адвокат,
складывая  пальцы  в  виде  рогатки,  -  полагаете  ли  вы,  что  окажется
необходимым доводить дело до суда первой инстанции? Ведь именно к этому вы
придете. Но есть и другая возможность: пользуясь угрозой учреждения опеки,
нетрудно  достичь  соглашения,  устраивающего  всех...  Речь  может  идти,
скажем, о дарственной с установлением расточителю пожизненной  ренты,  что
практически лишит его возможности  расходовать  капитал".  Таким  способом
проще всего уладить спор.
   - Но я вовсе не желаю его улаживать! - вскричал Ноэль.
   Розенберг улыбнулся.
   - Отлично, отлично, - сказал он. - В таком  случае  надо  прежде  всего
собрать семейный совет. Конечно, я вам не сообщу ничего нового,  напомнив,
что семейный совет,  особенно  в  интересующем  вас  случае,  должен  быть
предварительно подготовлен. Не сомневаюсь, что  благодаря  вашему  участию
все пройдет наилучшим образом. Держите меня в курсе и приезжайте еще  раз,
когда решите перенести рассмотрение вопроса в судебную инстанцию...  если,
конечно, вы окончательно придете к этому.
   Провожая Шудлера до дверей, адвокат взял по пути  со  столика  какую-то
старинную книгу и сказал:
   - Один из моих клиентов только что принес мне ее:  это  первое  издание
Вуатюра. Я бесконечно счастлив.
   Возвращаясь домой  от  Розенберга,  Ноэль  Шудлер  шептал:  "Только  не
горячиться! Только не горячиться!"
   На следующий день утром  он  целый  час  беседовал  с  Адриеном  Леруа.
Прощаясь, банкиры крепко пожали друг другу руки.
   - Можете быть уверены в полном моем согласии, а также, говорю  вам  это
заранее, и согласии моего брата, - сказал Адриен Леруа.  -  Мы  благодарны
вам за то, что вы берете на себя эту неприятную, но, как вы мне только что
доказали,  увы,  неизбежную  операцию.  Соблаговолите  поставить  меня   в
известность  о  результатах  опроса  остальных  родственников.  До  скорой
встречи.
   Всю неделю Шудлер посвятил деятельной подготовке к семейному совету. Во
всех его разговорах то и дело мелькали  имена  Жан-Ноэля  и  Мари-Анж,  он
неустанно упоминал о том, что им движет забота о  будущем  двух  маленьких
сироток. Когда разговоры с  родственниками  были  закончены,  он  попросил
Анатоля Руссо принять его.
   - Я пришел не к министру и не к другу, а к адвокату, - заявил  великан,
входя в кабинет Руссо.
   Тот протестующе поднял маленькую широкую руку:
   - О, дорогой мой, вы же знаете, что я  уже  давным-давно  не  занимаюсь
юридической деятельностью...
   - Это ничего не значит. Я  вам  абсолютно  доверяю  и  придаю  огромное
значение вашим советам.
   - Мне очень лестно, дорогой друг. Ну что ж,  я  вас  слушаю,  -  сказал
Руссо, откидывая со лба одинокую прядь.
   Шудлер начал излагать суть дела.
   - Постойте, постойте, - прервал его министр. - Имеет ли право опекун на
основе своих полномочий выступить с подобным требованием?  Вы  уже  навели
нужные справки по этому поводу?
   - Да. Такое ходатайство  приравнивается  к  ходатайству  об  учреждении
опеки...
   - Ах, так! Прекрасно, прекрасно. Продолжайте.
   Вся беседа  протекала  в  том  же  духе.  Руссо,  ссылаясь  на  далекие
воспоминания из своей адвокатской  практики,  выдвигал  время  от  времени
какое-нибудь возражение, а Шудлер отвечал, в точности повторяя все то, что
ему говорил Розенберг, в свою очередь черпавший сведения в трудах Даллоза.
   - Должен сказать, дорогой мой, - заметил в конце концов  Руссо,  -  что
вас, видно, хорошо проконсультировали и  вооружили.  Я  не  вижу  в  вашей
позиции ни одного слабого пункта.
   - О, если вы так говорите, я вполне спокоен. Я очень,  очень  рад,  что
приехал к вам, - сказал Ноэль с таким видом, словно Руссо и в  самом  деле
дал ему важный совет. - Повторяю, я обратился к вам не как к другу, а  как
к юристу. И ваш гонорар...
   - Что вы, что вы, никогда в жизни! - запротестовал Руссо.
   - Нет, нет, мой дорогой, я  решительно  на  этом  настаиваю.  Мне,  без
сомнения, придется еще потревожить вас, когда дело перейдет в суд. Я кладу
в банк двадцать тысяч франков на ваше имя, и вы можете получить  их  когда
угодно...
   В эту минуту министр яснее понял, какой  именно  услуги  ждал  от  него
Шудлер.
   - Вы необыкновенно любезны, - произнес он. -  В  таком  случае  держите
меня в курсе дела. Насколько я понимаю,  тут  затронуты  весьма  серьезные
интересы, и, по-видимому, не только денежные, так что  предупредите  меня,
когда дело будет назначено к слушанию, и сообщите фамилию судьи. Я позвоню
ему по телефону. Не сомневаюсь, что все устроится наилучшим  образом...  А
как себя чувствует наш друг Лашом? - прибавил Руссо уже совсем иным тоном,
давая этим понять собеседнику, что его дело в шляпе.
   - Он здоров. И весьма преуспевает.
   - Я в этом не сомневался. Знаете, я  ему  настойчиво  советовал  начать
сотрудничать с вами. Я почувствовал, что это необходимо для его дальнейшей
карьеры. Но должен заметить, что подготовил Симона к этой деятельности  я,
и, надо признаться, подготовил неплохо... Он был ко мне очень привязан.
   - Он и сейчас к вам очень привязан, - вставил Ноэль.
   - Я в этом уверен, - откликнулся Руссо. - Да, кстати... Вы, конечно, не
занимаетесь столь мелкими вопросами, но он-то,  наверно,  ими  занимается.
Дело в том, что у вас  в  "Эко"  есть  один  карикатурист,  я  бы  сказал,
чересчур уж свирепый. Что и говорить, ростом я  не  вышел,  но  нельзя  же
все-таки изображать меня в виде таксы!
   Возвратившись в газету, Ноэль  направился  прямо  в  кабинет  Симона  и
горячо пожал ему обе руки. На  губах  гиганта  играла  радостная,  молодая
улыбка.
   - Милый Симон, - воскликнул он, - все  мои  батареи  готовы  к  бою.  А
теперь - огонь... Огонь по Моблану... Да, пока я буду  занят  этим  делом,
дайте указание, чтобы Руссо на карикатурах выглядел несколько  посолиднее.
Пусть его изображают не в виде таксы, а в виде... ну, хотя бы левретки!


   Женщина, которой отдали  близнецов,  занималась  тем,  что  воспитывала
незаконнорожденных детей крупных буржуа. Сильвена выбрала ее потому, что у
той были хорошие рекомендации.  Актриса  не  стала  торговаться  и  хорошо
платила за содержание детей. Однако перемена режима пагубно отразилась  на
одном из младенцев - мальчике; по непонятной  причине  он  стал  хиреть  и
спустя месяц умер.
   Сильвене сообщили об этом в самое неподходящее время; она  и  без  того
опаздывала на репетицию в декорациях, и ее новый любовник, высокий смуглый
молодой человек, игравший в одной пьесе с Сильвеной, уже торопил ее.
   Она  нацарапала  письмецо  Люлю,  чтобы  отправить  его  пневматической
почтой.
   "Это нередко случается с близнецами", - писала Сильвена. И  продолжала:
"Я подавлена горем. Я не сознаю, что делаю. Не сознаю, что говорю.  Я  еду
на репетицию, как автомат".
   Она подумала: "Он сочтет необходимым  явиться  вечером,  чтобы  утешить
меня. Какая досада!"
   Ведь ей удалось все так устроить, чтобы не видеть его двое  суток;  уже
обо  всем  условились.  И  Сильвена  поспешила  добавить  несколько  слов:
"Репетиция продлится весь вечер и всю ночь. Это ужасно!"
   - Да-да, я совсем готова, милый, иду! - крикнула она своему любовнику.
   Взглянув на озабоченное лицо Сильвены, тот спросил:
   - Что-нибудь случилось?
   - О, пустяки? Небольшие неприятности.
   Про себя она подумала: "Да, надо ведь еще известить и Фернанду. От  нее
так просто не отделаешься".
   После репетиции Сильвена поехала  в  магазин  трикотажных  изделий.  По
дороге купила букет цветов.
   Фернанда жила в комнате позади магазина. Она была занята приготовлением
обеда.
   Целые полчаса несчастная судорожно рыдала.
   - Вот, вот, - стонала она. - Господь бог начинает меня карать.  Я  хочу
взять девочку к себе, я хочу ее взять! А то ее там тоже уморят! Ведь она -
частица моего существа, тебе этого не понять.
   - Да нет же, голубушка, я отлично понимаю,  -  раз  двадцать  повторила
Сильвена. - Ты же знаешь, я люблю их так, будто это мои собственные дети.
   - А когда похороны? - спросила Фернанда.
   - Послезавтра утром.
   - Как ты туда поедешь?
   - Должно быть, в автомобиле, вместе с Люлю.
   - Значит... В каком часу мне надо быть у тебя?
   - Нет-нет, голубушка, -  поспешно  возразила  Сильвена.  -  Лучше  тебе
поехать туда отдельно от меня. Когда человек в горе,  он  не  помнит,  что
говорит. Согласись сама, было  бы  ужасно  глупо,  если  бы  ты  допустила
оплошность, что-нибудь ляпнула...
   Она достала из сумочки стофранковую кредитку.
   - Вот... возьмешь такси.
   Фернанда оттолкнула ее руку.
   - Бери, бери, - настаивала Сильвена. - И не покупай  цветы,  я  займусь
этим сама. Как  поздно!  Мне  очень  грустно,  но  надо  идти.  Ты  должна
признать, что я немало забочусь о тебе.
   - Спасибо, спасибо, ты очень добра, - пробормотала Фернанда.
   Сильвена подняла лисий воротник на своем жакете  и  проговорила  тоном,
каким говорят с детьми, когда хотят их успокоить:
   - А потом ты придешь на мою генеральную  репетицию,  а  потом  я  стану
направлять к тебе покупательниц, чтобы немного оживить  твою  торговлю,  а
потом, сама увидишь, все будет хорошо.
   - О, когда речь идет о смерти, тут уж, знаешь, ничего хорошего быть  не
может, - возразила Фернанда, и по ее щекам заструились слезы. - Да, совсем
забыла... Ведь я собиралась тебе рассказать... Сюда приходил какой-то тип,
он задавал кучу вопросов - обо мне, о тебе: давно ли мы знакомы да в каком
месяце мы уехали на юг...
   - Что еще за тип?
   - Не знаю. В коричневом пальто. Должно быть, сыщик. Не из  полиции,  но
что-то в этом роде. Может, он приходил по поводу моей торговли.
   "Неужели Люлю что-нибудь подозревает? - мелькнуло в голове Сильвены.  -
Нет, это  невозможно.  Впрочем,  мне  теперь  на  все  наплевать".  И  она
отправилась обедать.
   В представлении Моблана Мальмезон был далеким дачным местом. Вот почему
для поездки туда он заказал не обычное такси, а вместительный  автомобиль,
напоминавший ту "испано-суизу", в которой они с Сильвеной ездили в Довиль.
Большая охапка цветов лежала рядом с шофером.
   Когда Сильвена и Люлю подъехали к дому  кормилицы,  Фернанда  была  уже
там.
   Сильвена бросилась в объятия своей подруги и воскликнула:
   - О моя дорогая! Ты, как всегда, бесконечно добра и участлива.
   Вполголоса она прошептала:
   - Держи себя в руках, слышишь? Умоляю тебя!
   Люлю больше всего заботился о том, чтобы не попадать ногой в лужи -  их
было немало возле дома.
   Все время, пока продолжались похороны, Сильвена изо всех сил  старалась
плакать столь же безутешно, как Фернанда. Ей не пришлось  разыгрывать  эту
комедию  в  присутствии  многочисленной  публики:  за   белым   катафалком
следовало всего пять человек. Как ни скромна была погребальная  церемония,
но и она казалась чрезмерно пышной. Невольно приходило в голову: нужна  ли
лошадь, чтоб отвезти на кладбище этот крохотный гробик, и нужен ли певчий,
чтобы молить о милосердии к невинному младенцу?
   "Ведь надо же было так  случиться,  чтобы  умер  именно  тот  младенец,
которого назвали моим именем!" - невольно подумала Фернанда.
   И ей захотелось взять под мышку маленький  деревянный  гробик  и  самой
закопать его у какой-нибудь стены.
   Отпевание в церкви заняло не больше четверти часа.
   Кладбище  было  расположено  неподалеку;  узкая,  недавно  вырытая  яма
отсвечивала влажной глиной.
   Подул легкий ветерок, и Люлю старательно прикрыл шею шарфом.
   У кладбищенской ограды Сильвена шепнула Фернанде:
   - Проводи меня до автомобиля. И сделай вид, будто утешаешь меня.
   Несчастная мать, содрогаясь  от  рыданий,  послушно  зашагала  рядом  с
Сильвеной, словно поддерживая ее, затем, понурившись, направилась к своему
такси.  Заметив,  что  Фернанда  без  сил  рухнула  на  сиденье,  Сильвена
подумала: "Говоря по правде, я порядочная дрянь. Но такова  жизнь,  ничего
не поделаешь!"
   Большой наемный автомобиль двинулся в  обратный  путь  к  Парижу.  Люлю
сидел выпрямившись на подушках и смотрел в окно;  выражение  лица  у  него
было холодное и замкнутое. Неожиданный удар судьбы  не  столько  расстроил
его, сколько раздосадовал.
   Рядом с ним, слегка покачиваясь от толчков, сидела Сильвена;  все  было
таким же, как прошлым летом, когда она уезжала вместе с Люлю в  Нормандию:
та же дорога за стеклом автомобиля, такая же бежевая  обивка  на  подушках
сиденья, такая же фуражка шофера перед глазами. И вместе  с  тем  Сильвена
отчетливо сознавала, что подходил к концу целый период ее  жизни,  период,
отмеченный присутствием Моблана.
   Теперь речь шла уже не о том, чтобы постепенно отдалиться от Люлю, нет,
она уже ясно предвидела полный и безоговорочный разрыв.
   Отныне она хотела сидеть в такой машине  либо  в  одиночестве,  либо  в
обществе человека, на которого ей было бы приятно смотреть. Ей  опротивели
утренние визиты и вялые прикосновения Моблана,  она  хотела,  чтобы  новый
любовник проводил с ней все ночи напролет.
   Из приличия прикладывая то и дело  к  глазам  платочек,  она  незаметно
поглядывала на молчаливого Моблана, на его профиль с вылезавшим из  орбиты
бледно-голубым глазом.
   "Проканителилась с ним  почти  два  с  половиной  года,  он  не  вправе
жаловаться", - подумала она.
   Ей предстояло еще сообщить Люлю о том, что для нее  уже  было  вопросом
окончательно решенным, - о близком и неминуемом разрыве.
   Сильвена понимала: у нее не хватит духу прямо, сказать  ему  обо  всем.
Лучше написать письмо... И она уже  повторяла  про  себя  строки  будущего
послания:
   "Ты должен меня понять... Конечно, мы останемся  добрыми  друзьями.  Ты
можешь навещать свою дочку так часто, как пожелаешь..."
   Сильвена подумала: "Бедный старикан, все же это будет для него ударом".
   Она была немного взволнована, но не из-за него,  а  из-за  себя  самой,
из-за того, что перед ней открывалась новая, неведомая страница жизни. Она
положила руку на сиденье.
   Люлю похлопал своими дряблыми пальцами по ее маленькой упругой ладошке.
   - Да... Все это очень грустно, мой бедный пупсик. Надеюсь, хоть девочка
будет здорова, - произнес он таким тоном, словно хотел сказать: "Ведь  она
мне достаточно дорого обошлась".
   Возвратившись к себе, Моблан обнаружил приглашение на  семейный  совет,
который должен был происходить на авеню Мессины.  Он  не  мог  догадаться,
зачем его приглашают. "Что им от меня нужно? - спросил он себя. - Чего они
хотят? Семейный совет! Можно подумать, что я член их семьи! Вот негодяи...
Ведь у них даже внуки живы!"


   Семейный совет заседал уже  около  получаса,  он  происходил  в  обитом
зеленой  кожей  кабинете  Шудлера.  Согласно  закону,  председательствовал
мировой судья; он расположился за большим столом в стиле Людовика  XV,  на
том месте, где обычно сидел Ноэль. Порученная этому  судейскому  чиновнику
деликатная миссия льстила ему и вместе с тем служила для  него  источником
беспокойства. Он робел в присутствии  всех  этих  стариков  с  гербами  на
портсигарах и розетками орденов  в  петлицах,  всех  этих  важных  господ,
обращавшихся с ним подчеркнуто вежливо, как они, вероятно, обращались бы с
полицейским, вызванным для составления протокола по  случаю  какого-нибудь
происшествия.
   Время от времени мировой судья  просовывал  два  пальца  за  пристежной
воротничок с загнутыми уголками и подтягивал кверху рубашку.  Он  старался
говорить как можно  меньше,  чтобы  не  допустить  какого-нибудь  промаха,
который мог  бы  оказаться  роковым  для  его  карьеры.  У  краешка  стола
пристроился секретарь суда, человек с гнилыми зубами,  задумчиво  водивший
пером по  бювару.  Каждый  раз,  когда  произносили  слово  "миллион",  он
поднимал на говорившего свои грустные глаза.
   Участники семейного  совета  расположились  полукругом.  Справа  сидели
представители отцовской ветви. Она состояла из двух братьев Леруа, Адриена
и Жана, лысых краснолицых мужчин, которые тихонько  постукивали  по  ковру
остроносыми лакированными  башмаками,  прикрытыми  белыми  гетрами,  и  их
кузина, некоего Моблан-Ружье, старика с внешностью солдафона, он все время
разглаживал лежавшие у него на коленях перчатки.
   По левую сторону восседал истец - Ноэль Шудлер, а рядом  с  ним  -  два
брата Ла Моннери: Робер - генерал и Жерар - дипломат.
   Жерар долгое время упорно цеплялся за  участие  в  различных  комиссиях
международных  конференций,  но  в  конце  концов  был  вынужден  выйти  в
отставку. После смерти поэта он еще больше похудел, пожелтел и теперь  уже
совершенно походил на мертвеца.
   Ноэль Шудлер в глубине души радовался, что  Урбен  де  Ла  Моннери  под
предлогом дальней дороги отказался присутствовать на семейном совете, хотя
его участие, как старшего в роду, было особенно важным. Внезапные  вспышки
гнева и приступы ворчливого  великодушия,  свойственные  старому  маркизу,
могли спутать все карты. Урбен прислал письмо, в котором выразил  согласие
на созыв семейного совета, и этого  было  достаточно.  Шудлер  предпочитал
иметь дело с дипломатом, находя поддержку в холодной ненависти, какую  тот
всю жизнь питал к Люлю Моблану.
   Генерал не произносил ни слова и  только  изредка  сдувал  воображаемые
пылинки  с  орденской  розетки.  Он  весь  как-то  ссохся,  но  его   лицо
по-прежнему хранило следы  надменной  красоты.  Его  теперь  по-настоящему
занимало только одно - предстоявшая ему  через  несколько  дней  повторная
операция предстательной железы. У левой, негнущейся ноги под  сукном  брюк
вырисовывался резиновый  мешочек,  который  был  там  подвешен,  и  каждые
четверть часа генерал чувствовал, как этот мешочек делается тяжелее. И все
же то, что происходило на семейном совете, немного отвлекало  генерала  от
его невеселых мыслей.
   В  середине  полукруга,   стиснутый,   как   клещами,   двумя   ветвями
родственников - по отцовской и по  материнской  линии,  молча  сидел  Люлю
Моблан, ссутулившись  и  опустив  глаза.  Он  чувствовал,  что  каждый  из
присутствующих обращает к нему свой осуждающий взгляд.  Придя  в  себя  от
изумления, вызванного тем, что он встретил здесь своих племянников  Леруа,
и услышав из уст мирового судьи мотивы, по  которым  был  созван  семейный
совет, Моблан решил не  раскрывать  рта  и  держать  себя  с  подчеркнутым
безразличием, словно речь шла вовсе не о нем, а о ком-то  постороннем.  Но
его обрюзгшие восковые щеки, свисавшие на  крахмальный  воротничок,  то  и
дело вздрагивали, а длинные кривые пальцы беспрестанно шевелились. Он  все
время курил и  стряхивал  пепел  прямо  на  ковер.  Вот  уже  полчаса  ему
приходилось выслушивать упреки, относившиеся  к  его  нынешней  и  прошлой
жизни,   гневные    слова,    осуждавшие    его    привычки,    непомерную
расточительность, азартную игру в карты, пристрастие к злачным местам.
   - Всему Парижу известно, - говорил Ноэль Шудлер,  -  что  ты,  любезный
друг, промотал прошлым летом в Довиле полтора  миллиона.  За  каких-нибудь
три недели! Можешь ты это опровергнуть?
   - Это  неопровержимо,  -  вмешался  Адриен  Леруа,  постукивая  об  пол
лакированным башмаком. - И ты, конечно,  помнишь,  Люсьен,  что  я  только
недавно  разговаривал  с  тобой  и  уже  который  раз  призывал   тебя   к
умеренности.
   "Мерзавцы, мерзавцы, - думал Люлю, - они стакнулись  между  собой,  они
все против меня, даже Адриен, и все это подготовил Шудлер! Ну что ж, пусть
выкладывают, что у них за душой, а там посмотрим!" Но он был встревожен, у
него ныло сердце. "Мне навяжут опекуна, да, опекуна!  Они  хотят  учредить
надо мной опеку, раздавить меня, уничтожить! О негодяи! Но так просто я не
сдамся. У меня в руках грозное оружие".
   Как ни велико было презрение, которое испытывали к  Моблану  эти  шесть
стариков, собравшихся для того, чтобы судить одного из  своих,  и  заранее
договорившихся осудить его, все же они не  могли  не  сознавать  известную
низость своего поведения... Вот  почему  родственники  всячески  старал