дарь! Виконт де Шатобриан,  занимавший  в  прошлом  то
самое кресло, в котором мы имеем честь видеть сегодня вас, пишет  в  своих
мемуарах: "При жизни Гиппократа, гласит надгробная  надпись,  в  аду  было
мало обитателей; по милости наших современных Гиппократов там  наблюдается
избыток населения". Будь господин Шатобриан знаком с вами, пересмотрел  ли
бы он свое суждение? Что касается меня, милостивый государь,  то  я  верю,
что да...
   Зал сразу оживился. Все почувствовали себя лучше. И  сам  Лартуа  обрел
привычную уверенность, услышав, как воздают хвалу его талантам.
   Альбер Муайо дребезжащим голосом восхвалял  необыкновенные  достоинства
жизнеописания знаменитого врача Лаэнека, автором которого был  Лартуа;  он
коснулся  даже  его  докторской  диссертации  о  заболеваниях  привратника
желудка, но не стал ее подробно разбирать, а лишь оценил как "важный вклад
в благородную науку врачевания".
   Новоиспеченный академик холеной рукой приглаживал свою седую шевелюру.


   Лартуа с сожалением снял шпагу и мундир. Он бы охотно не снимал их  всю
жизнь. Себе в утешение он подсчитал, что в среднем  при  десяти  ежегодных
церемониях ему предстоит еще надевать мундир по меньшей мере раз сто, а то
и все сто пятьдесят. Его отец умер семидесяти пяти лет, мать -  семидесяти
девяти...
   Он пригласил десяток друзей  на  обед  в  отдельный  кабинет  ресторана
"Ритц". Все они снова и снова восхищались элегантностью его мундира;  надо
сказать, что это обстоятельство подчеркивали в  своих  кратких  отчетах  о
церемонии и  вечерние  газеты,  где  мелькали  выражения:  "Светло-зеленый
мундир профессора Лартуа... Профессор Лартуа - истинный денди Академии..."
   - Видите ли, - говорил Лартуа, усаживаясь за стол, - у  меня  было  два
выхода. Или приобрести мундир покойного коллеги...
   С каким удовольствием употреблял он теперь термин "коллега",  говоря  о
тех, кто входил в храм славы Франции, созданный еще при Ришелье!
   - ...или же заказать себе  новый.  Носить  одежду  с  чужого  плеча  не
слишком приятно, особенно если умерший не близкий ваш друг.  Ах!  Если  бы
это был мундир бедняги Жана... -  продолжал  он,  повернувшись  к  госпоже
Этерлен, которая, как и Симон, находилась в числе приглашенных. -  Правда,
у нас с Жаном были  разные  фигуры.  И  тогда  я  сказал  себе:  "К  черту
скупость! Ведь для Академии я в сущности еще юноша, закажем же себе  новый
мундир!"
   Он говорил несколько громче, чем обычно, ибо никак не мог избавиться от
ораторского тона, которым произносил свое вступительное слово.
   Обед по случаю какого-нибудь счастливого события, как, впрочем, и в дни
рождения и Нового года, обычно дает повод для  горьких  размышлений.  Тот,
кто получил премию в консерватории или кубок на теннисных состязаниях, кто
был избран в парламент либо в Академию, редко может  провести  этот  вечер
среди тех, кого  он  хочет  видеть.  На  него  всегда  обрушивается  поток
преувеличенных  любезностей;  замечая  вокруг  чрезмерно   сияющие   лица,
триумфатор с задумчивым видом пьет свое шампанское.
   А когда он решает пригласить  сразу  всех:  и  своих  родственников,  и
родственников жены, старых,  необыкновенно  обидчивых  друзей,  любовницу,
мужа любовницы, новых приятелей, - то видит вокруг себя одни лишь каменные
лица.
   Для  Лартуа  не  существовало  проблемы  такого  рода.  Всю  его  родню
составляла сестра, старая дева, которая жила в Провене и не  сочла  нужным
приехать в Париж. У него не было ни жены, ни детей, а смерть уже  избавила
его от большинства друзей молодости. Что касается любовниц, то они слишком
мало значили для него в этот период, когда единственной его страстью стала
Академия.
   Вот почему Лартуа имел все основания  просто  и  бездумно  наслаждаться
своим успехом. Все говорили только о нем, о его речи, об  ответном  слове;
да и сам он чувствовал себя вправе  ни  о  чем  ином  не  говорить,  кроме
собственной персоны.
   Жером Барер, у которого накрахмаленная манишка топорщилась под бородой,
а губы лоснились от соуса, кричал:
   - А знаете, что он будет делать нынче вечером после такого дня?  Читать
евангелие на греческом!
   - Если бы это было известно заранее, Эмиль, -  подбавила  фимиама  жена
историка, особа с лошадиным лицом,  у  которой  при  разговоре  обнажались
огромные бледные десны, - я уверена, вы были бы избраны в первом же туре.
   Лартуа почувствовал, что  его  радость  дала  первую  трещину.  "Да,  -
подумал он, - очень скоро я возьму в руки  евангелие,  потому  что,  читая
по-гречески, я ни о чем не думаю".
   Перед  его  глазами  мелькнул  черный  рукав  метрдотеля,  разливавшего
бургундское, Лартуа слышал голос Симона, небесный шепот Мари-Элен  Этерлен
и  страстные  выкрики  полупомешанной  княгини  Тоцци:  несмотря  на  свои
пятьдесят четыре года и морщинистое  лицо,  она  столь  пылко  взирала  на
мужчин, что приводила их в смущение... Все они скоро уйдут и  оставят  его
одного.
   Его страшила минута, когда он снова окажется в  одиночестве,  в  тишине
своей квартиры на авеню  Иены,  отделенный  плотно  закрытыми  дверями  от
погрузившегося в  сон  огромного  улья,  населенного  дружными  семьями  и
влюбленными парочками. В обычные дни это его мало трогало;  напротив,  ему
зачастую даже нравилось оставаться  наедине  с  собственным  отражением  в
зеркале.  Но  в  этот  вечер  такая  перспектива  вдруг   показалась   ему
невыносимой. Стеклянный колпак одиночества, который опустился на него днем
среди царившей в зале тягостной тишины, казалось,  вновь  отделил  его  от
гостей; нервы были так напряжены после событий ушедшего  дня,  что  тонкие
кушанья и вина не могли оказать на него благотворное воздействие.  "Отныне
меня всегда станут сажать по правую руку хозяйки дома,  мои  статьи  будут
оплачиваться вдвойне, мое имя поместят  в  словаре  Ларусса...  И  все  же
потом... меня забудут... и, так или иначе, сегодня вечером я  буду  совсем
один... Постараемся же блеснуть..."
   Он прибегнул к  обычному  приему  стареющих  острословов  и  разразился
каскадом коротких и пряных  анекдотов,  жонглируя  своими  воспоминаниями,
перемешивая гривуазное с трагическим, искусно играя словами.  Сидевшие  за
столом говорили: "Право же, когда Лартуа в ударе, он просто неподражаем!"
   - О, Эмиль! Расскажи нам  историю  с  поездом!  -  воскликнула  княгиня
Тоцци.
   - Какую историю? - спросил Лартуа, хотя  прекрасно  знал,  о  чем  идет
речь.
   - Ну, ту самую, помнишь... В поезде ехали...
   - А, да-да...
   Но как бы то ни было, обед наконец  окончился,  на  дне  чашек  остался
черный осадок от кофе, и никто больше  не  хотел  пить  шампанское.  Барер
начал  клевать  носом.  Издатель  Марселен  ушел  первым,  и  чета   Барер
воспользовалась его автомобилем. Затем удалилась еще одна  пара.  Когда  в
полночь Лартуа вышел из отеля "Ритц", он  оказался  на  улице  в  обществе
княгини Тоцци, госпожи Этерлен,  Симона  и  Мишеля  Нейдекера,  курильщика
опиума, высокого сутулого человека лет сорока, с худой спиной, молчаливого
и лысого, находившегося на содержании у княгини.
   Луна, великолепная июньская луна освещала фасады на Вандомской  площади
и окрашивала в зеленый цвет бронзовую колонну.
   - Не будем расходиться так рано, - сказал Лартуа. - А что, если распить
последнюю бутылку на Монмартре?
   - Как! Вы, член Академии, и вдруг  в  кабачке?  -  воскликнула  госпожа
Этерлен.
   - А почему бы нет? - ответил Лартуа, смеясь. - Это  и  есть  жизнь!  Ей
свойственны противоречия, моя дорогая! К черту ханжество! Вот уже два года
как я живу с постоянной оглядкой на это проклятое избрание. Отныне я снова
имею право делать все, что мне нравится.
   - Браво! Поедем в "Карнавал"! - вскричала княгиня Тоцци. -  Это  лучший
ночной кабачок в Париже!
   Тогда стоявший поодаль Мишель Нейдекер,  который  уже  несколько  минут
выказывал явные признаки нетерпения, заговорил впервые  за  последние  два
часа.  Хриплым,  гневным  и  тоскливым  голосом  наркоман   выразил   свое
негодование и закатил княгине сцену, так как торопился домой.
   - Мы пробудем там всего  лишь  четверть  часа.  Неужели  ты  не  можешь
подождать каких-нибудь четверть часа? - шептала ему княгиня Тоцци.
   - Знаю я твои четверть часа, они сведут меня в могилу!  Тебе  нравится,
когда я страдаю, - прохрипел Нейдекер, глядя в одну точку.
   Но все же сел в машину.


   Симон не часто посещал ночные рестораны. За всю свою жизнь он побывал в
таких заведениях всего раза два, да и то без всякого  удовольствия.  Но  в
тот день он  немало  выпил  за  обедом,  устроенным  Лартуа.  Длинный  зал
"Карнавала",  где  в  синеватой  мгле  плавала  пелена   табачного   дыма,
понравился ему; он следил взглядом  за  танцующими  парами,  вмешивался  в
разговоры, приветливо, как старинной  знакомой,  улыбался  княгине  Тоцци,
бокал за бокалом  глотал  ледяное  игристое  шампанское,  и  звуки  музыки
усиливали его блаженное состояние.  "В  сущности  ночные  кабаки  сближают
людей, - думал он. - Они  разрушают  сословные  перегородки...  Чувствуешь
себя свободней..."
   Он все еще немного сердился на Мари-Элен Этерлен за то, что после обеда
она позволила себе предаться волнующим воспоминаниям о прошлом, и  за  то,
что она изо всех сил старалась превратить избрание Лартуа  в  своего  рода
юбилейное торжество в честь ее былой связи с Жаном де Ла Моннери.
   Он не помнил, в какую именно минуту все, что окружало его в тот  вечер,
вдруг предстало перед ним в совершенно ином  свете,  приобрело  совершенно
новую окраску. Это произошло, должно быть, в тот миг, когда Люсьен Моблан,
тоже сильно опьяневший, плюхнулся на стул между  прославленным  медиком  и
княгиней Тоцци. Старому холостяку  не  часто  доводилось  встречать  людей
своего поколения в злачных местах.
   - А ты почему без треуголки? - воскликнул он, хлопнув Лартуа по плечу.
   И  тут  же  объявил  о  волнующем  событии,  которое  решил  немедленно
отпраздновать:
   - Слыхал? Твоему Шудлеру крышка! Он зарезан, ощипан, выпотрошен!  Через
неделю  на  дверях  его  особняка  на  авеню  Мессины  будет   красоваться
объявление:  "Продается".  И  люди  станут  говорить:  "Вот  оно,   мщение
Моблана!" О, я буду беспощаден. У них нет  больше  ни  гроша.  Они  теперь
судорожно ищут несколько миллионов, чтобы спасти свои сахарные  заводы.  И
представьте, вздумали просить денег у  меня,  дураки!  Зарезаны,  ощипаны,
выпотрошены!
   "Невероятно, просто невероятно! - думал Симон.  -  Не  следует  ли  мне
сейчас же позвонить Руссо? Где я видел этого субъекта? Ах да, на похоронах
Ла Моннери.
   И он машинально протягивал бокал официанту.
   - Сударь, если у вас есть Соншельские акции, или акции банка  Шудлеров,
или еще какие-либо ценные бумаги, выпущенные этими бандитами, - неожиданно
обратился Люлю к Мишелю Нейдекеру, -  продайте,  продайте  их  завтра  же,
послушайтесь моего доброго совета. Вы даже  представить  себе  не  можете,
какой их ожидает крах!
   Мишель Нейдекер, человек с серым морщинистым лицом и  мутным  взглядом,
злобно посмотрел на Люлю и ничего не ответил. "Хорошо  бы  влепить  ему  в
физиономию заряд гороха, - подумал наркоман. -  Эх,  будь  у  меня  сейчас
духовая трубка, как в детстве..."
   Люлю пригубил шампанское и жестом подозвал метрдотеля.
   - Унесите прочь это пойло! - рявкнул  он.  -  Какая  мерзость!  Подайте
"Кордон руж", и  побыстрее.  Я  угощаю  твоих  друзей,  Лартуа,  всех  без
исключения! Нынче вечером я чувствую себя королем. Ну, как твои дела?  Где
твоя треуголка?
   - Послушайте, а вы мне нравитесь! - внезапно закричал Симон.
   Госпожа Этерлен вздрогнула - так изменился его голос.
   Симон протянул руку через весь стол и пожал длинные кривые пальцы  Люлю
Моблана.
   - Вы мне тоже симпатичны, молодой человек.  Во-первых,  у  вас  большая
голова, не такая, как у всех. Хотите сигару? Наконец-то я обрел друга!
   - Да, да,  -  завопил  Симон.  -  Мы  оба  большеголовые...  И  отлично
столкуемся.
   Его глаза за стеклами  очков  в  черепаховой  оправе  блестели,  волосы
растрепались, шея взмокла.
   - Симон, вы пьяны, - вполголоса произнесла госпожа Этерлен.
   - Нет, нет, я никогда не бываю пьян, ни разу в жизни  не  напивался.  Я
просто весел. Ах, понимаю, вас удивляет, как это кто-нибудь  вообще  может
быть весел и счастлив! Человечество не желает  быть  счастливым!  Я  пьян?
Ничего подобного! Уж мне-то известно, что такое человек во хмелю, да,  да,
отлично известно. Все мое детство... все детство...
   И Симон Лашом - с ним это случалось редко, не более чем раз в  месяц  -
вспомнил об отце. Нет, не было ничего общего между буйным поведением этого
деревенского  алкоголика,  часами  горланившего  за  липким   столом   или
слонявшегося  нетвердой  походкой  по  улицам,  и  тем  чувством  сладкого
самодовольства и бездумного приятия жизни, которое владело  в  эту  минуту
его сыном. "Я культурный человек, мне дано познавать истину", -  мелькнуло
в голове у Симона.
   Он протянул руку к ведерку с шампанским, чтобы наполнить бокал.
   - Поверьте, Симон, вам лучше поехать домой.
   - Да что  вы,  пусть  себе  развлекается,  -  послышался  хищный,  чуть
надтреснутый голос княгини Тоцци. - Так приятно пьянеть! Ведь  именно  для
этого  мы  и  пьем.  Люди,  пугающиеся  первых  признаков   опьянения,   -
презренные, жалкие, трусливые существа. Во всех наслаждениях надо идти  до
конца, во всех без исключения!
   Она улыбалась Симону, растягивая свой  огромный  рот,  который,  по  ее
мнению, нравился мужчинам. Румяна и белила на ее лице расплылись и стекали
по бороздкам морщин. В семь часов вечера, приняв  ванну  и  умело  наложив
слой косметики, она могла еще показаться  привлекательной:  нетрудно  было
даже  представить  себе,  что  лет  двадцать  назад  эта   женщина   слыла
красавицей. Но сейчас,  под  утро,  ее  измятое  лицо  говорило  о  грубых
страстях и неумолимых разрушениях времени.
   Однако Симон видел все как бы сквозь дымку.  Окружавшие  его  люди,  за
исключением  одной  только  госпожи  Этерлен,  вызывали  в  нем   какое-то
удивительно теплое чувство.
   - Вы тоже мне нравитесь, - обратился он к княгине Тоцци. -  Вы,  должно
быть, знаете множество интересных вещей.
   Из чувства признательности она принялась  гладить  его  колено.  В  это
время Люлю Моблан сказал Лартуа:
   - Знаешь, в будущем она станет  великой  актрисой.  А  ведь  это  я  ее
откопал, да, да. О, она удивительно умненькая девочка. Кладезь добродетели
и из хорошей семьи. Я привез ее сюда. Ты ее сейчас увидишь.


   Сильвена Дюаль задержалась у зеркала, чтобы поправить прическу: стоя  у
бархатной портьеры, закрывавшей вход, она слушала Анни Фере, перечислявшую
ей гостей Лартуа.
   - ...А вон  тот  молодой,  в  очках,  что  так  яростно  жестикулирует,
большая, говорят, шишка в министерстве просвещения. И  как  им  только  не
стыдно посещать подобные кабаки! А потом проспится и начнет обучать детей.
Ты только взгляни, какие с ними женщины, размалеваны, будто вывески!
   Рыжеволосая девица машинально повернула золотой браслет  на  руке.  Она
уже не походила на прежнюю крошку  Дюаль,  ютившуюся  в  глубине  грязного
двора на улице Фобур-Монмартр. Теперь ее называли только  Сильвена  Дюаль,
не иначе. Люлю, как он и обещал  при  первой  встрече,  сделал  ее  модной
актрисой. Имя Сильвены красовалось на афишах,  возвещавших  о  премьере  в
одном из театров на  Больших  бульварах,  причем  роль  в  этой  пьесе  ей
поручили только  потому,  что  ее  покровитель  уплатил  директору  театра
солидную сумму. Но самым удивительным было то, что у Сильвены и  на  самом
деле обнаружился комедийный талант.
   "Эта  новенькая  актриса  благодаря  своей  пикантности  и   бесспорной
молодости спасла спектакль от полного провала", - писал театральный критик
газеты "Фигаро". Такого высказывания оказалось достаточно, чтобы  Сильвена
приобрела определенную репутацию  в  узком  театральном  мирке  и  вызвала
зависть. Ее фотография в вечернем платье была опубликована в журналах мод.
   - Надо признаться, ты сумела окрутить Люлю. И влетела ему в копеечку! -
сказала Анни. - Квартира на Неаполитанской улице, горничная, театр, где ты
всеми командуешь! А вот я по-прежнему торчу в этом  грязном  кабаке.  Тебе
больше повезло, чем мне. Впрочем, это естественно. Но  что  ни  говори,  а
старушка Анни, когда ты подыхала  с  голоду,  оказалась  для  тебя  доброй
подружкой. Что бы ты делала без меня?
   - Конечно, конечно! Я это отлично помню, - вяло отозвалась Сильвена.  -
Но знаешь, не будь Люлю, нашелся бы другой. Если у человека  есть  талант,
рано или поздно он себе пробьет дорогу.
   - Нахалка! - прошипела Анни Фере вслед отошедшей Сильвене.


   Когда молодая актриса подошла к  столику,  все  мужчины  встали.  Почти
тотчас же оркестр заиграл под сурдинку,  и  к  столу  приблизился  толстый
венгр с торчащим вперед брюшком. В руках он держал скрипку.
   - О, сколько хорошеньких женщин, сколько красоток! - воскликнул  он.  -
Настоящий букет! Что хотели  бы  послушать  дамы?..  Ну,  в  таком  случае
венгерский вальс, специально для вас!
   Свет в зале померк, луч прожектора выхватил из темноты столик с важными
гостями, смычок заскользил по струнам.
   - Восхитительно! Прелестно! - бормотал Симон.
   Было что-то символическое в том, что в зале кабачка,  где  развлекалась
преимущественно парижская молодежь, в эти минуты свет падал лишь  на  один
столик, за которым сидели главным образом люди  уходящего  поколения.  Луч
прожектора безжалостно показал, какие у них  старые,  изношенные  лица.  В
ярком пятне света  все  эти  неподвижные,  застывшие  фигуры  походили  на
восковых кукол из музея Гревен. Они казались неодушевленными, а  глаза  их
напоминали осколки потускневшего зеркала.  На  помятых  лицах  этих  людей
лежала не только печать усталости  от  утомительного  в  их  годы  ночного
кутежа, на них сказывалось и внутреннее разложение.
   В беспощадном свете  прожектора  щеки  Мари-Элен  Этерлен  вдруг  стали
обвисшими и дряблыми; Нейдекер, несмотря на жару в зале, то и  дело  зябко
поеживался.
   "Подумать только, ведь этот наркоман был героем! - сказал себе  Лартуа,
сохранивший, к своему удивлению, ясную голову и  критически  взиравший  на
окружающих. - Конечно, конечно... Все это меня уже не забавляет".
   Даже Симон, которому еще не было тридцати  пяти  лет,  уже  не  казался
молодым: алкоголь обнажил неумолимую работу времени.
   Одна лишь двадцатилетняя  Сильвена  была  действительно  молода.  Желая
подчеркнуть свою причастность к сцене, она приехала, не сняв  театрального
грима. Но если румяна не могли скрыть морщин княгини Тоцци, они  не  могли
также  скрыть  молодости  Сильвены.  Глубокий  вырез  платья  открывал  ее
небольшую грудь. В ослепительном свете  прожектора  рыжая  грива  Сильвены
пламенела. Актриса уже была испорчена до мозга костей, но на ее облике это
еще не отразилось. И во взгляде Лартуа вспыхнули неподвижные металлические
огоньки.
   В это мгновение Симон, не рассчитав голоса, громко сказал Сильвене:
   - Вы красивы, очень красивы, слишком красивы для нас! Вам и только  вам
принадлежит право выбрать музыку.
   Скрипач,  приняв  величественный  вид  большого   артиста,   неожиданно
перестал играть и сказал:
   - Говорите,  сударь,  не  стесняйтесь,  я  буду  продолжать,  когда  вы
кончите.
   - Вы превосходно, великолепно играете, но, согласитесь, ведь красота, -
и Симон указал на Сильвену, - тоже музыка, и не менее прекрасная, чем  все
творения Листа и Шопена.
   - Симон! - воскликнула госпожа Этерлен.
   - Чего, собственно говоря, от меня хотят? С каких это  пор  уже  нельзя
говорить того, что думаешь? Значит, искренности тоже нет места на земле! -
возмутился Симон, приподнимаясь со стула. - Мы обязаны сказать ей, что она
красива, пусть она это знает! А вы, вы  просто  ревнуете,  и  мне  понятно
почему.  Ха-ха-ха!  Но  зато  у  вас  ест