А сколько лет было папаше Бонетану, когда ты  доверил  ему  отдел?  -
обиженно возразил Франсуа.
   - Папаша Бонетан, как ты его называешь, был мне  ровесником...  я  хочу
сказать, он умер в моем возрасте...
   Ноэль Шудлер почувствовал, что вступает на скользкий путь, ведь Бонетан
писал в "Эко дю матен" около тридцати лет. И,  решив  поправить  дело,  он
громко рявкнул:
   - Кроме того, Бонетан хорошо знал  свое  дело!  А  главное,  кто  здесь
хозяин, черт побери? Кажется, я, и если я говорю нет - значит, нет!
   - Конечно, хозяин здесь ты, - невозмутимо ответил Франсуа.
   - По-видимому, это не всем ясно! - вспылил Ноэль. - "Господин  Франсуа"
здесь, "господин Франсуа"  там...  У  "господина  Франсуа"  свои  планы  в
отношении газеты. "Господин Франсуа" намерен  переоборудовать  Соншельские
сахарные заводы. "Господин Франсуа" хотел бы перестроить здание  банка!  А
ведь у "господина Франсуа" еще живы отец и дед, которые  уже  десятки  лет
работают, борются и, как псы, бросаются на противника ради того, чтобы  их
наследник сделался тем, чем он стал ныне...
   Он терял самообладание. Слова выскакивали из его уст, как черные  ленты
изо  рта  фокусника.  Он  не  обращал  внимания  на  присутствие  главного
редактора, он даже воспользовался этим, чтобы унизить сына, хотя тем самым
вредил и самому себе. И слова и тон его были донельзя грубы.
   - ...А "господин Франсуа"  решительно  ничего  не  смыслит...  Ведь  ты
решительно ничего не смыслишь, понятно? Так вот, под тем предлогом, что ты
был несчастным капитанишкой кавалерии, носил форму, оплаченную отцом,  был
награжден военным крестом, тоже, кстати сказать, оплаченным  твоим  отцом,
как, впрочем, и все остальное...
   - Ну, это уж слишком! - воскликнул Франсуа. - Я не позволю! А мою  рану
ты, может быть, тоже оплатил? Не для того  мы  проливали  кровь,  пока  вы
улепетывали в Бордо, чтобы...
   - Замолчи! - заревел гигант.
   Глаза у него вылезли из орбит и налились  кровью.  Голос  его  проникал
сквозь двойную дверь и был слышен даже в секретариате.
   Главный редактор, весьма  смущенный  тем,  что  присутствует  при  этой
сцене, сделал робкую попытку вмешаться.
   - Патрон, послушайте! - сказал он.
   - Заткнитесь, Мюллер! - заорал Ноэль Шудлер. - Не то и вам  достанется!
Отныне мой сын не будет распоряжаться в  газете.  Вы  слышите?  Не  будет!
Пусть развлекается, держит скаковых  лошадей,  парусные  яхты  или  псовую
охоту на те деньги, которые я и вы, Мюллер, и вся редакция  добываем  ему!
Но газета не игрушка, а я еще не совсем выжил из ума. Пусть подождут, пока
я умру, и тогда уж разрушают все, что я создал.
   Сердце его стучало, как паровой молот. Вспомнив о своей  грудной  жабе,
он сразу же перестал кричать.
   - Недолго, верно, осталось ждать,  -  произнес  он  неожиданно  упавшим
голосом. - Уходите!.. Уходи, Франсуа! Уходи!.. Прошу тебя, уйди.
   Он задыхался после приступа ярости, с трудом подбирал  слова,  хватался
за грудь.
   - Вот... Вот... Великолепный результат... - бормотал Ноэль.
   Он вытянулся во весь свой огромный рост на  кожаном  диване,  отстегнул
воротничок и вызвал  Лартуа.  Профессор,  выслушав  банкира,  заявил,  что
сердце у него хоть юноше впору и что он просто переутомился немного.


   Гнев  Ноэля  Шудлера  напоминал  ярость  носорога,   который   навсегда
проникается ненавистью к безобидным кустам, если они шелохнулись и  сильно
его напугали. На следующее утро после часовой  беседы  со  старым  бароном
Зигфридом в  кабинете,  обтянутом  зеленой  кожей,  Ноэль  пригласил  туда
Франсуа.
   - Мой мальчик, я много размышлял после того,  что  случилось  вчера,  и
решил, что нужно по-иному распределить  наши  обязанности,  -  объявил  он
сыну.
   Он говорил спокойным и чуть торжественным тоном.
   - Если и впредь будет повторяться то, что произошло вчера при  Мюллере,
- холодно ответил Франсуа, - то я предпочитаю, отец, вообще устраниться от
твоих дел и предложить свои услуги в другом месте.
   - Ну, не надо сердиться и говорить глупости. Во-первых,  не  существует
_моих дел_, а есть _дела Шудлеров_, - сказал Ноэль, широким движением руки
указывая на старого барона и на Франсуа. - И  барону  Шудлеру  не  к  лицу
поступать к кому-нибудь на службу. Особенно сейчас,  когда  мои  годы  все
больше дают себя знать. Что бы ни говорил Лартуа, я начинаю  сдавать,  это
мне ясно, вчерашняя вспышка - лишнее тому доказательство. Не стоит на меня
обижаться. Я и сам не помнил, что говорил... Прошу  тебя,  милый  Франсуа,
забудь все это.
   Не в обычае Ноэля Шудлера было извиняться после приступа ярости,  какой
бы неоправданной ни была вспышка. Франсуа и в самом деле поверил, что отец
устал. И это проявление слабости, старости, эта трещина  в  монолите  были
ему  тягостны.  Великан  прекрасно  играл  свою  роль:  он   сидел,   чуть
сгорбившись, и примирительно разводил огромными руками.
   - Не будем об этом больше говорить, отец, - сказал Франсуа.
   И, стараясь скрыть волнение, закурил  сигарету,  погасив  спичку  своим
обычным размашистым жестом.
   Дед, восседавший в своем почетном кресле, молчал и смотрел  на  Франсуа
подозрительным взглядом дряхлого сфинкса.
   -  Так  вот,  Франсуа,  -  продолжал  Ноэль,  -  я  думаю,  мы   должны
распределить обязанности. И тогда между  нами  не  будет  столкновений.  Я
по-прежнему намерен заниматься банком...
   - А газету передашь мне? - с живостью спросил Франсуа.
   - Нет, - отрезал Ноэль, и взгляд его снова стал жестким.
   Франсуа понял, что отец скорее  уступил  бы  ему  свою  любовницу,  чем
руководство "Эко дю матен".
   - Во всяком случае, не сейчас, - сказал Ноэль,  смягчаясь.  -  Я  хочу,
чтобы ты взял теперь в свои  руки  Соншельские  сахарные  заводы.  Ты  сам
говорил мне, что это прекрасное предприятие, но  оно  нуждается  в  полной
модернизации.  У  меня  уже  не  хватит   энергии   ее   осуществить.   Мы
предоставляем тебе полную свободу действий. Отныне ты  хозяин  Соншельских
заводов. Я  убедил  твоего  деда,  он  согласен.  На  ближайшем  заседании
правления ты будешь облечен такими же полномочиями,  какие  в  свое  время
получил я...
   Он открыл один из шкафов красного  дерева,  вынул  объемистую  папку  с
надписью "Сахарные заводы", перелистал планы предприятий, проекты акций  с
рисунками времени Наполеона III, вырезки из финансовых бюллетеней.
   "Почему дед так странно на меня смотрит?" - спрашивал себя Франсуа, все
время ощущая взгляд старика.
   - ...А полномочия эти я получил, как видишь, ровно двадцать девять  лет
назад, - сказал Ноэль. - Через три года после твоего рождения.
   Ноэлю Шудлеру казалось, что все это произошло только вчера.  И  тем  не
менее за эти годы ребенок в коротеньких штанишках превратился во взрослого
мужчину, сидевшего теперь перед ним, мужчину с отливающими синевой бритыми
щеками и с тем решительным, раздражающим жестом, которым он  обычно  гасит
спички. Ребенок стал по существу  чужим  человеком,  и  с  ним  приходится
считаться только потому, что этот чужой человек и он  сам,  Ноэль  Шудлер,
связаны узами крови.
   Франсуа листал папку и видел длинную и  поблекшую  от  времени  подпись
деда, завершавшуюся замысловатым росчерком, выдающим человека осторожного,
и жирную подпись отца, в которой имя четко отделялось от фамилии. Вскоре к
ним прибавится и его собственная подпись.
   Старик наконец разомкнул уста.
   - Знаешь, сахар - это очень важно! - сказал  он.  -  Вот  смотри,  -  и
Зигфрид указал рукой с набухшими венами на портрет первого барона  Шудлера
в костюме придворного. - Все мы ему в подметки не  годимся...  пф-ф...  Он
предсказал еще до тысяча восемьсот  пятидесятого  года:  die  Banken,  der
Zucker und die Presse das ist die Zukunft... [банки, сахар и пресса -  вот
в чем будущее (нем.)] пф-ф... А его советы всегда приносили только пользу.
   Ноэль захлопнул толстую папку и протянул ее Франсуа.
   - Вот, мой мальчик, возьми ее, - произнес он, -  и  приступай  к  делу.
Тебе предоставляется полная, неограниченная свобода действий.
   - Спасибо, отец, - ответил Франсуа.
   Совсем не о сахарных заводах он мечтал, но все же утешался мыслью,  что
у него будет теперь  свое  собственное,  ни  от  кого  не  зависящее  поле
деятельности. Особенно его удивляла неожиданная готовность  отца  уступить
ему долю своей власти.
   "Он понял, что стареет, - подумал Франсуа, - и что отныне я стал опорой
семьи..."
   Когда он закрыл за  собой  обшитые  двери,  великан  и  старик  Зигфрид
обменялись долгим взглядом.  Они  уже  забыли  о  том  времени,  когда  на
протяжении нескольких лет сами относились друг  к  другу  как  противники,
работая бок о бок, прикованные одной цепью к своему богатству. Теперь  они
объединились, чтобы противостоять нетерпеливому напору молодого поколения.
   - Ничего, Франсуа еще придет ко мне, когда  ему  понадобится  увеличить
капитал, - сказал Ноэль. - Мы ему создали слишком легкое существование. Он
нуждается в хорошем уроке. Так пусть уж лучше урок дадим  мы  сами,  а  не
жизнь.


   Жаклина Шудлер вышла замуж в 1914 году,  не  получив  полного  согласия
своих родственников Ла Моннери, считавших эту партию хоть и  выгодной,  но
не слишком блестящей,  а  время  для  замужества  выбранным  неудачно;  но
фактически ее супружеская жизнь началась лишь после войны.  И  она  каждый
день радовалась тому, что настояла на своем и вышла за  Франсуа.  Те,  кто
утверждал, будто она польстилась на деньги, равно как и те,  кто  говорил,
будто Шудлер младший решил, породнившись со старинной  дворянской  семьей,
облагородить золото своего австрийского герба, одинаково заблуждались.  То
был брак по любви и оставался таким. Жаклина все любила в своем муже:  его
несколько  массивную  фигуру,  присущее  ему  мужество  и  чувство  чести,
энтузиазм, с которым он брался за что-либо новое, и  бурное  отчаяние  при
первой же заминке - доказательство того,  что  все  в  жизни  он  принимал
близко к сердцу;  она  любила  в  нем  даже  некоторую  развязность,  даже
грубоватость, сквозившую иной раз и в разговоре и в манерах. Она видела во
всем этом проявление чисто мужской сущности.
   Жаклина сожалела, что Франсуа уже  стал  деловым  человеком;  сама  она
происходила из среды, где большое состояние не вызывало стольких забот.
   Франсуа Шудлер был утвержден в должности  главного  директора  сахарных
заводов в Соншеле и тотчас же горячо принялся за дело. Он без конца  ездил
из  Парижа  в  Па-де-Кале  и  обратно,  созывал  инженеров,  архитекторов,
заставлял чертить планы новых построек, заказывал машины в Америке, изучал
историю культуры  свекловодства  начиная  с  середины  прошлого  столетия.
Одновременно он заручился  поддержкой  журналистов  и  считал  себя  очень
ловким  дельцом,  так  как  сумел  добиться  небольшого  повышения   курса
Соншельских акций на бирже. Никогда еще сахарные заводы  не  имели  такого
предприимчивого руководителя.
   - Я строю душевые и спортивную площадку для  персонала,  -  рассказывал
Франсуа Жаклине. - Знаешь, меня там  очень  любят.  Я  хотел  бы  все  это
показать тебе, дорогая. На днях я собрал всех рабочих, взял слово...
   Жаклина уже привыкла к этим  постоянным  "я  сказал...",  "я  собираюсь
сделать...", но она подумала, что поездка в Шотландию, намеченная на лето,
становится с каждым днем все более проблематичной и  ей,  верно,  придется
отправиться с детьми в Довиль - так будет удобнее для Франсуа. Он выглядел
счастливым, и  это  ее  утешало.  Она  опасалась  только,  как  бы  он  не
переутомился. Спальни супругов были смежные, и  дверь  между  ними  всегда
оставалась открытой. Франсуа часто вставал среди ночи, чтобы записать  то,
что пришло ему в голову. Потом он спрашивал шепотом:
   - Ты спишь?
   Если Жаклина отзывалась, он шел к ней и излагал свою  новую  идею.  Ему
необходимо было с кем-то поделиться, чтобы уяснить  до  конца  собственную
мысль.
   Франсуа собирался создать трест, купить бумажную фабрику и  изготовлять
упаковку   для   сахара,   завести   собственную   типографию,   выпускать
еженедельник, баллотироваться в депутаты, выступив  перед  избирателями  с
проектом целой серии общественных реформ. Планов, собранных  в  его  синих
папках из бристольской бумаги, хватило бы на то, чтобы заполнить жизнь  по
крайней мере четырех обыкновенных людей, и он порою думал о себе: "Я  один
из самых выдающихся представителей моего поколения".
   Всякий раз, знакомясь с очередным новым проектом  перестройки  сахарных
заводов, Ноэль Шудлер повторял:
   - Мы тебе дали полную свободу, мой  мальчик,  полную  свободу.  Я  тебе
абсолютно доверяю.
   В какой-то степени он говорил это искренне:  промышленность  и  техника
его действительно не  интересовали.  Ему  нравилось  сражаться  только  на
финансовом поле боя. Все же он досадовал: ему не терпелось вернуть себе ту
долю власти, от которой он якобы отказался.
   Наступил момент, когда заводам понадобилось увеличить капитал: расходы,
произведенные Франсуа, не позволяли медлить с этим.
   Ноэль коротко заявил, что ни на какое увеличение капитала он не пойдет;
в лучшем случае речь может идти лишь о незначительной сумме.
   Франсуа был потрясен.
   - Но ведь мы потеряем контроль над Соншельскими заводами именно  тогда,
когда дела улучшились! - воскликнул он. - Доход удвоится...
   - Если так, то незачем увеличивать капитал, - спокойно возразил Ноэль.
   - Но это необходимо. Работы уже начаты!
   - Ну, мой милый, если ты был так неосторожен, - сказал Ноэль, - то  это
становится опасным. В крупных предприятиях, знаешь ли, все должно быть  не
менее ясным, чем в книге расходов дворецкого. На рынок без денег не ходят.
   - Но я всегда предполагал, что необходимость увеличения капитала - вещь
неоспоримая!
   - Тебе пора знать, - наставительно заметил Ноэль, - что в делах  ничего
нельзя  предполагать,  а  надо  быть  всегда  твердо  уверенным.  Деловому
человеку увлекаться миражами непростительно.
   Ноэль  был  упрям,  непреклонен;  прищурившись,  он  стал  говорить   о
возможной девальвации, об угрозе экономического кризиса, об утечке  денег,
о доверии, которым его облекли клиенты,  -  словом,  вел  себя  как  истый
банкир.
   Франсуа охватила тревога. Касса  Соншельских  заводов  могла  выдержать
только текущие расходы, не больше. "Я в тупике", - подумал он в  отчаянии.
И стал винить себя в том, что несколько поспешил и зашел  слишком  далеко.
Но он  так  верил  в  поддержку,  ведь  ему  предоставили  полную  свободу
действий!
   - Тем более надо  было  проявить  осмотрительность!  -  закричал  Ноэль
Шудлер с наигранной яростью. -  Впрочем,  это  моя  вина.  Ты  хотел  быть
хозяином, и я тебе  уступил;  я  думал,  что  ты  способен  самостоятельно
руководить большим предприятием. Но ты повел  себя  как  мальчишка;  самый
последний из моих банковских служащих не поступил бы так. Да,  я  оказался
безрассудным отцом.
   По мере того как банкир говорил, он распалялся все больше.
   - Если мы по твоей милости потеряем Соншельские заводы, ты сможешь этим
гордиться, - рычал он. - Эта история сразу вгонит в гроб и меня  и  твоего
деда. Хорош ты тогда будешь! Ручаюсь, не пройдет пяти лет, и ты вылетишь в
трубу!.. Выходит, мне снова надо исправлять твои промахи? Тебе  не  о  чем
беспокоиться, не правда ли? За твоей спиной отец, он всегда поможет!..  Ну
а я вот не знаю, как за это взяться! Придется срочно что-нибудь продавать,
и с убытком. Но что  именно?  У  нас  ведь  нет  в  сейфах  миллионов  для
осуществления твоих гениальных идей. Надо поискать группу дельцов, которые
согласились бы оказать нам поддержку. Вот все, что я  смогу  сделать...  В
общем славную ты нам задал задачу.
   Франсуа был подавлен.
   - В сущности тебе не следовало доверять мне сахарные заводы,  -  сказал
он. - Я не создан для работы в промышленности.
   - Вот первое умное слово, какое ты произнес за всю свою жизнь.  Ступай!
Не могу тебя видеть. Убирайся!
   Оставшись один, Ноэль Шудлер подумал: "А что, если бы это была правда и
мы действительно потеряли бы Соншельские заводы?.."
   Он был убежден, что его претензии к сыну вполне справедливы. К счастью,
он предугадал, что именно так оно и обернется, все предусмотрел еще  в  то
время, когда только задумал разделить сферу их деятельности. И  сейчас  он
порадовался своей проницательности.
   "Я знал, у него не хватит пороху!.." - сказал он себе.
   И пригласил Люсьена Моблана.


   Баронесса Адель Шудлер в светло-сером костюме, в вуалетке,  закрывавшей
верхнюю часть лица, собиралась уже выйти  из  дому,  когда  столкнулась  в
вестибюле лицом к лицу со своим первым мужем  Люсьеном  Мобланом.  Они  не
виделись лет пять, не разговаривали лет десять,  а  расстались  уже  почти
тридцать пять лет назад. К ней приближался мертвец, хуже, чем  мертвец,  -
тот, кого заживо хоронишь в глубинах своей души.
   - Ваш новый супруг просил меня зайти к нему, - сказал он, наклоняя свою
уродливую голову к ее протянутой руке.
   От совместной жизни с Мобланом, длившейся шесть  месяцев,  у  баронессы
Шудлер  остались  самые  отвратительные   воспоминания;   время   частично
изгладило их, но  прочная  ненависть,  вызванная  мерзкой  брачной  ночью,
сохранилась навсегда.
   Этот  глухой  сдавленный  голос,  как  будто  выползавший   из   уголка
искривленного  рта   Моблана,   эти   язвительные   интонации,   казалось,
приподнимали могильную плиту над тем,  что  она  изо  всех  сил  старалась
забыть, и ей почудилось, будто к ее пальцам прикоснулись губы мертвеца.
   - А ножки у вас все еще хороши!  -  сказал  он.  -  Вы  счастливы,  моя
дорогая?
   - Очень! - сухо ответила госпожа  Шудлер,  направляясь  к  застекленной
двери. "Зачем Ноэль пригласил его сюда?" - думала она.
   И удалилась, терзаемая мрачными предчувствиями,  словно  какая-то  беда
уже проникла к ней в дом.
   Ноэль Шудлер ожидал Моблана в своем кабинете. Они были знакомы  с  юных
лет и ненавидели друг друга.
   У великана в тот день был особенно внушительный вид; он встретил  гостя
радушно, разговаривал доверительным тоном.
   "Он мне противен, - думал Люлю. - На восемь лет старше меня,  а  совсем
не старится, мерзавец!"
   Барон Зигфрид тоже присутствовал при беседе; в виде исключения он сидел
не на своем обычном месте, а в кресле с высокой  спинкой,  обитом  вышитой
тканью.
   - Ты помнишь моего друга Моблана, отец? - громко спросил Ноэль.
   - Да, да... Отлично помню, - ответил старик. - Первый муж  твоей  жены,
не так ли? Это было  в  тысяча  восемьсот  пятидесятом...  нет...  я  хочу
сказать, в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом. А!  Видите?..  Пф-ф...  У
меня хорошая память!
   Ноэль усадил гостя, предложил ему кофе, коньяку, дорогую сигару. Старик
Зигфрид смаковал шартрез; лицо его как будто вздулось от выпитого ликера и
походило на пропитавшуюся влагой старую губку.
   Люлю спрашивал себя, что означают все  эти  приготовления,  и  держался
настороже.
   - Ты знаком с моими внуками?.. Они, кстати, доводятся тебе чем-то вроде
внучатых племянников, - сказал Ноэль, подчеркивая наличие  родственных  уз
между Люлю и женой Франсуа.
   - Нет, я еще не имел этого удовольствия, - ответил Люлю.
   Ноэль попросил по внутреннему телефону  прислать  к  нему  Жан-Ноэля  и
Мари-Анж. Они пришли; Ноэль заставил их поцеловать  человека  с  уродливым
черепом и  широким  галстуком.  И  Моблану  и  детям  это  было  одинаково
неприятно.
   - Здравствуйте, здравствуйте, - пробормотал Люлю. - Милы, да, да, очень
милы. А кем ты хочешь стать, когда вырастешь? - спросил он Жан-Ноэля.
   - Сорокалетним мужчиной, - серьезно ответил мальчик.
   - Он будет настоящим Шудлером, вот кем  он  будет,  -  сказал  великан,
потрепав мальчика по затылку.
   Мари-Анж внезапно сделала знак  брату,  и  оба  скорее  испуганно,  чем
насмешливо, уставились на старика. Барон Зигфрид допивал свой  шартрез,  и
ему никак не удавалось перелить в рот остатки ликера