Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Дрюон Морис. Сильные мира сего -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  -
операции. Болезнь по-прежнему не оставляла его, и лишь в редкие дни он чувствовал себя более или менее сносно. В конце концов у него началась уремия, и врачи потеряли всякую надежду спасти его. Люлю не мог отказать себе в удовольствии навестить умирающего в его доме на авеню Боскэ. Генерал был уже наполовину парализован; его левый глаз казался прикованным к левой стороне ночной рубашки, словно больной по обыкновению разглядывал орденскую ленточку, проверяя, нет ли на ней какой пылинки. - Где ты хочешь, чтобы тебя похоронили? - спросил Люлю. - Оставил ли ты распоряжения относительно погребальной церемонии? Генерал ничего не ответил. - Ты уже пригласил священника? - продолжал спрашивать Люлю, повышая голос в надежде, что умирающий услышит его. Генерал слабо покачал головой. "Ничего уже не соображает, ему теперь на все наплевать, - подумал Люлю. - Надо было вчера прийти". - Полан! - внезапно позвал генерал. Госпожа Полан, которая уже целую неделю не покидала квартиру генерала и даже спала здесь на раскладной кровати, приблизилась к больному. - ...тографии, - попросил генерал. Она принесла альбом, в котором была отражена долгая жизнь военного - кавалерийские смотры и парады следовали один за другим. Генерал знаком предложил Люлю взять одну из пожелтевших фотографий. Она не имела никакого отношения к их общим воспоминаниям. Робер де Ла Моннери был изображен на ней в форме капитана; он стоял перед группой пленных мальгашей. Умирающий выбрал эту фотографию потому, что в альбоме имелся ее дубликат. - Ваш визит, вне всякого сомнения, доставил ему большое удовольствие, - сказала госпожа Полан, провожая Люлю. - Он уже не может говорить, но еще все сознает и чувствует! Два дня спустя Люлю провел приятный вечер - он вычеркивал имя сводного брата из текста извещений о собственных похоронах. Отпевали генерала в старинной церкви при доме инвалидов. На похороны приехал маркиз Урбен де Ла Моннери; жесткий венчик волос по-прежнему украшал его затылок, а больные глаза были скрыты очками. Вместе с братом Жераром, дипломатом, он шел во главе траурного кортежа. Видя, как они шествуют за гробом, многие перешептывались: - Глядите! Братьев Ла Моннери только двое осталось. По своему обыкновению Люлю явился на похороны с опозданием. - Ты мог бы надеть фрак, - с раздражением сказал ему дипломат. - Покойный Робер и я уже говорили тебе об этом на похоронах Жана. - У меня нет фрака, я его продал, - огрызнулся Люлю, - ведь вы довели меня до нищеты. Майор Жилон, который подал в отставку вскоре после увольнения в запас генерала де Ла Моннери, также присутствовал на похоронах. Его поместье находилось по соседству с поместьем маркиза, и Жилон привез старика в Париж в огромном автомобиле, который он сам и вел с головокружительной скоростью; выйдя из автомобиля, старик Урбен заявил, что хотя он не слишком дорожит своими костями, однако еще никогда в жизни не испытывал подобного страха. Жилон растолстел. При виде солдат, взявших ружья на караул, при виде бывшего генеральского денщика Шарамона, который нес подушечку с орденами, при виде катафалка, покрытого трехцветным полотнищем, и старых боевых знамен, украшавших стены часовни, на глазах у него выступили слезы. Когда послышалась барабанная дробь, Жилон прошептал: - Какая торжественная церемония! О, какая торжественная церемония! Эти похороны напоминали похороны Жана де Ла Моннери, только были еще более холодными и унылыми. Маршалов представляли их адъютанты. Публики собралось меньше, и была она рангом ниже, но всеобщее безразличие к умершему еще сильнее бросалось в глаза. Церемония похорон развеселила Люлю, он вполне сносно провел неделю и даже наделал долгов. Вот почему ему пришлось возобновить охоту за Шудлером. - Господин Шудлер весьма огорчен. - Барон Шудлер просит вас извинить его... Как-то утром, окончательно выйдя из себя, Люлю дал пощечину секретарше Шудлера. На следующий день Ноэль принял его на авеню Мессины. Великан был в ярости, которую он к тому же намеренно преувеличивал. - Ах вот как? - заревел он, привстав с кресла и наклоняясь над письменным столом. - Мало того, что ты гуляка, игрок и бездельник! Теперь ты ведешь себя как самый последний хам! Ударить женщину по лицу! И только потому, что господин Моблан, видите ли, очень спешит, не может подождать пять минут, ему еще нужно нанести визит двум-трем шлюхам! Оказывается, господин Моблан полагает, что если я но доброте душевной занимаюсь его делами, то я обязан уделять ему больше внимания, нежели Французскому банку, газете и своей собственной семье... Так вот, я запрещаю тебе переступать порог моего кабинета... И должен тебе сказать, что ты трус, слышишь - просто трус! Ведь на меня-то ты не набросился. Ты не отважился помериться со мною силами, хотя мне скоро стукнет семьдесят! А ну, попробуй поднять на меня руку. Люлю понурил голову. - Я прошу прощения, Ноэль, прошу прощения, - бормотал он. - Не знаю, что на меня нашло. Я и сам в ужасе от своего поступка... Меня иногда охватывают внезапные приступы ярости, сам не знаю почему. - Покажи мне свои счета за прошлый месяц, - потребовал Ноэль. Он водрузил на нос пенсне и принялся изучать протянутую ему Мобланом бумагу с таким видом, с каким просматривают запись расходов прислуги. - Да, да, я допустил вчера ошибку, я допустил большую ошибку... - хныкал Люлю. "А что, если пнуть его ногой в коленную чашечку, когда он встанет?" - думал он. - Двести франков шляпочнику? Почему так много? - осведомился Шудлер. - Я отдавал в утюжку шляпы. Ноэль снял телефонную трубку: - Жереми здесь?.. А, это вы, Жереми! Сколько стоит утюжка шляпы?.. Благодарю... Оказывается, это стоит пять франков, - бросил он Моблану, вешая трубку. - Насколько я понимаю, ты не мог отдать ему сразу сорок шляп! - Не знаю, - пролепетал Люлю. - Я, верно, объединил тут плату за такси и другие мелкие траты того дня. Я не привык записывать расходы! Это ты меня вынуждаешь... Он чувствовал, как в нем закипает гнев, а это было опасно - он так боялся последствий. "Не надо, нет, нет, нельзя терять самообладание", - твердил он себе. - Если бы ты заблаговременно приучил себя к умеренности, - сказал Ноэль, - ты не оказался бы теперь в таком положении. Я, как опекун, обязан знать, на что ты тратишь деньги, которые я тебе выдаю. В прошлом месяце ты выпросил у меня на шесть тысяч франков больше, чем тебе положено, уверял, что ты должен покрыть карточный долг. Лишь десять дней назад ты получил то, что тебе причитается на весь этот месяц. Зачем ты снова явился? - Мае необходимы еще восемь тысяч франков. - Это для чего? - Уплатить дантисту. - Ты, как видно, всю жизнь проводишь у дантистов, - недоверчиво протянул Ноэль. Люлю вскипел от ярости. - У меня не осталось зубов, - завопил он. - Смотри! Смотри! Лгу я или нет? Он разинул рот и вплотную приблизил свое лицо к лицу Ноэля, угрожающе двигая при этом беззубыми челюстями, словно хотел укусить великана. - Н-да, ничего не скажешь, тебе надо привести рот в порядок, - спокойно заметил Ноэль. - Ну что ж, попроси своего дантиста прислать мне счет, когда он кончит работу. Я сам ему за все уплачу. У Люлю затряслись руки. "Я попрошу дантиста, - промелькнуло в его голове, - приписать к счету приличную сумму и отдать ее мне". Он смотрел прямо перед собой и ничего не видел. До его слуха смутно донеслись слова вставшего с кресла Ноэля: - А теперь ступай, мне еще надо принять других посетителей. Ты и сам видишь, что ничего спешного у тебя не было. Люлю стремительно вскочил со стула, вцепился в отвороты пиджака своего мучителя и принялся трясти его, как трясут ствол дерева. Вне себя от ярости он кричал: - Мерзавец! Ты застрелил собственного сына! Слышишь, мерзавец? Я обо всем рассказу, я донесу, и тебя осудят за убийство. Это ты приказал отравить моего ребенка! Я все сообщу полиции! Я все сообщу полиции! Выкрикивая бессвязные слова, он норовил больнее ударить носком ботинка по ноге Шудлера. В ярости Люлю даже не заметил, как Ноэль ткнул его кулаком в челюсть. Моблан чуть было не упал навзничь, но успел ухватиться за кресло и тяжело рухнул на колени; он не почувствовал боли, только какая-то странная волна холода охватила его мозг и потушила пылавший в голове огонь. Он принялся глупо смеяться. - Убирайся вон! Сию же минуту! - глухо произнес Ноэль. Люлю поднялся на ноги. - Я прошу у тебя прощения, Ноэль, прошу прощения, - невнятно забормотал он. И, сгорбившись, вышел, тяжело волоча ноги и прижимая руку к распухшей губе. Когда Ноэль, машинально потирая ушибленную голень, пересказал два дня спустя всю эту сцену профессору Лартуа, тот заметил: - Берегитесь! Мне думается, у Моблана налицо симптомы старческого слабоумия. Вы должны подвергнуть его врачебному осмотру. - Нет, нет! - воскликнул Ноэль. - Он в здравом уме, так же как вы или я. Просто он разозлился, вот и все! Он всегда был таким. Прошло полтора месяца; за все это время Шудлер не имел никаких известий о Люлю и не проявлял никакого интереса к своему подопечному. Действительно ли за два года зеркала потускнели? В самом ли деле сошла позолота с итальянских рам? Появились ли на драгоценном фарфоре за это время новые трещины? Или просто взгляд Симона с каждым днем становился более пристальным и придирчивым, по мере того как его нежность к Мари-Элен Этерлен убывала? Его визиты в Булонь-Бийанкур становились все реже. Этот раззолоченный, сверкающий, хрупкий, как хрусталь, домик, где он провел столько приятных вечеров, теперь навевал на него скуку. Незримое присутствие поэта, печать его личности, лежавшая на каждом предмете обстановки, раздражала Лашома. Бюсту Жана де Ла Моннери, изгнанному из спальни и установленному в уголке на лестничной площадке, уже не часто доводилось следить своими гипсовыми глазами за четой, так недавно чувствовавшей себя счастливой. Случалось, что Симон, который никак не мог удобно усесться за украшенный мозаикой стол, недовольно ворчал: - Право же, Мари-Элен, нужно сделать его повыше. Госпожа Этерлен молча вздыхала. Или же, проходя мимо комода с крышкой из бело-розового мрамора, Симон говорил: - Посмотрите на эту замочную скважину! Бронзовая накладка вот-вот отвалится. - Да, да, в самом деле... Надо будет пригласить мастера, - отвечала она. - О, какой у вас беспощадный взор, милый, от вас ничто не ускользает. Глядя в лицо Симону, госпожа Этерлен уже не встречала в его взгляде прежней доброжелательности. Теперь сквозь очки на нее смотрели какие-то незнакомые, холодные глаза. Они рассматривали ее так же равнодушно и чуть брезгливо, как и безнадежно обветшавшую мебель. Симон молча разглядывал две глубокие складки, которые залегли в углах ее рта, слишком разросшийся золотистый пушок на щеках, мелкую сеть морщинок возле глаз, набухшие веки. За два года Симон взял от госпожи Этерлен все, что она могла ему дать. А теперь у него было в Париже столько знакомых, он чувствовал себя на равной ноге с наиболее известными элегантными людьми! "Я принес ей в жертву свою молодость, - говорил он себе. - А она даже ни разу не сказала мне, сколько ей в действительности лет". Роман с этой стареющей женщиной, намеренно носившей несколько старомодные платья, уже нисколько не был для него лестным. Он старался как можно реже появляться с нею на людях. Пристально разглядывая Мари-Элен, Симон разглядывал как бы и самого себя. Положение в обществе накладывает свой отпечаток на внешний вид человека - успешная карьера старит. И Симон, все еще считавший себя молодым, вдруг обнаружил, что и для него уже наступила пора зрелости. Каждое утро он снимал со своей расчески пучок волос. Теперь ему нравились совсем юные девушки с ослепительными зубами и упругой грудью. У него бывали интрижки, длившиеся всего лишь несколько дней; они щекотали нервы и льстили его мужскому тщеславию. В театрах на премьерах он мог, окидывая взглядом зал, пересчитывать женщин, принадлежавших ему. Впрочем, и многие другие мужчины, сидевшие в театре, могли бы заняться такими же подсчетами, причем все они обладали одними и теми же женщинами: ведь в определенных кругах любовные приключения мужчин известного возраста напоминают ярмарочную карусель. Госпожа Этерлен не всегда могла точно определить предмет увлечения Симона, но сами увлечения не были для нее секретом. Лет десять назад это стало бы для нее источником душевной драмы, ныне же она относилась к мимолетным связям своего возлюбленного с почти материнской снисходительностью и старалась закрывать на них глаза. Но когда Симон звонил в шесть часов вечера и отказывался от условленного свидания, ссылаясь на то, что он обедает в мужском обществе, она не верила ему, хотя зачастую то была чистейшая правда: Лашом теперь с большим удовольствием просиживал до полуночи в ресторане за оживленной беседой с политическими деятелями или высокопоставленными чиновниками. Госпожа Этерлен все еще считала себя привлекательной и желанной. Симон, насколько это позволяло приличие, всячески старался теперь избегать физической близости с ней, тогда как она предавалась любви с супружеской непосредственностью. Именно он протягивал руку к алебастровому ночнику и гасил свет: вид ее толстых, массивных бедер, покрытых сетью синих вен, был ему неприятен. Чем ленивее и медлительнее становился Симон в любви, тем большее наслаждение испытывала госпожа Этерлен. Какая-то странная ирония заключалась в том, что угасание чувства у одного обостряло чувство другого. Но потом, когда Симон уходил, госпожа Этерлен обретала трезвость. Она начинала понимать, что Симон ведет себя как человек, который созрел для любви к другой женщине. "Я должна приготовиться к страданию", - говорила она себе. И уже одна эта мысль становилась для нее источником страдания. Иногда из кокетства, в чары которого она еще верила, а отчасти из желания найти покой хотя бы на один вечер она говорила: - Мне думается, Симон, самым мудрым было бы нам расстаться сейчас, пока мы еще не погубили все то, что было и до сих пор остается таким прекрасным в наших отношениях. И в ее словах звучала надежда отвести беду... Весна в тот год выдалась ненастная. Однажды вечером, когда шел проливной дождь, Симон приехал к госпоже Этерлен в недавно купленном автомобиле - своем первом автомобиле; он еще плохо управлял машиной и, протирая всю дорогу мокрое ветровое стекло, проклинал Мари-Элен за то, что она живет так далеко. Во время ужина он не переставал думать о том, что автомобиль его мокнет под дождем и мотор, чего доброго, испортится. Он думал также и о том, что пообещал поэтессе Инессе Сандоваль поехать с ней за город в первый же ясный день, а этот окаянный дождь зарядил, должно быть, на целую неделю. - Было бы просто чудесно, - проговорила Мари-Элен, - если бы летом мы уселись в ваш автомобиль и отправились во Флоренцию, потом в Венецию. Мне бы так хотелось показать вам Италию. Симон промолчал. Он отлично представлял себе, во что превратилось бы это путешествие: их постоянно сопровождал бы образ Жана де Ла Моннери. - До чего я глупа, - снова заговорила госпожа Этерлен. - В моем возрасте не пристало предаваться мечтам. Кто может знать, что случится летом. Может начаться война... Мы можем разлюбить друг друга... Симон прислушивался к тому, как потоки дождя обрушивались на деревья. - Какой ужасный ливень! - проговорил он. И вдруг заметил, что азалия, которую он прислал недели две назад, начала увядать: свернувшиеся лепестки, упав, розовели на скатерти. "Надо сказать секретарше, чтобы она завтра зашла в цветочный магазин. Да, ей немало приходится бегать по моим поручениям..." - Симон, - прошептала госпожа Этерлен. - Что? - Симон, милый, я сейчас подумала, что придет время и в такой же вот вечер, как сегодня, когда, не говоря ни слова, до конца понимаешь друг друга, нам обоим надо будет вернуть себе свободу, не ожидая, пока тобою завладеет скука, а мною - печаль. Она произнесла эту фразу необыкновенно мягким, необыкновенно нежным и необыкновенно грустным голосом. И Симон почувствовал великое искушение сказать "да". Она сама предоставляла ему удобный случай... Порвать естественно, не ища предлога, - не потому, что тебя влечет к другой, а лишь для того, чтобы покончить с надоевшей связью, чтобы больше не чувствовать тяжести мертвого груза, чтобы не лгать самому себе и ей, чтобы все снова стало ясным, чтобы ощутить полную, безграничную свободу... Однако он предпочел отделаться общими фразами: - Должно быть, и в самом деле в жизни всех влюбленных наступает идеальная минута для разлуки, как и для встречи. Но большинство людей не обладает нужным мужеством и не решается воспользоваться такой минутой. Хорошо, если у нас хватит мужества, тогда мы не станем в один прекрасный день врагами, как это происходит с другими. Если бы госпожа Этерлен меньше любила Симона, она в тот самый миг стала бы его врагом. Этого не случилось, но ей показалось, будто внутри у нее все похолодело. Взгляд ее скользнул по знакомым витринам, веерам, гондолам из тончайшего стекла. - Ты признаешь, что я права, - проговорила она. - Ты всегда бываешь права, Мари-Элен. Страдание уже бродило не где-то рядом, оно внезапно проникло к ней в самое сердце. Она подумала: "В сущности что знала я в своей жизни? Пятнадцать лет прожила с нелюбимым мужем, потом восемь лет Жан - старик. И, наконец, Симон - меньше двух лет... Нет, нет, я не стану плакать перед ним". Она заставила себя улыбнуться и протянула ему руку, не вставая с кресла. Слова были излишни. Рукопожатие означало молчаливый договор о дружбе. - Недоставало еще, чтобы у меня заглох мотор, - произнес Симон, помолчав с минуту. - Вы отлично можете переночевать здесь, зачем вам ехать под дождем?.. Я постелю вам на диване, - предложила госпожа Этерлен. - Быть может, это не слишком удобно, но приятнее, чем возвращаться пешком в такую погоду. - Нет, нет, я стесню вас... А потом, что скажут утром слуги... Она пожала плечами. Ее теперь мало трогало, что могут о ней сказать или подумать. Симон никогда не оставался до утра в доме госпожи Этерлен, и ему казалось нелепым делать это теперь из-за дождя! Ливень стал затихать. Симон поднялся. Переступив порог, он остановился и, не переставая говорить, замер, поставив ногу на верхнюю ступеньку крыльца. Великая надежда и великое смятение охватили душу Мари-Элен. Почувствовал ли Лашом угрызения совести, ощутил ли прилив жалости к ней? И примет ли она эту жалость? О да, конечно, примет. Напрасная надежда! Симон просто завязал шнурок. Обняв госпожу Этерлен за плечи, он поцеловал ее в лоб. - До скорой встречи, - сказал он, - я вам позвоню. Робким, осторожным движением она провела по его лицу своими тонкими пальцами. - Да, именно до скорой встречи, - прошептала она. - До свидания, мой милый... мой друг... До нее доносились, постепенно ослабевая, звуки шагов Симона, он быстро шел, перепрыгивая через лужи. Затем хлопнула садовая калитка. Припав к дверн

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору