ескольких весьма благородных и весьма туманных принципов.
   Но после встречи с Анатолем  Руссо  на  кладбище  Симон  несколько  раз
виделся с министром, который показал молодому магистру наук свои работы  о
Мэн де Биране, Паскале и  Фурье,  напечатанные  в  журналах,  прекративших
существование еще сорок лет назад.
   - Их надо объединить в книгу, - сказал Симон.
   В сорочьих глазах Анатоля Руссо мелькнула  улыбка,  и  он  с  симпатией
посмотрел на Лашома. Ему нравились и большая голова Симона, и  честолюбие,
которое таилось за внешней почтительностью молодого человека.
   "Этот по крайней мере отличается от людей  своего  поколения,  -  думал
министр, - и не считает, что земля начала вращаться лишь после  того,  как
он появился на свет. Если его подтолкнуть, он далеко пойдет".
   Анатоль Руссо старел; среди его  приближенных  чувствовалось  некоторое
охлаждение к нему, и это произошло именно тогда, когда  он  получил  пост,
наиболее  значительный  в  своей  министерской  карьере.  Ему  хотелось  в
последний раз собрать вокруг себя людей с будущим, всем  ему  обязанных  и
настолько молодых, чтобы их преданность длилась до конца его  дней.  Симон
оказался в их числе.
   В тот день, когда Анатоль Руссо спешно вызвал Симона из лицея  Людовика
Великого, чтобы предложить молодому преподавателю место пресс-секретаря  в
своем министерстве, он сказал ему:
   - Я буду рад видеть вас среди своих ближайших сотрудников. Но подумайте
хорошенько, дорогой Лашом. Я не хочу сказать, что переход  в  министерство
изменит всю вашу жизнь, но как знать... Вы стоите  на  распутье.  Смотрите
же, не ошибитесь в выборе своего пути. Только вы сами можете  решить,  как
вам следует поступить, и если вы скажете "нет", я нисколько не буду на вас
в обиде.
   Вопрос о том, чтобы Лашом "не ошибся в выборе  пути",  казалось,  очень
волновал министра; он разыгрывал из себя человека, который  сожалеет,  что
отказался от литературной деятельности, хотя на самом деле  его  ничто  не
трогало, кроме радостей и печалей собственной борьбы за власть.
   Разговаривая с  Симоном,  он  исподтишка  разглядывал  своего  протеже,
стараясь установить, достаточно ли тот честолюбив.
   Если  бы  Лашом  отклонил  предложение,  Анатоль   Руссо,   несомненно,
почувствовал бы в глубине души уважение к такому стоику, но никогда больше
с ним не встретился бы. Однако Симон сразу же согласился,  не  выказав  ни
малейшего колебания. И в самом деле, что он терял? Ничего, так по  крайней
мере ему казалось, а выиграть мог все.  Ему  чудилось,  что  удача  широко
распахнула перед ним свои двери.
   Согласие Лашома обрадовало  министра,  но  радость  эта  была  какая-то
смутная:  она  напоминала  чувство  старого  игрока,  толкающего  молодого
человека к карточному столу, или морфиниста, протягивающего новичку первый
шприц.
   Анатоль Руссо не ошибся в выборе. Лобастая голова  Симона  заключала  в
себе хорошо организованный мозг,  отличную  мыслительную  машину,  которую
можно было направить на разрешение любой проблемы, снабдив ее  необходимым
материалом; это был мозг отнюдь не  творческий,  но  вполне  практический,
способный служить честолюбию куда лучше, чем гениальность.
   По приказу попечителя учебного округа Симон Лашом был откомандирован  в
министерство и получал сверх обычного преподавательского жалованья  еще  и
особое вознаграждение и жил теперь менее стесненно. А  тут  еще  появилось
его исследование, которое было замечено  и  тоже  принесло  ему  кое-какие
деньги. Он тотчас же воспользовался этим и перебрался  с  улицы  Ломон  на
улицу Варней. Новая квартира  также  помещалась  на  антресолях,  была  не
больше и не светлее  прежней,  но  выглядела  лучше,  да  и  адрес  звучал
внушительнее. Он переехал из квартала,  где  бедность  нередко  выставляют
напоказ, в квартал, где ее скрывают. Мало кто знал, что он женат, так  как
он нигде не появлялся с супругой.
   В тот день Симон прохаживался  взад  и  вперед  по  своему  кабинету  в
министерстве и повторял: "Изабелла беременна... Изабелла беременна...  Она
уехала в Баньоль. От нее нет никаких известий... И зачем только я  женился
на Ивонне, когда вернулся с войны!"  Он  на  минуту  остановил  взгляд  на
бронзовом орнаменте, украшавшем ножки его письменного стола.  "Да  все  по
той же причине,  -  ответил  он  себе.  -  Ивонне  показалось,  будто  она
беременна. Нет, право, все в жизни повторяется. Всегда попадаешь в одни  и
те же положения. И на этот раз снова девушка с печальным лицом..."
   Он не мог не признать, что Ивонна и Изабелла походят друг  на  друга  и
физически и духовно, но Изабелла привлекала его тем,  что  принадлежала  к
иному кругу; ему нравилось и то, что  благодаря  этому  роману  он  как-то
сразу стал верить в себя. И с каждым  днем  ему  все  труднее  становилось
выносить бесцветное и покорное лицо Ивонны.
   "Было бы просто великолепно, если бы сегодняшний Симон Лашом женился на
Изабелле д'Юин!.. И зачем только я взвалил на себя  тогда  такую  обузу?..
Так или иначе, завтра же переставлю свой диван в столовую!"
   В то же время он перебирал в уме приятелей  медиков,  к  которым  можно
будет обратиться, если Изабелла, вернувшись из Баньоля, решится прибегнуть
к хирургическому вмешательству. "Не надо делать из мухи слона...  -  Симон
снова уставился на бронзовый орнамент с  причудливыми  изгибами.  -  Такие
истории случаются сплошь да рядом  с  крестьянками,  и  деревенские  бабки
отлично справляются! Да и в Латинском квартале это обычное дело".
   Сержант, дежуривший в приемной, вошел в кабинет и,  щелкнув  каблуками,
подал Симону визитную карточку  маркиза  де  Ла  Моннери,  который  просил
аудиенции "по личному делу".
   Симон нервно протер большими пальцами  стекла  очков.  Какое  отношение
имеет старик ко всей этой истории? Неужели госпожа де Ла Моннери попросила
старшего деверя распутать этот узел? Но почему тогда маркиз пожаловал сюда
лично, а не пригласил его к себе?
   Внезапно Лашом представил, как  это  влиятельное  семейство  единодушно
встанет на защиту одинокой, пусть бедной, но  все  же  родственницы.  Будь
поэт жив, Симон мог бы ему объяснить - Жан де Ла Моннери умел  понимать...
Но остальные - с  их  предрассудками,  с  их  презрением  к  людям,  с  их
привычкой безапелляционно судить других... Напрасно Симон утешал себя тем,
что они уже не в силах что-либо изменить: перспектива объяснения  вызывала
у него спазмы в желудке. Он закрыл окно, машинально навел порядок на столе
и стал ждать удара: плебейское происхождение и отсутствие светского  лоска
мешали ему чувствовать себя с аристократами на равной ноге.
   Урбен де Ла Моннери, чуть сгорбленный, суровый, вошел в кабинет.
   Симон сразу же заметил, что лицо старика как-то изменилось. Все  та  же
щеточка жестких волос на затылке, те же отвислые складки под  подбородком,
те же уши с непомерно длинными мочками. Новыми были очки в золотой оправе;
одно стекло, плоское и матовое, скрывало глаз,  с  которого  недавно  была
снята катаракта, другой глаз, с увеличенным зрачком, мрачно сверкал сквозь
выпуклое стекло. Все это было необычно  и  еще  более  усиливало  смятение
Симона.
   Старик сел и положил перчатки на край стола.
   - Сударь, - начал он, - я пришел к вам по поводу...
   Тон у него был одновременно и  резкий  и  нерешительный:  шаг,  который
маркиз собирался сделать, был для него труден.  Съежившись,  Симон  сказал
вполголоса:
   - Да, я знаю...
   - А, вы уже в курсе? Тогда это облегчает дело.
   Симон понурил голову, взял со стола линейку и положил ее обратно.
   - Позволю себе заметить, сударь, -  продолжал  старик,  -  что  с  моим
младшим братом обошлись весьма несправедливо.
   - С вашим... младшим братом?  -  растерянно  повторил  Симон,  поднимая
голову.
   - С моим братом, генералом де Ла Моннери. Ведь мы говорим  об  одном  и
том же лице?
   - Да, да, конечно, - сказал Симон. И тут же спросил:  -  Вы  ничего  не
будете иметь против, если я отворю окно?
   - Нет,  наоборот...  в  ваших  кабинетах  очень  жарко!..  Так  вот,  я
прекрасно понимаю, что военных рано или поздно увольняют  в  отставку,  но
почему же на моего младшего брата  распространяют  особые  меры,  а  более
пожилых офицеров, имеющих отнюдь не лучший послужной список,  оставляют  в
армии?
   - Я не думаю, что здесь были применены особые меры, - на всякий  случай
заметил Симон.
   Он совершенно не знал, о чем идет речь, и  никак  не  мог  собраться  с
мыслями. Его охватило глупое желание расхохотаться.
   - О, я знаю, отлично знаю, что именно ему ставят в  вину,  -  продолжал
Урбен де Ла Моннери. - Он  подал  в  отставку  во  время  описи  церковных
имуществ. Я могу только одобрить его поступок, да и сам я поступил бы  так
же, если бы в то время был еще в армии.  Мне  неизвестны  ваши  убеждения,
сударь, но все это пора уже предать забвению. Республика  тогда  поступила
дурно, но ведь мы-то об этом забыли!.. Я полагал, что ваша дружба  с  моим
братом Жаном дает мне право...
   "Жизнь поистине странная штука, - думал Симон. - Изабелла ждет  ребенка
от меня, а он и не подозревает об этом. Он занят своими маленькими делами.
Госпожа де Ла Моннери, которой сейчас уже все известно, в свою очередь  не
знает, что один из ее деверей пришел ко  мне  просить  за  другого.  И  ни
Изабелле, ни ее тетке даже и на ум не придет, что завтра я буду обедать  у
госпожи Этерлен. А госпожа Этерлен  не  догадывается,  что  племянница  ее
покойного любовника... И как  раз  на  похоронах  Жана  де  Ла  Моннери  я
встретил Анатоля Руссо..."
   У него было такое чувство, словно он  в  середине  запутанного  клубка,
нити  которого  видны  только  ему.  Или,  вернее,  что  он  находится  на
телефонной станции, где каждый абонент слышит только  один  голос,  а  он,
Симон  Лашом,  слышит  сразу  всех  и  среди  этого  шума  маркиз   громко
перечисляет заслуги своего младшего брата.
   - Он может принести еще много пользы, - говорил Урбен де Ла Моннери.  -
Предельный возраст ничего не значит. Что за глупость! Есть люди, которые в
пятьдесят лет  уже  окончательно  опустошены,  изношены.  Другие  же  и  в
восемьдесят крепки, как старый кряжистый дуб, и голова у них более  ясная,
чем у многих юношей. Мой дед со стороны матери,  маркиз  де  Моглев,  умер
восьмидесяти двух лет, упав с лошади... Не хочу ставить себя в пример,  но
ведь и мне уже семьдесят восемь. Так-то! Но у нас во  Франции  -  во  всем
правила, законы,  распространяющиеся  на  всех...  И  вот  полезных  людей
увольняют, а неспособных оставляют!
   Вначале маркиз был учтив и сдержан, но постепенно, против  своей  воли,
разгорячился: лысина у него побагровела, глаз сверкал за толстым  стеклом.
Он откашлялся и сплюнул в платок.
   - Мой брат на всех конных состязаниях с восьмидесятого  по  восемьдесят
четвертый год брал призы на своих скакунах, - продолжал он. - Вы, конечно,
были тогда слишком молоды и не можете помнить...
   "Меня и на свете-то не было", - подумал Симон.
   - ...он проделал три колониальных похода вместе с  Галиени,  командовал
дивизией во время наступления в восемнадцатом году...
   "Да, именно так, - думал Симон, - старый вельможа надрывается, кричит в
телефон и хочет, чтобы его во что бы  то  ни  стало  услышали  в  путанице
голосов".
   - Мы принадлежим к числу людей, которые не любят  говорить  о  себе,  -
сказал Урбен де  Ла  Моннери,  постепенно  успокаиваясь.  -  Но  я  всегда
особенно заботился о брате Робере. Он у  нас  самый  младший.  Когда  умер
отец, ему было всего четыре года, а мне почти девятнадцать... Вот, сударь,
все, что я хотел сказать. Не скрою, я приехал  в  Париж  для  того,  чтобы
заняться этим делом.
   - Положитесь на меня, милостивый государь, - сказал Симон, вставая.
   Он уже привык к этой формуле "положитесь на меня", общей для всех,  кто
обладает хотя бы малейшей долей власти.
   - Я составлю донесение министру, - прибавил он, - или нет, я сам доложу
ему, так будет лучше.
   Маркиз де Ла Моннери взял свои перчатки, шляпу, поблагодарил  Симона  и
учтиво извинился за то, что отнял у него время.
   Проходя все еще твердой поступью по коридорам министерства,  он  думал:
"Этот молодой человек как будто слушал меня внимательно; по-моему, он  нам
поможет".


   За спиной министра высился  до  самого  потолка  огромный,  подавляющий
своими размерами, портрет Лувуа.
   У Анатоля Руссо были такие короткие ножки,  что  для  него  приходилось
класть на пол перед креслом ковровую подушку. Его руки беспрерывно сновали
от телефона к блокноту, от  блокнота  к  многочисленным  бумагам,  которые
каждый день накапливались на письменном столе красного дерева.
   Когда Симон Лашом заговорил о генерале де  Ла  Моннери,  Анатоль  Руссо
воскликнул:
   - Что, что? Мой  милый  Лашом,  почему  вы  хотите  снова  вытащить  на
поверхность этого старого краба?
   Для военного министра все генералы априори были "старыми крабами".
   Симон Лашом разрешил себе заметить, что  Роберу  де  Ла  Моннери  всего
шестьдесят четыре года. Анатоль Руссо,  которому  было  шестьдесят  шесть,
откинул назад посеребренную  сединой  прядь  волос.  -  Утверждают,  будто
армейская жизнь помогает человеку лучше сохраниться, -  проговорил  он.  -
Так вот, это неверно. Она  превращает  людей  в  мумии,  только  и  всего!
Военный в пятьдесят лет - конченый человек. Я не могу говорить об этом  во
всеуслышание, но думаю именно  так.  В  этом  возрасте  их  всех  надо  бы
увольнять в отставку. Они тупеют от  гарнизонной  жизни,  от  тропического
солнца, от падения с лошадей, от  соблюдения  уставов.  У  них  прекрасная
выправка, это бесспорно! Но серое вещество их  мозга  каменеет.  Время  от
времени появляются... в виде исключения... такие люди, как Галиени, Фош...
Но они стратеги, это совсем другое дело. И лучшее доказательство...
   Анатоль  Руссо  любил  в  конце  дня  пофилософствовать  по   пустякам,
высказывая общеизвестные истины кому-либо из сотрудников, особенно Симону,
которого  считал  самым  интеллигентным  человеком  своего  окружения.  Он
полагал, что жонглирование абстрактными  идеями  неплохая  тренировка  для
мозга.
   - ...ведь это бесспорный факт, что из  генералов  никогда  не  выходили
хорошие  военные  министры.  Возьмите,   к   примеру,   Галифэ!   Сплошные
беспорядки! Вспомните Лиотэ! Чего он добился?.. Видите ли,  человек  лучше
сохраняется, участвуя в политической борьбе. Здесь побеждает не оружие,  а
интеллект. Помните, что говорит Бергсон об истинном времени и  о  времени,
которое показывают стенные часы? Так вот,  военные  отстают,  как  часы...
Дайте-ка мне папку с материалами о тех, кого увольняют в отставку.
   Уже держа бумаги в руках, он внезапно спросил:
   - Постойте, Ла Моннери, Ла Моннери... А не было  ли  у  вашего  Моннери
какой-то истории во время описи церковных имуществ?
   - Возможно... Кажется, он действительно... - ответил Симон,  удивляясь,
как можно после четырехлетней  войны,  унесшей  полтора  миллиона  жизней,
придавать какое-то значение этой давней главе современной истории.
   - К тому же он, очевидно, и антидрейфусар. Вы что же,  милейший  Лашом,
хотите, чтобы у меня были неприятности  с  радикалами?  Будьте  осторожны,
дружеские связи с Сен-Жерменским предместьем вас погубят... Должно быть, у
вас завелась дама сердца в аристократических кругах,  вот  вам  и  хочется
доставить им удовольствие!
   Застигнутый врасплох,  Симон  отрицательно  покачал  головой.  Министр,
отечески улыбаясь, наблюдал за ним.
   - Подумать только, все мы  начинаем  одинаково!  -  воскликнул  Анатоль
Руссо. - Влюбляемся в молоденьких графинь! Они знакомят нас со  множеством
людей, обладающих громкими именами, те смотрят на  нас,  как  на  забавных
зверушек, а нам их внимание  льстит!  Затем  обнаруживаешь,  что  все  это
пустая  трата  времени!  Аристократы  кичатся  тем,  что  они   плюют   на
Республику, а сами постоянно что-нибудь клянчат у нее.
   Глядя на смутившегося большеголового  Симона,  министр  улыбался  своим
воспоминаниям и собственному опыту. Но вдруг лицо его стало серьезным.
   - Да, пока не забыл, - сказал он, щелкнув пальцами. - Через два  дня  у
меня  завтрак  с  Шудлером.  Предпочитаю  встретиться  с  ним   вне   стен
министерства. Закажите, пожалуйста, для меня у Ларю отдельный  кабинет  на
пять человек.
   - Сын Шудлера женат на дочери Жана де Ла Моннери, племяннице  генерала,
- заметил Симон.
   - Однако вы, очевидно, серьезно заинтересованы этим делом! - воскликнул
министр. - Подождите, в каком он чине, ваш старый краб? Бригадный генерал?
Возможно, его утешит, если он  уйдет  в  отставку  дивизионным  генералом!
Только бы это не вызвало бури в канцелярии!
   Он-что-то быстро записал на листке бумаги и вложил его в папку.
   -  Прошу  вас  обязательно  зайти  в  ресторан,  -  прибавил  он,  -  и
позаботиться, чтобы все  было  как  полагается.  Увидите,  они  там  очень
предупредительны, ну а вы все же будьте... очень требовательны.
   И Анатоль Руссо вновь погрузился в важные дела.


   Госпожа де Ла Моннери сочла неприличным беседовать с Оливье  Меньерэ  в
своем номере, а холл гостиницы, где все время сновал народ, также  казался
ей  неподходящим  местом.  Поэтому  она  решила  дождаться  их  ежедневной
прогулки по берегу озера.
   Минут десять они шли, обмениваясь  лишь  обычными  банальными  фразами.
Господин Меньерэ сдержанно  упомянул  о  вчерашнем  концерте,  не  решаясь
спросить свою спутницу о причинах ее  отказа.  Но  он  убедился,  что  она
здорова.
   Внезапно она сказала своим резким тоном:
   - Оливье! Вот уже лет тридцать вы ухаживаете за мной! Не так ли?
   Господин Меньерэ остановился и покраснел до корней волос.
   - Да, - продолжала она, - и даже немного  компрометировали  меня  этим.
Многие убеждены, что вы были и по сю пору состоите моим любовником.
   - Вы же прекрасно знаете, дорогая Жюльетта, что все зависело только  от
вас... - нетвердым голосом ответил Оливье Меньерэ.
   - Да, это так. И, признаюсь, многое, быть может,  изменилось  бы,  умри
Жан лет на двадцать раньше...
   Они еще немного прошли вперед.
   - Так вот, Оливье, мне кажется, у вас  появилась  возможность  доказать
мне свою любовь, - продолжала она.
   Он снова остановился и сжал ее руки.
   - Жюльетта! - воскликнул он, задыхаясь от волнения.
   - Нет, нет, мой бедный друг,  речь  идет  не  об  этом,  -  проговорила
госпожа де Ла Моннери. - Не будьте смешным. Да  не  стойте  же  на  месте,
незачем привлекать к себе внимание! Для чего мне снова выходить  замуж?  А
что касается всего остального... взгляните-ка на нас со стороны!
   - Да, вы правы, - ответил Оливье Меньерэ с грустной иронией. - Пожалуй,
поздновато. Но тогда что же вы имеете в виду? Чем я могу быть вам полезен?
   - Вот чем. Моя племянница наделала глупостей. Она позволила  соблазнить
себя мелкому авантюристу. Результат прекрасного  нынешнего  воспитания!  А
теперь... теперь она беременна. Да не останавливайтесь вы каждую минуту!..
Нет, нет, прошу вас, не надо выражать сочувствие. Я сама знаю, как  должна
к этому отнестись.  И  он,  конечно,  женат.  А  девочка  хочет  сохранить
ребенка.
   - Вот это я одобряю, - сказал Оливье.
   - Я тоже. Такая нравственная щепетильность делает ей честь, хоть она  и
проявилась поздновато. Не знаю, отдаете  ли  вы  себе  отчет  в  том,  что
произойдет.  Стыд  и  срам,  скандал  на  весь  Париж!  Старость,   должна
признаться, и без того не сулит мне ничего веселого... А что  же  будет  с
этой дурочкой?.. На что она может рассчитывать после всего случившегося?
   - Мой бедный друг? Что же вы собираетесь делать?
   Госпожа де Ла Моннери глубоко вздохнула.
   - Вот что, Оливье, - сказала она, - я хочу попросить  вас  оказать  мне
услугу. Женитесь на Изабелле.
   - Как? - изумился ее спутник.
   На этот раз он на несколько секунд замер в  неподвижности,  потом  снял
канотье и вытер побагровевший ло