Что же касается зевак, толпившихся в боковых приделах, то они устали от
долгого стояния на ногах и уже вообще ни о чем не думали.
   Швейцары ударили древками своих алебард о  гулко  зазвеневшие  каменные
плиты.
   И  тогда  послышался  шум  отодвигаемых  стульев,   падающих   тростей;
откашливаясь,  распрямляя  спины,  пожимая  на  ходу  друг   другу   руки,
собравшиеся медленно двинулись  вперед,  чтобы  окропить  складки  черного
покрова святой водой. Массивное серебряное кропило,  слишком  тяжелое  для
старческих рук, переходило от правительства  к  Французской  академии,  от
Академии к Университету, от Университета к дипломатам, а от  дипломатов  к
женщинам, которые некогда любили того,  кто  теперь  неподвижно  лежал  на
помосте, и все еще  испытывали  сердечный  трепет  при  мысли  о  нем;  от
возлюбленных усопшего оно вновь перешло к представителям литературы, науки
и искусства и наконец оказалось в руках Симона Лашома. Симон  всматривался
в лица своих соседей, старался запомнить  их  и  испытывал  необыкновенную
гордость оттого, что он по праву находится среди  всех  этих  высокочтимых
старцев. Именно во время погребальной церемонии  можно  наблюдать  великих
людей вблизи. Шествие  прощавшихся  проходило  перед  катафалком  и  перед
членами семьи покойного почти целый час.
   Затем  тяжелые  двери  портала  распахнулись,  и   все   с   изумлением
обнаружили, что на улице день. По обе стороны паперти теснилась толпа.
   Восемь служителей похоронного бюро сняли с возвышения гроб,  на  крышке
которого покоились шпага и  треугольная  шляпа,  и  медленным  размеренным
шагом, держа гроб на уровне груди,  двинулись  по  главному  проходу  мимо
живых. Симон невольно подумал, что старый поэт, с  которого  сняли  мундир
академика,  лежит  теперь  в  темном  свинцовом   ящике   в   одной   лишь
накрахмаленной рубашке, длинных белых кальсонах и черных шелковых носках.
   Когда  хоронят  бедняков  и  за  погребальными  дрогами  следует   лишь
несколько родственников умершего, каждый  встречный  сочувственно  смотрит
на; печальный кортеж.
   Здесь,  напротив,  усопший,  казалось,  отвергал   всякую   возможность
проявления  чувств.  Исполненный  презрения,  как  бы  облаченный  в  свою
украшенную перьями треуголку, он проплывал мимо людей, стоявших шпалерами,
и невольно приходило в голову, что этот худой мертвец жил слишком долго  и
потому никто не испытывает искренней скорби.
   Орган прозвучал в последний раз и  затих,  и  тут  же  послышался  звон
сабель: это эскадрон республиканской гвардии в касках с  конскими  гривами
воздавал последние почести офицерской  звезде  ордена  Почетного  легиона,
которую несли за гробом на  бархатной  подушке.  Лошади  били  копытами  о
мостовую.
   Гигантская статуя  Виктора  Гюго,  возвышавшаяся  посреди  площади  под
открытым небом, как бы повернулась спиной к парадному шествию.  Сорок  лет
назад оба поэта запросто сидели друг напротив друга, и тогда тот, кто ныне
воплотился в бронзу, напутствовал  того,  кто  теперь  лежал  в  свинцовом
гробу.
   Распорядитель церемонии почтительно приблизился к Урбену де Ла Моннери,
возглавлявшему траурный  кортеж,  и  шепнул  ему  несколько  слов.  Маркиз
пересек  улицу,  чтобы  поблагодарить  офицера,   командовавшего   отрядом
гвардии, и взволнованная толпа смолкла -  до  такой  степени  этот  старый
человек с цилиндром в руке, с венчиком белых волос на голове, в облегающем
черном пальто и в лакированных  башмаках  был  по-старинному  элегантен  и
изысканно учтив. Слегка смущенный офицер, которому мешали поводья лошади и
темляк сабли, наклонился и пожал руку маркиза с таким почтением,  с  каким
пожимают руку владетельного принца.
   Толстый академик, с окладистой бородой, специалист по истории,  говорил
профессору Лартуа, который всем своим видом выражал глубокое внимание:
   - Эти братья Ла Моннери просто удивительные люди. Все у них проходит  с
блеском, даже собственные похороны. Взгляните  на  них:  один  -  генерал,
другой посол. И все это в условиях Республики. А  если  бы  они  жили  при
монархии и  поддерживали  друг  друга,  как  они  это  делают  сейчас,  то
принадлежали бы к числу тех  до  поры  до  времени  неизвестных  семейств,
которые  при  воцарении  какого-нибудь  короля  внезапно  оказываются   на
переднем плане и становятся герцогами и пэрами.
   Резкий порыв ветра поднял с земли сухую холодную  пыль,  пробрался  под
пальто,  вздыбил  бороду  тучного  академика.  Тот   внезапно   разразился
негодующими восклицаниями по адресу служителей похоронного бюро  Борниоля,
которые куда-то засунули  его  плед,  -  из-за  этого  он,  чего  доброго,
простудится.
   - Я постараюсь все это уладить, дорогой мой, -  заторопился  знаменитый
медик с услужливостью молодого человека.
   - О да! Ведь могильщики, должно быть, отлично вас знают!  -  воскликнул
академик, довольный собственным остроумием.
   Гроб установили на  большой  катафалк,  украшенный  черными  султанами,
мрачный, как придворная карета испанских  королей;  пока  на  погребальной
колеснице прилаживали  огромные  венки,  шестерка  вороных  коней  пугливо
косилась из-под капюшонов.
   Люди, которым предстояло проводить покойного до кладбища, усаживались в
автомобили или в большие кареты, ожидавшие на улице Мениль.
   Опираясь  на  руку  горничной,  прошла  госпожа  Этерлен,  похожая   на
состарившуюся Офелию.
   Поредевшая толпа заполняла тротуары авеню Виктора Гюго и смотрела вслед
траурному кортежу.
   Прошло еще несколько минут,  и  перед  церковью  Сент-Оноре-д'Эйлау  не
осталось никого, кроме нескольких старых  поэтов  -  долговязых,  худых  и
необыкновенно чопорных; они походили на Жана де  Ла  Моннери,  как  дурные
копии на подлинное произведение искусства. Пожалуй, только их  в  какой-то
степени интересовали заслуги  умершего  и  вызывали  среди  них  полемику.
Впрочем, и они говорили больше всего о собственных заслугах и достоинствах
свободного стиха.
   Служители  похоронного  бюро  уже  устанавливали  лестницы  и   снимали
траурные драпировки.


   Коротконогий министр просвещения  и  изящных  искусств  Анатоль  Руссо,
отбросив назад длинную серебрившуюся прядь волос и подкрепляя каждую фразу
энергичным взмахам небольшой широкой руки, заканчивал речь.
   - В последнее мгновение своей жизни поэт... - бросил министр в толпу  и
сделал паузу, - в последнее мгновение  он  сказал  (господин  Руссо  снова
остановился): "У меня недостанет времени закончить". Удивительные слова...
В них одновременно итог целой жизни... и завидная судьба...  и  стремление
завершить начатое дело... стремление, присущее французской нации...
   Министр взглянул на визитную  карточку,  испещренную  пометками,  затем
вскинул голову и, словно взывая к воображаемой аудитории за  кладбищенской
стеной, воскликнул:
   - И я обращаюсь теперь...  к  пылкой  молодежи  нашей  страны,  которая
сменит нас завтра во всех областях и которая таит в своих рядах  множество
талантов...
   Слушая министра, Симон Лашом узнавал  мысли,  высказанные  им  самим  в
конце статьи и  лишь  изложенные  другими  словами  и  в  другом  порядке.
Впрочем, эти мысли невольно должны  были  прийти  в  голову  всякому,  кто
вдумался  бы  в  последние  слова   поэта.   Министр   говорил   также   о
поучительности жизненного пути столь знаменитого поэта.  Но  откуда  стала
ему известна  последняя  жалоба  Ла  Моннери?  И,  думая  об  этом,  Симон
чувствовал, что сердце его начинает учащенно биться.
   - ...когда человек...  посвящает  все  свои  силы,  всю  свою  жизнь...
упорному, возвышенному труду... он никогда  не  позволит  себе  почить  на
лаврах, считая, что труд этот уже завершен.
   Жидкие, до смешного короткие хлопки послышались среди могил и  стыдливо
смолкли, словно повисли в холодном воздухе. И  в  ту  же  минуту  какую-то
молоденькую родственницу покойного охватил приступ нервного, как сказал бы
Лартуа, истерического смеха; по счастью, девушка была под вуалью,  и  смех
мог сойти за подавленное рыдание.
   Министр уступил место актрисе театра "Комеди франсез";  она  подошла  к
самой могиле и прочувственным голосом, в  котором  приличествующая  случаю
скорбь  смешивалась  с  боязнью   схватить   воспаление   легких,   прочла
стихотворения "На озеро..." и "Воспоминание".
   А затем из рук в руки снова стало переходить кропило, и каждый махал им
над отверстой могилой.
   Кассини на минуту прервала монотонный ход обряда. Она упала на  колени,
набрала горсть земли и бросила ее в яму; мелкие камешки дробно застучали о
деревянную крышку гроба.
   Профессор Лартуа, в сутолоке очутившийся рядом с Симоном, сказал ему:
   - Отличная статья, мой милый,  необыкновенно  тонкая  и  умная,  в  ней
сказано как раз то, что следовало сказать. Вы очень талантливы. Впрочем, я
в этом не сомневался.
   И он представил молодого человека стоявшему  рядом  главному  редактору
"Эко дю матен".
   - Напишите для нас еще что-нибудь, - сказал тот Симону. - И поверьте, я
делаю такие предложения далеко не каждому.
   Беседуя таким образом, они прошли мимо склепа, и Симон так и  не  успел
попрощаться со своим учителем.
   Члены семьи покойного выстроились в ряд, словно посаженные  по  линейке
кипарисы, и принимали выражения соболезнования.
   Симон с восхищением глядел на орденскую  командорскую  ленту  генерала,
который, впрочем, так и не узнал его; дивился ужасающей худобе  дипломата,
стоявшего с моноклем в глазу; задел локтем Ноэля Шудлера,  не  подозревая,
что это владелец газеты "Эко"; великану также  не  пришло  в  голову,  что
невзрачный малый в очках - автор статьи,  опубликованной  в  тот  день  на
первой полосе принадлежащей ему газеты.
   Пожилой господин, шедший впереди Симона, пожал обе руки госпоже  де  Ла
Моннери, проговорив при этом:
   - Мой бедный друг...
   И Симон услышал, как вдова поэта ответила:
   - Увы! С опозданием на двадцать лет...
   Когда Симон в свою очередь поравнялся с госпожой  де  Ла  Моннери,  она
машинально повторила тем же растроганным голосом:
   - С опозданием на двадцать лет...
   Мари-Анж, торжественная, оживленная, разрумянившаяся на морозе,  стояла
рядом  со  своей  опечаленной  матерью  и,  подражая   взрослым,   чопорно
произносила  вслед  каждому  проходившему  мимо  нее:  "Благодарю   вас...
благодарю вас..." Она говорила это и тогда, когда ее трепали по  щечке,  и
тогда, когда на нее не обращали внимания.
   Миновав шеренгу родственников, Симон, как, впрочем,  и  все  остальные,
вздохнул с облегчением и направился  к  выходу.  Ему  встретилась  госпожа
Этерлен; она не сочла возможным подойти к семье поэта и  теперь  незаметно
покидала кладбище, по-прежнему опираясь на руку горничной.
   - Ах, господни Лашом, - произнесла она слабым, едва слышным голосом,  -
мне так хотелось вас увидеть... Ваша статья потрясла... буквально потрясла
меня... В ней столько  душевного  волнения,  столько  чувства...  Подумать
только, наряду с такими возвышенными мыслями в нем жила и мысль обо мне...
Лартуа не хотел, чтобы я присутствовала на  похоронах,  его  тревожит  мое
здоровье. Но какое имеет теперь значение мое здоровье?
   Министр Анатоль  Руссо,  вокруг  которого  все  время  толпились  люди,
внезапно  очутился  в  одиночестве;  прогуливаясь  по  аллее,  окаймленной
бордюром из букса, он, казалось, внимательно изучал надписи  на  могильных
памятниках. Симон в нерешительности остановился, затем с бьющимся  сердцем
подошел к нему.
   - Господин министр, - начал он, - я имел честь быть представленным  вам
в октябре на происходившей в Сорбонне  церемонии  в  честь  преподавателей
университета, сражавшихся в армии... Симон Лашом.
   - Да, да, - вежливо произнес министр, протягивая ему свою широкую руку.
Затем его взгляд стал  внимательнее.  -  Лашом...  Лашом...  Вы,  кажется,
пишете? Постойте, ведь это ваша статья опубликована нынче утром?  Я  читал
ее. Она мне очень понравилась. Да, ведь вы близко знали Ла Моннери. Что вы
поделываете в настоящее время?
   Симон пробормотал что-то невнятное, а министр, указывая тростью на один
из памятников, проговорил:
   - Нет, это просто непостижимо! До чего же дурной вкус  господствовал  в
былые времена!
   Затем  с  видом  человека,  привыкшего  дорожить  своим  временем,   он
прибавил:
   - Итак, господин Лашом, чем я могу быть вам полезен?
   Симон спросил себя, не  допустил  ли  он  бестактность,  обратившись  к
министру без надобности. Но Анатоль Руссо как будто забыл о своем вопросе,
и они, продолжая  болтать,  направились  к  выходу  с  кладбища.  Симон  с
удовлетворением отметил, что  ростом  он  на  несколько  сантиметров  выше
министра.
   -  Не  могу  понять,  куда  девался  мой  секретарь,  -  сказал  Руссо,
оглядываясь.
   Затем повернулся к Лашому.
   - Вы, должно  быть,  без  автомобиля?  Где  вы  живете?..  В  Латинском
квартале? О, вам повезло! Ну что же, все складывается  как  нельзя  лучше.
Мне надо заехать в министерство. Садитесь рядом со мной.
   Неловко забившись в глубину большого "делонэ-бельвиля", Симон никак  не
мог решить, оставаться ему в головном  уборе  или  нет.  В  конце  концов,
стараясь держаться как можно непринужденнее, он снял свой котелок.
   - Устраивайтесь поудобнее, укутайте ноги, сегодня не  жарко,  -  сказал
министр, укрывая колени - свои и соседа - широкой меховой полостью, словно
они отправлялись в далекое путешествие.
   Затем короткопалой старческой рукой с припухшими суставами он  протянул
Симону черепаховый портсигар, набитый дорогими сигаретами.
   Симон с сожалением смотрел, как быстро мелькают  улицы.  Он  обнаружил,
что министр Анатоль Руссо, которого многие газеты именовали  невеждой,  на
самом деле человек весьма образованный, с живым, деятельным умом.
   Внезапно он почувствовал почтительное, дружеское расположение  к  этому
коренастому, приземистому человеку  с  седеющими  волосами,  выбивавшимися
из-под  цилиндра,  с  сорочьими  глазами,  мигавшими  в  такт  словам,   с
изборожденным морщинами лицом, на котором годы оставили след, подобно тому
как они оставляют след на коре  дерева;  неожиданная  симпатия  к  Анатолю
Руссо напоминала Симону то чувство, какое он испытывал, глядя в свое время
на Жана де Ла Моннери.
   Министр догадывался, что нравится своему собеседнику,  и  старался  еще
больше расположить его к  себе.  Он  знал,  что  лучший  путь  к  этому  -
задушевная беседа. Ничто так не льстит людям, как откровенность  человека,
облеченного властью.
   - Я вам завидую, - говорил Анатоль Руссо. - Ведь вы можете часто бывать
у поэтов, писать научные исследования, у вас есть для этого время. На заре
моей жизни я тоже писал. Я опубликовал немало статей в журналах. И вот уже
много лет... даже не берусь сказать сколько... не занимаюсь этим. Но часто
мне хочется вновь вернуться к литературным занятиям. Видите ли,  в  каждом
из нас заложены различные дарования, и никогда не  знаешь,  верен  ли  тот
жизненный путь, какой ты избрал.
   - Мне кажется, у человека бывает одно наиболее выраженное дарование,  и
в конце концов оно обязательно проявится, - сказал Симон.
   - Не думаю, - возразил Руссо. -  Больше  того,  я  убежден,  что  любой
человек достоин лучшего удела, чем тот, который он себе избирает.
   Когда "делонэ-бельвиль"  остановился  у  здания  министерства,  Анатоль
Руссо сказал шоферу:
   - Портуа, отвези господина Лашома домой, а потом приезжай за мною.
   Затем он повернулся к Симону:
   - Мы должны  с  вами  вновь  увидеться.  Постойте!  Что  вы  делаете  в
следующую пятницу? У меня на приеме будут румынские  писатели.  Это  может
представить для вас интерес. Приходите вечером, без  четверти  десять  или
ровно в десять... В пиджаке.
   И министр почти бегом поднялся по каменной лестнице.
   Оставшись один в  автомобиле  министра,  Симон  даже  не  глядел  через
стекло, до такой степени он  был  полон  гордости.  Кончиками  пальцев  он
поглаживал меховую  полость,  обычно  согревшую  колени  повелителя  всего
университетского мирка.
   Лашом заметил на сиденье несколько сложенных газет, среди них лежала  и
"Эко дю матен"; заключительная часть его статьи  была  отчеркнута  красным
карандашом.
   "Так вот оно что, - подумал он. - Впрочем, статья отличная;  бесспорно,
это лучшее из всего, что я написал".
   И Симон спросил себя; уж не станет ли он знаменитостью  в  одни  сутки,
подобно тому как прославился в свое время Жан де Ла Моннери, написав  свое
хрестоматийное стихотворение?
   В то время Симон еще  не  знал,  что  личные  достоинства  и  талант  -
необходимые, но далеко не достаточные  условия  для  того,  чтобы  человек
возвысился над своими ближними; он не знал, что нужны еще дополнительные и
на первый взгляд незаметные обстоятельства: например, кстати произнесенная
умирающим фраза или же счастливая встреча со стареющим министром,  который
на кладбище разминулся со  своим  секретарем,  а  меж  тем  привык,  чтобы
кто-нибудь всегда сидел рядом с ним в машине.
   Симон не хотел подъезжать в автомобиле к своему неприглядному дому,  и,
попросив шофера остановиться на площади Пантеона,  он  сделал  вид,  будто
направляется в библиотеку св.Женевьевы.  Весь  остальной  путь  он  прошел
пешком. И шагал с видом победителя.
   У подъезда ему повстречалась жена: она ходила  за  покупками  и  теперь
возвращалась с хлебом в руках. Поравнявшись с нею, Симон сказал:
   - Какое чудесное утро!



3. ЗАМУЖЕСТВО ИЗАБЕЛЛЫ

   Профессор  Эмиль  Лартуа  спустил  на  окнах  своего   кабинета   белые
клеенчатые занавеси. Он любил работать при  электрическом  свете,  яркость
которого можно регулировать  по  желанию.  В  этот  знойный  день  комната
напоминала  куб,  наполненный  свежим,  прохладным  воздухом;  здесь  была
больничная чистота и слегка пахло лекарствами.
   - Ну, дружок, что с вами стряслось? - спросил  Лартуа.  -  Задержка  на
пять недель? Быть может, ложная тревога?  Сейчас  посмотрим.  Разденьтесь,
пожалуйста.
   Не переставая говорить, он вымыл руки и тщательно их вытер.
   - Как давно мы с вами не виделись?  Пожалуй,  около  полугода?  Да,  со
времени кончины вашего дяди, даже больше, чем полгода. Вы, верно, слыхали,
как низко со мной поступили в Академии? Позор да и  только!  Мое  избрание
было предрешено, ни у кого не вызывало сомнений...  Да,  да,  раздевайтесь
совсем, так удобнее... Но вот за неделю до выборов Домьер решает выставить
свою кандидатуру и пускает в ход все свои связи.  Старая  песня:  "Бедняга
Домьер при смерти, мы должны  доставить  ему  последнюю  радость!  Бедняга
Домьер не дотянет до лета, у него рак горла, он не в силах даже  ездить  с
визитами!" И в результате Домьер избран.
   Лартуа открыл стеклянный шкафчик, достал оттуда  несколько  зазвеневших
никелированных инструментов и разложил их на столе.
   - А вечером в день выборов, - продолжал он своим резким голосом и,  как
всегда, манерно, - меня посетили двадцать академиков.  Все  рассыпались  в
любезностях. Еще бы! Ведь я постоянно вожусь с их старческими  недугами  и
чаще всего делаю это бесплатно... Если их послушать, все они голосовали за
меня. Правда, одни в первом туре,  а  другие  во  втором.  "Поверьте,  для
первого раза двенадцать голосов - это прекрасно!.. Если бы не этот бедняга
Домьер... На  следующих  выборах  вы  обязательно  одержите  блистательную
победу, вот увидите..." Нет, дорогая, чулки можете не снимать... И что же,
прошло уже больше двух месяцев, а "бедняга Домьер" чувствует себя  так  же
хорошо, как мы с вами. Согласитесь, так вести себя просто неделикатно, это
похоже на злоупотребление доверием. Спрашивается, стоит ли после подобного
предательства вновь выставлять свою кандидатуру? Как вы думаете?
   Лартуа надел на голову тонкий блестящий обруч и приладил ко лбу лампу с
рефлектором. Электрический шнур сбегал по пиджаку и тянулся по полу.
   - Ну конечно, конечно, профессор, вы обязательно должны выставить  свою
канди