Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Дрюон Морис. Сильные мира сего -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  -
льности творчества Жана де Ла Моннери и задавал себе вопрос: так ли уж неправы те, кто не признает его таланта? В то же время он бормотал сквозь зубы; "Я подлец, подлец. Изабелла беременна, она в Баньоле. А я только что... с этой женщиной, которая ненавидит ее". И мысль о собственной подлости наполнила его приятным сознанием того, что он настоящий мужчина. Когда на следующий день Изабелла вернулась и объявила ему о своем отъезде, о предстоящем браке с Оливье Меньерэ и о твердом своем решении уважать этот союз, Симон изобразил глубокое отчаяние. Он беспрестанно повторял: - О, если бы я не был женат, если бы я не был женат... Симон и Изабелла поклялись друг другу сохранить свою любовь до того времени, когда у них появится возможность снова быть вместе. Нет, они, конечно, не желали смерти такому превосходному человеку, как Оливье. Изабелла обещала воспитать в сыне любовь к литературе, развивать в нем духовные интересы. Им и в голову не приходило, что может родиться девочка. Изабелла уже предвидела день, когда их сыну исполнится восемнадцать лет и она откроет ему правду. - Тогда я уже превращусь в старую, почтенную даму с седыми волосами... а вы, вы станете к тому времени знаменитым человеком. Иногда вы будете приходить ко мне обедать, и мы, как прежде, сможем держать друг друга за руки... Но в глубине души каждый знал, что ничего этого не будет, и их огорчала не столько сама разлука, сколько то, что она знаменовала конец определенного этапа их жизни. Теперь Симон уже радовался тому, что успел завести интрижку с госпожой Этерлен. Несколько раз в неделю он по вечерам посещал маленький домик в Булонь-Бийанкуре. Была пора летних отпусков. Париж опустел. Служба в министерстве вынуждала Симона оставаться в городе, и без Мари-Элен вечера его были бы тягостными; благодаря ей он преодолел период душевного одиночества. Мари-Элен переменила прическу, теперь она косами прикрывала уши; это позволяло ей прятать оттопыренную мочку и, как она думала, молодило ее. Она немного укоротила платья, однако не решалась следовать последней моде и выставлять напоказ свои ноги. Однажды она сказала Симону: - Я прекрасно понимаю, что мне не удержать тебя. Когда любовник намного старше, живешь в постоянном страхе, что смерть его унесет. А когда он молод, боишься других женщин. Так или иначе, его неизбежно теряешь. Симону нравилось бывать в этой уютной и вычурно обставленной квартирке, где за каждой вещью стояла тень великого человека. Иногда он встречал там пожилых людей, пользующихся широкой известностью. Его манеры, речь, даже костюм постепенно становились более изысканными. Он слегка поддавался жеманной меланхолии Мари-Элен Этерлен, которая внезапно сменялась у нее порывами пылкой страсти. Словом, это была именно та самая любовь, какой жаждала Изабелла, когда мечтала об их будущем. Впервые он думал спокойно о своем плебейском происхождении и не старался отогнать воспоминания о тяжелом детстве. Напротив, он теперь часто вспоминал о нем и, чтобы доставить себе удовольствие, сравнивал прошлое с настоящим. Окуная пальцы в мисочку с розовыми лепестками, он говорил себе: "Да, Симон, это ты, именно ты, сын мамаши Лашом, сидишь сейчас тут!" Он больше не завидовал другим: напротив, отныне другие могли завидовать ему, и, следовательно, у него были все основания чувствовать себя счастливым. Полковник гусарского полка появился, застегивая на ходу перчатки, окинул взглядом плац, внес тут же несколько устных изменений в служебную записку, составленную накануне. У него был озабоченный вид, он только что перечитал соответствующие случаю статьи устава. Солнце уже поднялось над крышами, но золотистая пелена тумана еще плыла в конце Тарбской равнины по нижним уступам Пиренеев. Войска были выстроены с трех сторон военного плаца, а трубачи и оркестр расположились справа и слева от главного входа, спиной к ограде, за которой уже толпились зеваки. Гусары, вставшие на заре, чтобы успеть привести в порядок лошадей и начистить до блеска оружие, перетаскивали на голове седла и уже несколько часов без устали бегали вверх и вниз по лестницам, подгоняемые криками сержантов; только теперь они наконец получили первую короткую передышку. Лошади били о землю копытами, смазанными салом. Со всех сторон слышалось: - Хватит!.. Надоело!.. Батальон пеших егерей, принимавший участие в церемонии, только что прошел через весь город ускоренным маршем, с подчеркнуто молодцеватой выправкой. Солдаты, одетые в темно-синюю форму, обливались потом и еще не успели отдышаться. - Слушай мою команду!.. - крикнул полковник гусарского полка таким странным, протяжным голосом, словно в горле у него рокотало эхо. Часы на главном корпусе показывали без четырех минут десять. Глаза из-под касок глядели на большую стрелку, все испытывали нервное напряжение. Никто не мог бы объяснить почему, но внезапно церемония стала казаться важной. - На караул! - приказал полковник. Металлические голоса пехотных офицеров повторили команду, и в ту же минуту с той стороны, где расположилась кавалерия, донеслось: - Са-аб-ли наголо! Прошло три секунды, и плац, усыпанный светлым песком, превратился в огромный квадрат, охваченный глубоким молчанием. Выстроенные по его краям войска, ощетинившиеся сверкавшими на солнце штыками и клинками сабель, напоминали ровно подстриженную живую изгородь. Каждый солдат, частица этой изгороди, был охвачен волнением, не имевшим ничего общего с обычными человеческими чувствами: то было воинское волнение. Застыть недвижно на горячем коне, устремив взгляд в одну точку, с обнаженной двухкилограммовой саблей в правой руке и четырьмя ремнями поводьев в левой - все это уже само по себе приводило всадников в неестественно возбужденное состояние, похожее на то, какое достигается с помощью некоторых упражнений йогов и способствует возникновению полной отрешенности. Состояние это исключало всякую мысль и рождало в душах оцепеневших людей некую пустоту. Только в такой пустоте и могла утвердиться во всем своем величии самая значительная в армии легенда, более властная, чем долг перед родиной, более возвышенная, чем верность знамени, - легенда о генерале. Кавалеристы проявили осмотрительность, и солнце било прямо в глаза пехотинцам. Генерал прошел через ограду и вступил на белый квадрат песка; правильнее было бы сказать - генералы, так как их было двое. Но второй в расчет не принимался; он походил на собаку, которая бежит рядом с хозяином. А настоящий генерал, тот, что воплощал собою легенду, был высок, строен, элегантен. Он шествовал в расшитой золотом фуражке, выбрасывая вперед негнущуюся ногу; гордая, чуть небрежная поступь подчеркивала всю его важность. Трость в руке генерала, казалось, взята была просто для щегольства. Он остановился и грустным взглядом обвел ряды сверкающих клинков, ровную линию локтей, вытянутые шеи и мощные стати лошадей. Церемония была назначена по его приказу, но повод к ней вызывал в нем горечь, а вид ее - боль. Внешне генерал с лентой командора выглядел бесстрастным, однако на щеках у него играли желваки, а рука судорожно сжимала трость. - Вольно! - скомандовал он. Он все время чувствовал, что у него в кармане мундира лежат три напечатанных на машинке листка. Время от времени он их ощупывал сквозь материю. Текст этих документов он знал уже наизусть: "Приказом военного министра от 29 июля 1921 года бригадному генералу Роберу Фовелю де Ла Моннери присвоено звание дивизионного генерала...", "Приказом военного министра от 29 июля 1921 года дивизионный генерал Робер Фовель де Ла Моннери отчислен в резерв сухопутных воск...", "Приказом военного министра на место дивизионного генерала Робера Фовеля де Ла Моннери назначен..." Три фразы, переплетавшиеся и взаимно дополнявшие друг друга, завершили ту головоломную игру, которую он начал сорок пять лет назад почти в такой же обстановке - во время торжественной присяги в военном училище Сен-Сир. На протяжении полувека он последовательно занимал чуть ли не все офицерские должности, существующие в армии; после каждого повышения в звании или изменения в командовании, после каждой перемены гарнизона или передислокации, после каждых маневров и каждой кампании, после каждой новой раны или награды четкое каре перестраивалось, и всякий раз он занимал в нем новое место, пока не достиг того видного поста, какой занимал сейчас. В конечном счете перестройка этого каре для него сводилась к положению Робера де Ла Моннери в разные периоды его юношества и зрелости, когда он носил различные эполеты и имел разные чины. Он как бы повторялся в сотнях людей, окружавших его с четырех сторон... Но вот каре замкнулось, головоломная игра была завершена. У генерала вдруг все закружилось перед глазами. "Нездоровится, - подумал он. - Верно, от жары". Солдаты на минуту опустили оружие, словно для того, чтобы поблагодарить генерала за снисходительность, но тут же клинки взметнулись над головами. Полковник скомандовал: - Равнение на знамя! Горнисты дружно вскинули фанфары, и солнце заиграло на медных раструбах. Адъютант-корсиканец Сантини, держа у ноги древко знамени с золотым наконечником, сидя в седле как влитой, поскакал манежным галопом в сопровождении двух вахмистров; круто осадив коня, корсиканец остановился как вкопанный в двадцати шагах перед генералом. Тот в знак приветствия поднял руку к околышу фуражки жестом, который завтра будут копировать все молодые лейтенанты. При этом он думал: "Так оно и есть: в центре картины - знамя, развевающийся шелк". И в столь торжественную минуту прощания с армией ему назойливо лезло в голову сравнение этой церемонии с детской игрой: совсем недавно он подарил своему внуку Жан-Ноэлю игру, называвшуюся "Парад". Хорошая игрушка, она стоила сто" франков. В его памяти всплыла крышка коробки: на ней яркими красками была изображена картина, которую нужно сейчас воспроизвести. Знаменосец пехотного батальона упругим строевым шагом подошел и встал рядом с кавалерийским штандартом. - Вольно! - повторил генерал. Он сделал шаг вперед, еще более отделяясь от группы офицеров и других сопровождавших его лиц, посмотрел по сторонам и крикнул: - Офицеры, сержанты и солдаты воинского соединения Верхних Пиренеев! Я счастлив представить вас вашему новому командиру... генералу Крошару! Медленно, звучным и приятным голосом, который был хорошо слышен всем, он произнес хвалебную, но краткую речь о "доблестном офицере, вышедшем из рядом пехоты, этого испытаннейшего рода войск". Попутно он воздал должное и батальону егерей. Он призвал войска выказывать новому командиру, "воспитанному в лучших традициях высших армейских начальников", все то уважение и повиновение, каких он достоин. Затем, намеренно сделав паузу, закончил: - Одновременно я хочу сказать "прощайте"... - здесь он очень естественно откашлялся, скрыв этим свое волнение, - шамборанским гусарам, одному из самых старых полков легкой кавалерии, наряду с гусарами Эстергази, в рядах которых я имел честь впервые служить как командир. - Он опять откашлялся. "Однако не следует распускаться, - подумал он, - пора кончать..." - Я говорю "прощайте" представителям того рода войск, с которым связана вся моя жизнь: кавалерии! Генерал вложил всю душу в последние слова, но они никого не растрогали, кроме него самого. В окнах лазарета симулянты, облокотясь о подоконники, смотрели на парад и говорили позевывая: - Гляди-ка, старик-то не меньше нас рад выйти в чистую! Генерал Крошар, тот самый, что походил на собаку, бежавшую рядом с хозяином, в свою очередь выступил вперед. Он ожидал, что о его заслугах будет сказано гораздо больше, и поэтому был обижен. К тому же его раздражало, что кавалеристы имеют обыкновение давать своим полкам старорежимные названия. Он охотно опустил бы кое-что из приготовленного заранее панегирика своему предшественнику, но так как добросовестно выучил текст наизусть, цепкая память отказывалась от пропусков. Генерал де Ла Моннери слушал с отсутствующим видом. Подобно солдатам, не думавшим при его появлении ни о чем, кроме парада, он тоже ощущал в голове какую-то пустоту. Он слышал, как перечисляются его заслуги. - ...прирожденный воин... один из тех, кто украшает наши знамена немеркнущим золотом побед... Пришел и его черед невольно поверить в легенду о добром генерале, друге своих солдат, о великом генерале, неутомимом и на поле брани и в трудах мирного времени. - ...генерал, который творил чудеса и может быть примером для молодых воинов, призванных служить родине... Воинское соединение с гордостью сохранит благодарную память о его деяниях... Чтобы скрыть свою взволнованность, прирожденный воин время от времени наклонял голову влево и дул на орденскую розетку. Кто-то тронул его за руку: наступило время раздавать награды. Выбрасывая негнущуюся ногу, он двинулся вперед. Его сопровождали широкозадый командир эскадрона и сержант, который нес коробку с медалями. - Жилон, как я должен начать? - спросил он у командира драгун. - Напомните-ка мне поточнее... - "От имени президента Республики и в силу данных мне полномочий..." - Да, да, теперь вспомнил! А при вручении медалей? - снова спросил генерал. - "От имени военного министра..." - Да, да, отлично... Я в этом всегда путался. Он шептал про себя: "От имени военного министра... этого олуха с его тремя приказами..." Он нащупал сквозь ткань мундира напечатанные на машинке листки. - Барабанщики! Дробь!.. Фанфары звучали у него за спиной, впереди выстроились удостоенные награды, по правую руку от генерала стоял Жилон, читавший приказы о награждении, по левую - сержант, который передавал ему кресты, и офицеры, уже имевшие орден Почетного легиона, они салютовали саблями новым кавалерам этого ордена. И все они кружили вокруг генерала... как дьяконы вокруг прелата или верующие в ожидании причастия. Мысли генерала витали далеко-далеко. Ему казалось, будто его голос раздается в пустынном мировом пространстве, где атмосфера необычайно разрежена. - От имени президента Республики... Удар плашмя саблей сначала по правому плечу, затем по левому. С трудом прокалывая металлической булавкой мундир капитана де Паду, генерал спросил: - Я знавал некоего Паду, он командовал лотарингскими драгунами. - Это мой дядя, господин генерал! - Да? Ну, поздравляю вас! Объятие. Барабанная дробь, звуки фанфар. В большом каре ружья опущены к ноге. - От имени военного министра... Перед генералом славное лицо вахмистра. За девятнадцать лет службы он ни разу не получил повышения. Один из тех, кто скоро закончит срок службы и станет, должно быть, таможенником. Глаза у старого служаки были в красных прожилках. "Надеюсь, не заплачет", - подумал генерал. Он пожал руку награжденному и сказал ему несколько приветливых слов. Гусарский полковник снова оглушил всех раскатами своего голоса. Войска приготовились к торжественному маршу. Сначала под звуки труб двинулись вперед егеря. Казалось, они скреплены между собой деревянной планкой, как стулья в соборах. Затем, обдавая неподвижного, как статуя, генерала запахом человеческого и лошадиного пота и клубами пыли, прошли кавалерийские эскадроны; поскрипывала кожа белых ремней, звенели удила и шпоры, сверкали мушкеты. Наконец проскакал замыкающий, и пыль за ним улеглась. Генерал в сопровождении своего спутника-собаки двинулся навстречу полковнику гусарского полка. - Поздравляю вас с прекрасной выправкой солдат, полковник! - произнесла собака. - Солдаты вашего полка хорошо держат равнение. Поздравляю вас, - медленно произнес генерал де Ла Моннери. Он направился к своему автомобилю. Сзади, со стороны конюшен, до него донесся крик: "По казармам!" - и громкие взрывы хохота участников всей этой головоломной игры. Генерал снял мундир и сложил в специальную коробку ленту командора и другие ордена. Он остался в легкой сетчатой фуфайке и в коротких кальсонах, поверх которых был надет стягивавший живот корсет из плотного полотна с металлическими крючками. На ноге - розоватая полоса шрама. Прихрамывая, он прохаживался по комнате, заставленной упакованными вещами, и продолжал исходить злобой: - Видите ли, мой дорогой, вся эта шатия политиканов - просто олухи. Раньше еще можно было утверждать: "Необходима война, чтобы они поняли, что к чему!" Но вот они получили войну! И все-таки ничего не поняли. Одно слово - олухи! Эта тирада предназначалась для широкозадого командира драгун Жилона, который с грустью наблюдал за приготовлениями к отъезду. В углу денщик укладывал вещи в сундук. - Не так, не так, Шарамон, - крикнул генерал. - Я тебе двадцать раз твердил: обувь - вниз. Остолоп ты этакий!.. А потом, я отлично понимаю, что произошло, - продолжал он. - Вы меня знаете, Жилон! Я всегда говорю правду в глаза, а это многим не по вкусу... Да-с, было время, когда аристократическая фамилия с двумя приставками, как говорят эти тупоголовые англичане, у которых нет ничего хорошего, кроме лошадей, кое-что значила. Теперь же эти приставки только вредят. Он взвешивал и подробно разбирал все возможные причины своего увольнения из армии, за исключением одной, подлинной, - возраста. - Как мне все это претит, генерал! - сказал Жилон. То был человек лет сорока с цветущим и приветливым лицом. Белые полотняные гетры на пуговицах обтягивали его икры. Перстень-печатка с изображением стершегося герба чуть врезался в мякоть мизинца. - Пожалуй, я выйду в отставку, - продолжал он. - С вами, генерал, было хорошо. Когда я служил под вашим командованием, мне это напоминало войну. А теперь кто знает, куда меня сунут... с кем я буду... Пятую нашивку надо ждать еще три-четыре года. Да и дадут ли ее вообще... - А Крошар-то каков! Слышали? Ни слова о, моей мадагаскарской кампании, ни единого звука! Штабная крыса! - проворчал генерал. - Чем оставаться с таким горе-воякой, предпочитаю тотчас же уложить багаж, - ответил командир драгун, теребя свои маленькие жесткие усики. - Уеду в Монпрели. Займусь имением, заведу лошадей для охоты, пожалуй, женюсь. Кстати, давно пора... Так они перебрасывались словами, но каждый думал о собственных делах. - Шарамон! - крикнул генерал. - Затяни мне шнурок. - Ах да, генерал, местная пресса просит ваш портрет, - сказал майор Жилон. - Пф-ф!.. Пресса, пресса! Вы ведь знаете, как я отношусь к журналистам! Жилон молчал, ожидая, какое решение примет генерал. Наконец тот произнес: - Шарамон! Подай мне портфель, вон тот... из черной кожи! Он присел к столу, подул на фуфайку - на то место, где обычно красовались его ордена, нацепил пенсне и закурил сигарету. Из прозрачного конверта он достал несколько фотографий, разложил их перед собой и начал внимательно рассматривать. - Эта не годится, - сказал он. - Такое впечатление, будто у меня нос в песке. Не понимаю, как удается этим типам извлекать из своих хитроумных ящиков такие рожи. Вот эта фотография как будто ничего... Нет, я, очевид

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору