иссякнуть, - сказал Адриен Леруа, который был всего лишь на полтора
года моложе своего дяди и держался с ним скорее как двоюродный брат, а  не
как племянник. - Не забудь,  что  неудачная  кампания  против  Шудлера,  в
которую ты соблаговолил втянуть и нас, нанесла ущерб твоему капиталу.  Ты,
конечно, помнишь, сколько выбрал денег за  прошлый  год,  в  частности  во
время твоего пребывания в Довиле, - ты немало истратил уже и в этом  году.
Не заводи себе слишком много детей, мой милый, не советую! Ты, конечно,  и
без меня знаешь, что среди финансистов у тебя имеются не только друзья,  и
если в один прекрасный день возникнут затруднения...
   - Какие затруднения? Какие враги? - вскипел Моблан. - Ты имеешь в  виду
Шудлера? Теперь мне на него наплевать.
   Затем он насмешливо спросил:
   - Скажи, пожалуйста, мой милый Адриен, ты,  видно,  совершенно  уверен,
что умрешь позже меня? Иначе чего бы ты так заботился о моих интересах?
   Две недели спустя Моблан с букетом роз в  руках  встречал  на  Лионском
вокзале Сильвену.
   Она вышла из вагона в сопровождении "подруги", которая несла  на  руках
двух младенцев.
   У Сильвены был цветущий вид.
   - Я очень быстро поправилась, - прощебетала она.
   - Так вот они какие, эти милые крошки! - воскликнул Люлю, щекоча  своим
кривым указательным пальцем щечки близнецов. - Как! Тут мальчик и девочка?
Выходит, я не понял, я думал - оба мальчики.
   - Да нет же! Ведь я писала уже в первом письме: девочку зовут Люсьенна,
в твою честь, а мальчика - Фернан, в честь его крестной  матери  Фернанды.
Оказывается, ты не читаешь моих писем!
   - Как ты можешь так говорить, моя крошка! Я  их  читаю  внимательнейшим
образом. Но ведь ты все время говорила о них во  множественном  числе,  ты
постоянно писала "близнецы", "близнецы"... Со дня получения телеграммы эти
близнецы  в  моем  представлении  так  и  остались   мальчиками.   А   вы,
мадемуазель, - обратился Люлю к "подруге", -  выгладите  хуже,  чем  перед
отъездом.
   У несчастной Фернанды  в  горле  комком  стояли  слезы,  она  судорожно
прижимала к груди  двух  своих  младенцев,  которых  ей  предстояло  через
несколько минут окончательно потерять;  подавляя  волнение,  она  силилась
улыбнуться.
   - О, знаешь, Люлю, Фернанда вела себя  чудесно,  -  поспешно  вмешалась
Сильвена. - Она так заботилась обо мне, так ухаживала за мной, совсем себя
не жалела.
   Они шли вдоль перрона; впереди - Сильвена под руку  с  Люлю,  позади  -
Фернанда с младенцами. Моблан  и  Сильвена  напоминали  супружескую  чету,
возвращающуюся из церкви после крещения детей.
   В такси Люлю спросил:
   - Надеюсь, ты не собираешься их сама кормить?
   - О нет! У меня не хватит молока, - ответила Сильвена.
   У дверей своей квартиры Сильвена четырежды облобызала Фернанду, взяла у
нее из рук близнецов и сказала:
   - Спасибо за все, дорогая! Ты была для меня сущим ангелом. Не знаю, что
бы я без тебя делала. Обязательно позвони мне завтра утром.
   Няня, которую по просьбе Сильвены наняла Анни Фере для ухода за детьми,
уже ожидала  хозяйку.  Утром  из  фешенебельного  магазина  "Труа  картье"
прислали две колыбели - одну розовую, другую голубую.
   С полчаса Сильвена  хлопотала  вокруг  младенцев:  распоряжалась,  куда
поставить колыбели, давала указания няне, назначала часы  кормления;  а  в
это  время  горничная,  ломавшая  себе  голову  над  тем,  как  ей  теперь
обращаться к хозяйке - "мадемуазель" или "мадам", распаковывала чемоданы.
   Наблюдая всю эту суету, Люлю довольно улыбался, покорно  сносил,  когда
его кто-либо задевал локтем, и, просовывая руку за пристежной  воротничок,
то и дело поглаживал шею.
   Когда мало-помалу в доме все наладилось, Сильвена уселась  в  кресло  и
спросила горничную:
   - Есть еще в доме виски? Есть? Отлично, принесите.
   Она налила Люлю и себе, а затем сказала, поднимая бокал:
   - Впервые за шесть месяцев, разрешаю себе  выпить...  А  знаешь,  милый
Люлю, в общем иметь детей не так уж плохо! Хотя случались дни,  когда  мне
было совсем не до смеха, поверь.
   - Ты сильно страдала?
   - А как ты думаешь? Кажется, я так кричала, что  слышно  было  во  всей
деревне. Второй появился на свет только через четыре часа после первого.
   - Бедная крошка! - проговорил Люлю, не переставая улыбаться.
   Затем он вытащил из  внутреннего  кармана  пиджака  длинный  конверт  и
протянул его Сильвене со словами:
   - А вот и то, что я тебе обещал!
   - Мне думается, я это вполне заслужила, - проговорила Сильвена, в  свою
очередь улыбаясь.
   Она взяла конверт, вскрыла его, взглянула на извещение из банка Леруа и
красивую чековую книжку в кожаном футляре. Улыбка сползла с ее лица.
   - Как? Только один? - спросила она.
   - Что один?
   - Один миллион!
   - Ну конечно, - буркнул Люлю.
   - Нет, милый Люлю, так не пойдет, - возмутилась  Сильвена.  -  Ведь  ты
обещал мне миллион, если я тебе подарю ребенка. Я же подарила  тебе  двух.
Стало быть...
   Люлю нахмурился, покачал головой, выпустил изо рта колечко дыма.
   - Вот если ты их официально признаешь своими детьми, - снова заговорила
Сильвена, - если ты их признаешь, тогда другое дело.
   - Нет... Нет... Во всяком случае, не сразу. Я не хочу, чтобы вся  семья
ополчилась на меня. Но я подумаю, подумаю. И в один  прекрасный  день  без
лишнего шума сделаю это...
   - Не рассказывай мне сказок, - раздраженно заявила Сильвена, принимаясь
шагать по комнате взад и вперед. - Если ты  их  немедленно  не  признаешь,
тогда - по миллиону на каждого ребенка. Я не  отступлюсь.  Никогда  нельзя
знать, что может произойти с нами. Я обязана обеспечить их будущее. Не  то
смотри, я тебе их подкину, и выпутывайся как знаешь... Ты просто не хочешь
понять, что значит воспитать двух детей! Я родила их, чтобы доставить тебе
удовольствие...
   В конце концов Люлю уступил, подумав про себя: "А в общем не  такая  уж
это большая для меня сумма! Сколько денег я растратил по пустякам! На  сей
раз по крайней мере существуют дети. А потом я заключу выгодную  сделку  с
хлопком и верну всю сумму".
   Тем не менее он счел нужным предупредить:
   - Ну, уж теперь, моя милая, тебе на некоторое время придется  перестать
смотреть на Люлю, как на дойную корову.
   - Но я у тебя больше ничего не стану просить, мой дружок.
   - В таком случае по рукам!
   И Моблан отдал распоряжение о выдаче второго миллиона.
   Чтобы выполнить этот приказ,  Адриену  пришлось  продать  часть  ценных
бумаг, принадлежавших Люлю.
   Анни  Фере,  неизменно  благоразумная,  когда  дело  касалось   других,
посоветовала Сильвене забрать вклад из банка Леруа.
   - Лучше, чтобы люди не знали, как ты распоряжаешься своими деньгами.  Я
бы  на  твоем  месте  обратила  их  в  трехпроцентную  ренту,  это  сейчас
единственно надежные ценные бумаги.
   Сама Анни  Фере,  после  того  как  неожиданно  разбогатевшая  Сильвена
вручила ей сто тысяч франков, немедленно поселилась на  улице  ла  Помп  в
безвкусно обставленной квартире с кроваво-красными обоями и обитыми  белым
атласом креслами; в каждом углу Анни развесила фотографии, на которых  она
была снята в декольтированных платьях.
   Что же касается приобретения небольшого  загородного  дома,  о  котором
Анни давно мечтала, то она решила отложить это до другого раза.
   Фернанда также получила сто тысяч франков. Она  сделалась  совладелицей
магазина трикотажных изделий на Монмартре  и  одновременно  исполняла  там
обязанности старшей приказчицы. Дело оказалось вовсе  не  таким  выгодным,
как ей расписывали; Фернанда проводила целые дни в магазине,  и  перед  ее
окном с утра до вечера сновали обитатели квартала, которых она  совсем  не
знала, хоть и работала на соседней улице пять лет подряд.
   В квартале Монмартр, никогда не сталкиваясь  друг  с  другом,  обитали,
если можно так выразиться, представители двух различных миров. Жизнь одних
протекала при дневном свете: это были вечно озабоченные  люди,  походившие
то ли на жителей предместий, то ли на провинциалов, привратницы, постоянно
сидевшие на пороге домов, или  плохо  причесанные  женщины,  торговавшиеся
из-за мотка ниток стоимостью в несколько сантимов. И Фернанда очень  скоро
начала с сожалением вспоминать о представителях другого  мира,  чья  жизнь
протекала при электрическом свете: у них всегда  был  довольный  вид,  они
возвращались к себе на рассвете и, беря пачку сигарет,  оставляли  на  чай
десять франков.
   Врожденная у Фернанды склонность постоянно жаловаться  на  свою  судьбу
усилилась. Гардеробщица уже успела забыть, как  несколько  месяцев  назад,
боясь потерять кусок хлеба и впасть в  беспросветную  нищету,  она  готова
была  пойти  на  все,  лишь  бы   избавиться   от   беременности;   теперь
необходимость отречься от собственных детей стала для нее источником горя.
Пересчитывая по привычке свои родинки, она предавалась нелепым  фантазиям:
"В сущности, имея сто тысяч франков, я бы их  сама  прекрасно  воспитала".
Раскладывая на витрине пеленки для новорожденных, она глотала слезы.
   Первое время Фернанда часто  приходила  по  вечерам  на  Неаполитанскую
улицу, чтобы расцеловать близнецов.  Сильвена  встречала  ее  без  всякого
восторга, то и дело шикала на нее и старалась поскорее выпроводить.
   - Ведь я как-никак крестная мать, - жаловалась Фернанда.
   Но вскоре она лишилась и этой горькой утехи.
   Сильвене хотелось наслаждаться жизнью, веселиться, скорее  вознаградить
себя за время, которое она так глупо потеряла в дни вынужденного изгнания.
   Она считала, что богатства ей хватит если и не на всю жизнь, то, уж  во
всяком случае, лет на пятнадцать... А через пятнадцать лет она либо станет
великой актрисой, либо сделает выгодную партию. И потом -  она  тогда  уже
состарится или, чего доброго, даже умрет.
   Не будь у Сильвены денег, ей пришлось  бы  не  меньше  полугода  бегать
высунув язык в поисках контракта. Теперь же текущий счет в банке  позволял
ей элегантно одеваться и держать себя независимо; она могла  непринужденно
сказать нужному человеку: "Приходите ко мне вечерком выпить бокал вина,  и
мы обо всем поговорим". Вот почему она сразу же  получила  роль  в  пьесе,
которая  шла  в  "Варьете".  В  театральных  кругах  еще  помнили   о   ее
прошлогоднем успехе.
   - Вы так блестяще дебютировали, - говорили ей. - Где это вы пропадали?
   Близнецы мешали Сильвене. Квартира была слишком мала для двух колыбелей
и  двух  служанок.  Сильвена  разыскала  какую-то  женщину,  жившую  возле
Мальмезона и бравшую младенцев на воспитание.  Актриса  считала,  что  она
полностью выполнила, свой долг перед двумя никому  не  нужными  малютками.
"Благодаря мне, - думала она, - они получат  такое  воспитание,  какое  им
никогда бы и не снилось, живи они у собственной матери". Она находила свое
поведение вполне достойным и считала, что во всей этой  истории  поступает
безупречно. Разве не по ее  милости  деньгами  старого  богача  пользуются
несколько человек, которые в них сильно нуждались? Только  так  и  следует
поступать!
   И не было ничего удивительного в том, что Сильвена все чаще подумывала,
как бы ей избавиться от Люлю.


   - Еще немного сахару, ваше преподобие? -  спросила  Жаклина,  и  на  ее
тонких бледных губах появилось нечто вроде улыбки.
   - Благодарю вас, сударыня, я уже положил  достаточно,  -  ответил  отец
Будрэ.
   Он наклонил чашечку, в которой лежало четыре куска сахару.
   - Как же это сочетается со святостью жизни, ваше преподобие? - с легким
лукавством спросила Жаклина.
   - Но я вовсе не святой, сударыня, куда там!  Я  бы  еще  мог,  пожалуй,
приблизиться к истинно  святой  жизни,  останься  я  таким,  каким  был  в
двадцать лет, или если бы,  скажем,  я  с  тех  пор  стал  лучше.  Но  мне
думается, в  большинстве  своем  люди  всю  жизнь  только  и  делают,  что
утрачивают надежды и чаяния, присущие им в двадцать лет. А я не  настолько
обуян гордыней, чтобы считать,  будто  представляю  исключение  из  общего
правила.
   Ему показалось, что он говорит слишком серьезно о себе, и он со  смехом
добавил:
   - К тому же я ужасно люблю сладкое...
   Поистине доминиканец, присланный  к  Жаклине  отцом  де  Гранвилажем  и
посещавший ее уже почти два месяца, выглядел человеком необычным. У  этого
рослого шестидесятилетнего мужчины под белой рясой  явственно  обозначался
живот. Опускаясь в кресло, он не  разваливался,  а  сидел  прямо.  Он  был
совершенно лыс, почти без бровей и ресниц,  щеки  на  его  массивном  лице
обвисли, тяжелый подбородок утопал в жирных складках шеи.  О  таких  людях
говорят: неладно скроен, да крепко сшит.
   Он происходил из крестьян и не скрывал этого.
   - Меня часто спрашивают, не родственник ли я маркизу де Будрэ. О нет! Я
вовсе не знатного  происхождения.  Я  из  небогатых  Будрэ:  шестеро  моих
братьев трудятся,  обрабатывая  землю  в  Артуа,  а  я  счел  себя  вправе
трудиться на ниве господней.
   В  этом  человеке  не  было   и   следов   томного   аристократического
благочестия, свойственного настоятелю монастыря отцу де Гранвилажу. И  все
же отец Будрэ был по-своему не менее величествен.
   Год назад во время поста он  с  успехом  прочитал  проповедь  в  церкви
Мадлен, в нынешнем году ему  поручили  выступить  с  проповедью  в  соборе
Парижской богоматери, и доминиканец мало-помалу завоевывал  известность  в
духовных кругах.
   Ничто не могло повредить его железному здоровью и ясности духа. Шла  ли
речь о том, чтобы проповедовать  евангелие  в  храме,  или  о  том,  чтобы
наставить на путь истинный воспитанников коллежа,  или,  наконец,  о  том,
чтобы вернуть в лоно церкви заблудшую овцу, за все он брался с  одинаковым
и всепоглощающим рвением, ибо все на свете казалось ему одинаково важным.
   Когда отец Будрэ впервые пришел  в  особняк  на  авеню  Мессины  и  его
провели в будуар Жаклины, то, едва взглянув на молодую женщину, он  сказал
себе: "Борьба будет трудной".
   Пока служитель церкви объяснял молодой вдове причины своего визита,  он
не увидел в ее глазах ни вражды, ни недоверия, но прочел в них  молчаливое
презрение. Казалось, взгляд Жаклины  говорил:  "Ну  что  ж,  святой  отец,
исполняйте  свои  обязанности!"  -  словно  он  был  фельдшером,   который
приготовляет все необходимое для бесполезного укола.
   И  тогда  доминиканец  совершенно  неожиданно  для   Жаклины   принялся
разглядывать безделушки и всякие редкости.
   Целые десять минут он только и делал, что восклицал:
   - А это что такое?.. А это? О, как красиво!
   Особенный интерес у  него  вызывали  старинные  книги  с  тиснеными  на
переплетах  большими  гербами.  Он  терпеливо  расспрашивал,  и  даже  его
удивление выдавало знатока, который разбирается в самых различных областях
и стремится еще более углубить свои познания.
   - Жизнь маршала Таванна... Должно быть, один из  ваших  предков?..  Да,
да, он участвовал в битве при Монконтуре...
   Поведение отца Будрэ  поразило  Жаклину.  Уже  одно  присутствие  этого
дородного человека в белой рясе нарушало привычную  обстановку  небольшого
будуара. Могло показаться,  что  сюда  вошел  оживший  Бальзак,  изваянный
Роденом.
   Внезапно доминиканец взял со стола чуть  пожелтевший  портрет  молодого
драгунского офицера в парадном мундире; в  углу  рамки  виднелась  другая,
маленькая фотография того же офицера - это были те самые  снимки,  которые
стояли на ночном столике Жаклины, когда она родила Жан-Ноэля. Старик долго
разглядывал обе фотографии.
   -  Это  ваш  муж,  не  правда  ли?..  Какое  прекрасное  лицо,  прямое,
открытое... Должно быть, я его буду очень любить, сударыня, - произнес он.
   Отец Будрэ сказал это с таким видом, словно  речь  шла  о  человеке,  с
которым ему завтра предстояло познакомиться и долгое время бок о бок  идти
в жизни.
   Затем он повернулся к Жаклине и пристально посмотрел ей в глаза.
   Встретив взгляд старика, державшего в руках  портрет  Франсуа,  Жаклина
горько разрыдалась.
   - Вам не за что просить прощения, сударыня! У вас нет причин  стыдиться
своего горя, - сказал доминиканец. - Всякая любовь, представляющаяся людям
чрезмерной, есть путь к богу.
   С этими словами отец Будрэ удалился. Принимая свой плащ из  рук  слуги,
он произнес:
   - Благодарю, брат мой.
   На следующий день он снова появился, через два дня  пришел  опять;  так
началась его борьба за душу Жаклины.
   Как известно, исповедоваться в грехах нелегко. Но еще труднее открывать
другому человеку свою тоскующую душу.
   Между тем и дни, и ночи, и сновидения Жаклины были одной длинной  цепью
душевных и физических страданий.
   "Если загробная жизнь существует, то Франсуа навеки проклят...  Но  это
неправда, бога нет, загробной жизни тоже нет, есть только бездонный  мрак,
пустота. Если бы бог существовал, он не допустил бы  его  гибели.  Да,  за
гробом нас ждет лишь мрак, и  я  никогда  больше  не  увижу  Франсуа...  Я
мертва, мертва, хоть и не отдаю себе в этом отчета. Я тщетно  ищу  Франсуа
во  мраке  и  не  нахожу  его!..  Я  предпочитаю   страдать   от   ужасных
воспоминаний, связанных с его гибелью, лишь бы не  очутиться  одной  перед
лицом небытия... Я трушу, я боюсь умереть. Он призывает меня,  а  я  делаю
вид, будто не слышу, потому что у меня недостает мужества убить себя..."
   Полубредовое  состояние  приводило  к  тому,  что  Жаклина   по   ночам
пробуждалась в полном изнеможении,  близкая  к  обмороку,  либо  в  страхе
вскакивала  с  постели  и  заливалась  слезами;  сердце   ее   лихорадочно
колотилось, руки и ноги были  холодны  как  лед,  глаза  застилала  черная
пелена, окружающий мир представлялся ей чем-то призрачным,  она  с  трудом
сознавала, где находится и что происходит вокруг.
   Кошмарные  видения  переплетались  между   собой,   менялись   местами,
смещались во времени. Молодой  женщине  казалось,  будто  мозг  ее  опутан
густой сетью, и это ощущение было до жути реальным.
   Каждую минуту она ожидала, что Франсуа позовет ее к себе, и,  не  слыша
этого призыва, не только  отрицала  существование  бога,  но  даже  словно
упрекала его за то, что он не существует.
   Следовало  опасаться  не  столько  возможности  самоубийства   Жаклины,
сколько того, что она лишится рассудка.
   Терпеливо, шаг за шагом отец Будрэ трудился над  тем,  чтобы  разорвать
сеть, в которой билась Жаклина, и заменить ее  более  просторной  сетью  -
верой по всемогущество бога.
   Ему  пришлось  нелегко.  Смерть  дорогого  нам  существа,  погибшего  в
расцвете сил, подрывает самые основы веры  и  порождает  неверие,  которое
почти невозможно преодолеть.
   Жаклина обычно сидела, забившись в угол  дивана,  бессильно  уронив  на
колени исхудалые  руки  и  беспрестанно  поворачивая  на  пальце  "ставшее
слишком свободным обручальное кольцо. Постепенно она  начала  чувствовать,
что присутствие доминиканца приносит ей облегчение.
   Ощущение физического здоровья и жизнелюбия, которое словно излучал отец
Будрэ, благотворно действовало на нее. А его глаза, светившиеся  добротой,
рождали в ней желание довериться ему и обрести в этом опору...
   Пребывая в состоянии полной душевной растерянности, Жаклина не могла не
склониться перед подобной силой  и  не  покориться  ей.  Просторная  белая
сутана  доминиканца  казалась  больному  воображению  несчастной   женщины
единственным светлым пятном в окружавшем ее мраке.
   Стоило отцу Будрэ  взмахнуть  широким  рукавом,  как  в  комнату  будто
входила толпа верующих со всех концов земли, и он призывал их в свидетели.
В другой раз он воскрешал пятнадцать поколений  предков  Жаклины,  глубоко
преданных церкви и догматам религии. Но  главное  -  он  изо  дня  в  день
воссоздавал мир, и при этом так, что и умерший  Франсуа  и  живая  Жаклина
могли существовать в нем одновременно, связанные  какими-то  таинственными
узами.
   Уже два месяца доминиканец упорно трудился  над  обращением  безутешной
вдовы и теперь чувствовал, что победа близка.  Ему