьеры и гардины были блекло-желтого цвета, кусок шелка того  же
цвета служил абажуром для лампы в изголовье кровати  и  смягчал  свет.  На
мраморной доске  комода  высился  бюст  поэта,  выполненный  в  1890  году
Ривольта; формовщик придал  материалу  вид  бронзы,  но  ссадина  на  носу
отсвечивала белым, и становилось ясно,  что  бюст  гипсовый.  Стоявшие  на
камине большие часы в мраморном футляре  звонко  отсчитывали  секунды.  До
самой последней минуты, пока поэта не одолела болезнь, он работал у себя в
спальне: стоявший возле окна ломберный столик с инкрустацией  был  завален
листами бумаги, письмами, книгами.
   В комнате царил  застоявшийся  запах  болезни  и  старости,  восточного
табака, росного ладана для ингаляций,  испарявшегося  спирта,  сладковатых
микстур  -  запах  одновременно  едкий  и  приторный;  воздух  был  нагрет
раскаленными металлическими шарами, нарочно положенными в камин.
   На широкой кровати  со  столбиками,  украшенными  бронзовыми  кольцами,
неподвижно лежал Жан де Ла Моннери. Глаза  его  были  закрыты,  под  спину
подложены подушки. Кожа на лице приобрела лиловатый оттенок,  впалые  щеки
поросли седой щетиной, издали  напоминавшей  рассыпанную  соль.  По  белой
подушке извивалась длинная прядь волос, обычно покрывавшая лысое темя,  из
влажного  воротника  ночной  сорочки  выступала  изборожденная   глубокими
морщинами худая шея. Простыни были скомканы.
   Человек  лет  шестидесяти  в  щегольском  смокинге,   с   надменным   и
самодовольным  выражением  лица  и  тронутыми  сединой  волосами,   гладко
выбритый и румяный, сжимал пальцами запястье больного, не отрывая глаз  от
бегущей секундной стрелки на своих золотых часах.
   Когда Симон приблизился к кровати, Жан де Ла  Моннери  приподнял  веки.
Блуждающий взгляд  его  серых  глаз  (левый  глаз  косил)  остановился  на
вошедшем.
   - Друг мой... как мило с вашей стороны, что вы навестили меня, -  глухо
произнес поэт; хриплое дыхание с шумом вырывалось из его груди.
   Как всегда учтивый, он захотел представить посетителей друг другу:
   - Господин Симон Лашом, молодой, но необыкновенно талантливый ученый...
   Человек в смокинге и тугом крахмальном воротничке слегка кивнул головой
и произнес:
   - Лартуа.
   - Нынче утром - исповедник, - задыхаясь проговорил поэт,  -  вечером  -
вы, мой врач и верный друг, а вот теперь - мой ученик и, я бы сказал,  мой
снисходительный критик... А сверх того  возле  меня  неутомимо  бодрствует
добрый ангел, - прибавил он, обращаясь к  племяннице.  -  Чего  еще  может
пожелать умирающий?
   Он вздохнул. Жилы на его шее напряглись.
   - Полно, полно, все обойдется. Теперь, когда жар спал...  -  проговорил
Лартуа, и в его голосе  зазвучали  профессионально  бодрые  интонации,  не
вязавшиеся с выражением лица. - Вы еще нас удивите, дорогой Жан!
   - Масло в лампаде иссякло, - прошептал поэт.
   В комнате на мгновение наступило  молчание,  слышно  было  только,  как
отсчитывает секунды стрелка мраморных часов.
   Сиделка-монахиня,  подобрав  кверху  и  заколов  булавкой  края  своего
огромного чепца, кипятила в ванной комнате шприцы.
   Левый глаз умирающего вопросительно уставился на Симона.
   Вместо ответа молодой человек  извлек  из  кармана  пачку  типографских
оттисков.
   - Когда она выйдет в свет? - спросил Жан де Ла Моннери.
   - Через месяц, - ответил Симон.
   Смешанное выражение гордости и печали появилось в  глазах  поэта  и  на
мгновение оживило синюшное лицо.
   - Этот юноша, - обратился он к врачу, - посвятил моему творчеству  свою
докторскую  диссертацию...  всю  целиком...  Послушайте,  Лартуа,  я  себя
прекрасно чувствую, отправляйтесь на свой званый обед.  Славная  вещь  эти
обеды! А потом, когда я уже буду...
   Затянувшаяся пауза стала невыносимой.
   - ...вы по праву займете освобожденное мною кресло, - закончил поэт.
   Профессор Лартуа, член Медицинской академии, который в лице Жана де  Ла
Моннери терял одного из наиболее надежных своих сторонников при  ближайших
выборах во Французскую академию,  огляделся  вокруг  и  пожалел,  что  эти
слова, прозвучавшие как торжественное напутствие, были  произнесены  почти
без свидетелей. И он впервые обратил внимание на  дурно  одетого  молодого
человека с непропорционально большой головой,  стоявшего  рядом  с  ним  и
близоруко щурившего глаза, скрытые стеклами очков в металлической  оправе;
словно приглашая всех разделить свое восхищение умирающим,  Лартуа  бросил
на невзрачного посетителя взгляд, означавший: "Какой удивительный  ум,  не
правда ли? Какая возвышенная душа! И это в преддверии смерти!"
   Он издал короткий смешок, как будто речь шла об обычной шутке.
   - Оставляю вас в обществе вашей славы, - произнес он, дружески  положив
руку на плечо Симона. - Я заеду еще раз в одиннадцать часов.
   И Лартуа вышел в сопровождении Изабеллы.
   Длинными пальцами в темных пятнах Жан де  Ла  Моннери  перебирал  пачку
оттисков.
   - Как трогательно!.. Как трогательно!.. - прошептал он.
   Вновь он медленно перевел взгляд  на  молодого  человека,  потом  глаза
умирающего затуманились.
   - Как прекрасно это звучит: слава, - едва слышно произнес он.


   Лартуа спускался по лестнице  слегка  подпрыгивающей  походкой,  высоко
подняв голову.
   -  Доктор,  сколько  ему  еще  осталось  жить?  -  вполголоса  спросила
Изабелла, взглянув на профессора блестящими от слез глазами.
   - Все зависит вот от  этого,  -  ответил  Лартуа,  прикасаясь  к  левой
стороне груди, - но, полагаю, можно говорить лишь  о  нескольких  часах...
Ведь сегодня он уже дважды терял сознание...
   Они вошли в маленькую гостиную. Урбен и Робер де Ла  Моннери  поднялись
им навстречу.
   - Я могу только повторить вам то, что сейчас говорил Изабелле, - сказал
Лартуа. - Роковой исход может наступить в любую минуту. Воспаление  легких
удалось  приостановить,  однако  сердечная  мышца...  сердечная   мышца...
Наступают минуты, когда наша несовершенная наука уже  не  в  силах  ничего
сделать. Если речь идет о таком необыкновенном человеке и  друге,  то  это
поистине ужасно... Дорогая девочка, не найдется ли у вас листка бумаги?
   - Для рецепта? - спросила Изабелла.
   - Нет, для бюллетеня о состоянии здоровья.
   Братья умирающего молчали. Маркиз дважды или  трижды  покачал  головой,
окаймленной венчиком белых волос.
   Генерал Робер де Ла  Моннери,  самый  младший  из  четырех  братьев  Ла
Моннери, подышал на красную розетку, украшавшую лацкан его сюртука, словно
хотел сдуть пылинку.
   Лартуа писал: "Вечерний бюллетень".
   Внезапно рука его остановилась. В глазах вспыхнули два странных ярких и
неподвижных огонька: Изабелла склонилась над  столом,  ее  немного  низкая
грудь отчетливо вырисовывалась под шерстяным  джемпером,  утомленное  тело
издавало слабый аромат. Лартуа попытался заглянуть в  глаза  Изабелле,  но
она, всецело поглощенная горем, этого не заметила.
   Присутствующим казалось, что Лартуа размышляет. Два неподвижных огонька
медленно погасли, и врач  продолжал  выводить  своим  убористым  и  острым
почерком: "Работа  органов  дыхания  значительно  улучшилась.  Наблюдается
частичная сердечная недостаточност