кой насмешник. Как  начнет над матерью издеваться. Плачу
от них каждый день. Это он все в  книгах научился. Ты бы проверил, что он за
книги читает. Может, они плохие?
     - Книги,- проворчал отец.  - Книгами  сыт не  будешь...  Меня отец чуть
свет поднимал в кузню. От зари и до зари. Держу молоток, а глаза  слипаются.
Вот и все книги.
     - Ну и что хорошего? - спросил я.
     -  Вот  так  всегда - ты ему слово, а он десять, - вставила  мать  свое
любимое выражение.
     - Не десять, а четыре.
     - Толя,  возьми их в  руки, заставь  работать  как следует,  а  то ишь,
совсем распустились. Мать ни во что ставят.
     - Заставлю, будь спокойна. Вадим, подай воды.
     - Чего? - не понял Вад.
     - Сходи в сени и принеси воды.
     Отец сказал это обычным тоном, но за столом наступила тишина. Еще никто
и никогда не заставлял моего  гордого брата вставать из-за стола и приносить
что-то.
     - Я схожу,- встала мать, но отец положил ей руку на плечо. - Сиди, ты и
так намоталась.
     Вад быстро посмотрел на меня и продолжал есть.
     - Ты что, глухой?
     Вад  медленно  отложил  ложку,  медленно  встал, еле  передвигая  ноги,
дотащился до дверей и пропал.
     - Это он нарочно,- разъяснила  мать. -  Теперь через  полчаса вернется.
Попросишь какое дело сделать - неделю будут волынить.
     - Придется за них взяться как следует. У тебя сохранился мой плотницкий
инструмент? По вечерам буду учить их плотничать. Пока не устроюсь на работу,
можно табуретки на продажу делать.
     Табуретки... Я  представил  его  себе сидящим  на  базаре перед  грудой
табуреток... "Кому табуретку? Налетай на табуретки!".
     Нет, настоящий отец не нравился мне все больше  и больше. Видно, нам не
удастся найти общий язык.
     -  Принудительный  труд,-  сказал  я,-  широко использовался  у древних
римлян  и  греков.  Это называлось рабствам.  Но в  дальнейшем  человечество
сознательно отказалось  от него, так как  труд рабов  был непроизводительным
сравнительно с трудом свободного человека.
     Фраза получилась очень красивой. Отец даже перестал есть.
     - В каком он классе?
     - В седьмом.
     Отец покачал головой.
     - Шустрый. Понахватался.
     - Поучи его, Толя, поучи. Такой огрызок.
     - "Огрызок" - не литературное выражение.
     - Ну  хватит! - хлопнул  отец  рукой по столу.  -  Может, ты, Виктор, и
умный, но родителей должен слушаться.
     -  Взаимоотношения детей  и  родителей  должны  строиться  на принципах
равенства и взаимного уважения,  только в этом  случае они принесут обоюдную
пользу.
     Вторая фраза получилась еще лучше первой.
     - Может, он и вправду не то читает? - усомнился отец.
     - Откуда я знаю.  Меня  целый  день нету.  А вдруг  он с  какой  шпаной
связался, они  и учат всему. Недавно нашла на печке  книжку, нарисованы одни
страсти: то душат, то режут, то стреляют.
     - Книжки перед чтением будешь показывать мне.
     - И учебники?
     - Хватит умничать!
     Отец  отодвинул от себя еду  и  стал читать лекцию на  тему "Родители и
дети".  В  это  время  вернулся  Вад с кружкой  воды.  Он  страшно  медленно
протащился по комнате, еще медленнее поставил кружку на  стол и стал слушать
лекцию. Лекция, видно, ему не нравилась,  потому что брат мрачнел все больше
и больше.
     - Хочу каши, - вдруг сказал он.
     На его слова отец не обратил внимания.
     - Хочу каши,- сказал Вад громче и уточнил: - манной.
     Это тоже осталось  без  внимания. Тогда Вад  задрал  вверх голову,  как
волк, и затянул:
     -              К-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-.а-а-а-а-а-ши-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и,
ка-а-а-а-а-ши-и-и-и-и-и... ка-а-а-а-а-ши-и-и-и-и.
     Отец даже поперхнулся.
     - Что с ним? - пробормотал он.
     - Просит манной каши,- объяснила мать.
     - Так дай.
     - Где я возьму? Один раз отпускали за всю войну...
     - Так что он, не понимает?
     - Понимает. Нарочно доводит. Так каждый день.
     - Ка-а-а-ши-и-и-и-и-и...
     - А ну замолчи!- сказал отец.
     - Да-а-а-а-а-й...
     - А ну, кому говорю!
     - Ха-а-а-чу-у-у-у-у...
     Отец подскочил  к Ваду  и  трепанул его за ухо. Ему не надо было  этого
делать.  Вед был очень  гордым человеком. Отец  не успел отдернуть руку, как
Вад вцепился в нее зубами. В ту же секунду тело Вада кувыркнулось в воздухе,
и брат улетел на печку.
     - Насилие - признак бессилия,- изрек я.
     К этому  времени отец, видно, уже крепко подзавелся. Он бросился ко мне
и ухватил за  шиворот. Я оставил в его руках воротник  рубашки, юркнул между
ног и скрылся под кроватью.  Оттуда  я перелез  за сундук. Между сундуком  и
запечной дырой было немного свободного места. Я проскочил его удачно: отец в
это  время  искал меня  под кроватью.  Оттуда торчали его толстые  трофейные
подошвы.
     - Он за печкой, - сообщила мать.
     К предательству я отнесся равнодушно.  Щель между стеной  и печкой была
узкой, взрослому не пролезть. Отец поширял в ней скалкой и вернулся за стол.
Все время до сна разговор шел о нас.
     - Встретили называется... - ворчал отец. - Довели до белого  каления...
Спешил, ждал, а тут пришлось на второй же день за уши драть...
     - Ничего, ничего, -  успокаивала  его  мать.-  С ними надо только  так.
Видал,   какие?   Не  понравилось,  что  работать   заставляешь...  Привыкли
своевольничать... С ними еще построже надо, а то и тебе на шею сядут. Боюсь,
вырастут хулиганами...
     - Я за них завтра возьмусь... Да чтобы я на своего отца так...
     Отец долго  вспоминал  своих родителей, а  мать  своих. Получалось, что
отец  с  матерью  в детстве  работали с  утра до вечера и были этим  страшно
довольны.
     Ложась спать, отец громко объявил:
     - Завтра - на картошку! Я сделаю из вас людей.
     Я не выдержал и подал голос из-за печки:
     -  Вы   считаете,  достаточно  перебрать  кучу  картошки,  чтобы  стать
человеком?
     Отец вскочил, но мать удержала его:
     - Завтра, завтра... Ты устал... Пошли ложиться...
     Когда они потушили лампу, ко мне пробрался Вад.
     - Ну и как? - спросил я.
     Брат промолчал. Он всегда молчал,  когда был  злой. А  сейчас  Вад даже
сопел от злости.
     - Что будем делать?
     - Месть!- скрипнул зубами Вад.
     Мы посоветовались и решили создать террористическую организацию "Братья
свободы"


     На следующий день мы встали чуть свет, чтобы опередить отца.
     Я наскоро сочинил воззвание и повесил его на стенку.

     К СВОБОДНЫМ ГРАЖДАНАМ!
     Вчера произошел государственный переворот. Власть захватил Диктатор. Во
время   званого  ужина  он  публично  изложил  свою   программу  закабаления
свободолюбивого народа. Он ввел палочную дисциплину  и  террор.  Не  выйдет!
Народ не  запугаешь!  Создана партия  "Братья свободы",  которая  поведет  с
Диктатором непримиримую борьбу.
     ДОЛОЙ ДИКТАТУРУ!
     НЕ ПОЙДЕМ НА КАРТОШКУ!
     МЫ НЕ РАБЫ!

     Затем  мы  осторожно  вылезли  на  улицу.  У  меня  было  четыре плана:
нагрянуть  в  совхозный сад, где  уже  созревали  вишни; разрыть  могилу,  в
которой, по точным сведениям, лежал фриц с пистолетом  и фонариком "Даймон";
обыскать  наконец итальянскую машину; отправиться на минное поле, где каждое
утро собирались наши пацаны.
     Все четыре плана  были хороши, особенно если их сравнить с перебиранием
картошки. Но меня больше всего беспокоила итальянская машина. В любую минуту
могли нагрянуть рабочие и  уволочь  ее на свалку, и уж,  конечно, не оставят
нам ни шариков с рукояток, ни разных приборов.
     Мы стали обсуждать план. Разговор шел такой:
     - Вад,- сказал я, - пошли за вишнями, ты ведь любишь.
     Мой брат проглотил слюну.
     - Нет. От них болит живот.
     - Тогда пойдем раскопаем фрица. Пистолет - мне, "Даймон" - тебе.
     - Ишь хитрый какой.
     - А куда еще? Не идти же раскурочивать итальянку? Еще подорвемся.
     - Дрейфишь? Тогда я пойду один, - сказал Вад.
     Ну и человек...
     Итальянская  машина  -  трехтонный  грузовик - находилась сразу  же  за
городом в небольшой поросшей кустарником балке.
     Мы   легли  недалеко  на  пригорке  и  в  который   уже  раз  принялись
разглядывать  ярко-желтый  грузовик. Он  был взорван. Кузов  смят в лепешку,
колес   не   было.   Сохранилась  лишь  кабинка.  Она  удивительно   здорово
сохранилась.  Даже  блестела  лаком, даже фары  были,  только  крыша  кабины
сплющена так, что окна превратились в щели
     Эта-то  подозрительно  сохранившаяся  кабинка  и  отпугивала  мальчишек
нашего города.  Давно уже  были  обысканы, ободраны,  "раскурочены"  все  на
десять километров вокруг трофейные танкетки, зенитки, грузовики, и  только к
"итальянке" никто не решался приближаться. Было сильное подозрение,  что она
заминирована немцами. А что  такое мины, мальчишки знали. Прошло уже  больше
года,  как кончилась война,  но у  нас недели не проходило без  взрыва, хотя
саперы  работали на полную  катушку.  Целыми грузовиками возили  они мины за
город и там взрывали.
     А вот  мы  с  Вадом ни  одной царапинки не имели,  хотя лазили везде не
меньше других, а может,  и  больше. Без лишней  скромности скажу - благодаря
мне. Я умею логически мыслить.
     Вот и сейчас.
     - Представим, что мы  итальянцы,- сказал я.  - Мы что-то везем  в  этой
машине.  Вдруг прямое попадание в  кузов. Мы скапустились. Мимо едут  немцы.
Они зарывают наши трупы возле дороги. Забирают все из машины, но видят,  что
мотор цел. Что они делают?
     - Минируют,- пожимает плечами Вад.
     - Представь себя минером. Где бы ты сделал вывод?
     - У машины.
     - Правильно. Для саперов. А для нас?
     Вад сопит.
     -  Почему подрываются мальчишки? -  спрашиваю  я.  - Потому, что  немцы
минируют все по два раза. Минеры сняли  мину и  ушли,  довольные,  а  где-то
рядом осталась вторая. Возле  машины проходит тропинка. Видишь? Она идет как
раз  со  стороны  города. Немцы не дураки. Они  знали, что рано  или  поздно
пацаны  придут к  этой машине раскурочивать.  Легче всего идти  по тропинке.
Значит, она...
     Мы  лежим  и смотрим  на  тропинку,  которая  почти  заросла  лопухами,
подорожником, одуванчиками.  Над  ней жужжат  пчелы  и дрожит густое  лесное
марево. Я представляю себя немцем. Я - толстый,  маленький,  потный  - шагаю
вдоль тропинки -с ящиком и мотком тонкой  проволоки. Жаркие ботинки  натерли
ноги. Далеко идти не хочется, я присаживаюсь  вон на ту кочку. Сидя работать
удобнее. Сучком  делаю  на дорожке канавку, кладу проволочку, засыпаю пылью.
"Фриц! - кричат мне с грузовика.- Кончай! Поехали!"
     Сейчас... надо надежнее... Мальчишки обязательно придут  к  этой яркой,
блестящей  кабинке...  Еще  канавка, еще проволочка. Тьфу,  черт... кусаются
комары.  Надо  бы сделать  еще один  вывод, но  неохота лезть вверх.  Жарко,
душно, хочется  пить. Нет ли тут поблизости родника? Ага... вот он... Хорошо
бы и его  заминировать... Но очень  уж  жарко.  Я шагаю к машине. Сверху мне
протягивают
     руки...
     - Ну что?-спрашивает Вад.
     Я вздрагиваю.
     - Мина возле вон той кочки,- говорю я.
     Вад тут же вступает в спор:
     - Нет, возле той.
     Но  я становлюсь на  четвереньки  и  начинаю  медленно спускаться вниз,
ощупывая  каждый  миллиметр  тропинки.  Вад ползет  за  мной.  Пыль сухая  и
горячая.  Подло кусаются комары. С наших  лбов  катится пот и  тонет в  пыли
тяжелыми  ртутными шариками. До бугорка еще метров двадцать. Я  разгибаюсь и
вижу  отца. Он идет по  дорожке от города, смотря себе под ноги. Сразу видно
партизана: кошачья походка, ни одного лишнего движения.
     - Вад, - говорю я.- Глянь.
     Брат оборачивается.
     - Деру!
     - Поздно...
     Мы ползем в сторону и ложимся в высокие жирные лопухи. Пахнет паутиной,
грибами и сыростью.
     Отец идет быстро, черный,  жилистый, в зеленых военных  брюках  и синей
застиранной майке.  Возле того места,  где мы начали разминирование дорожки,
отец останавливается. Видно, необычность следов озадачила его. Постояв, отец
двигается дальше, еще  ниже склонившись к земле. Вот уже поравнялся  с нами.
Мимо. Теперь отец идет по неразминированному пространству.
     Я привстал. Вад схватил меня за руку.
     - Пусть...
     - Не говори чепухи.
     Отец идет все дальше. До бугорка остается уже немного.
     - Эй!- крикнул я. - Эй...
     Он остановился. Прищурился на солнце.
     - Так вот вы где! А ну-ка марш сюда!
     Вад припустился бежать. Я  за ним. Отец настиг нас в несколько прыжков,
горячо  задышал  над  самым  ухом.  Я  сковырнулся  ему под  ноги.  Это  был
испытанный прием, но он, наверно, знал его, так как перепрыгнул через меня и
рухнул  на Вада  всем  телом.  Тот  молча  вцепился, по  своему обыкновению,
руками, зубами и ногами.  Так  они  и пошли домой, обнявшись, как закадычные
друзья. Время от времени Вад делал попытки укусить или поцарапаться, и тогда
отец устраивал ему трепку. Я плелся сзади - не бросать же брата в беде.
     Дома он  выпорол нас  ремнем, запер  в комнате, а окна закрыл ставнями.
Все это было очень непривычно. Раньше с нами так никто не обращался.
     И это человек, которому мы спасли жизнь!


     "Мы объявляем голодовку"

     На следующий  день рано утром  нас погнали  на  принудительные  работы,
перебирать картошку. Возглавлял экспедицию Диктатор.
     Картошка была вонючая и скользкая.  Отец швырял ее, как транспортер. Но
он  был  хозяин.  А  мы  рабы.  А  рабский  труд непроизводителен.  Особенно
непроизводителен был труд  Вада. Брат бросит картошину, посмотрит в потолок,
опять бросит.  Сначала отец  косился на нас и сердито сопел,  а потом  начал
читать  мораль.  Не   знаю,  как  на   других,  но  на  меня  это  действует
отвратительно.
     - Вад, - сказал я, - ты любишь скрипучие стулья.
     - Нет,- ответил брат, подумав. - Не люблю.
     - А раскаленные утюги ты любишь?
     - Нет.
     - А почему ты не любишь эти предметы?
     Вад прекратил работу. Разговор его заинтересовал.
     - Они скрипят и жгутся.
     - В общем, отравляют людям жизнь,- обобщил я.
     Отец навострил уши.
     - Еще  я не  люблю банный лист. Как пристанет,  не  отдерешь.  Но самая
дрянная штука - картофельный клей. Сунь палец - и пропал. Не отстанет. И кто
Его придумал? Как хорошо было жить без Него.
     Мощный толчок свалил меня на кучу картофеля. Вад кинул картошку в ведро
и не попал. Она попала в Диктатора. Тот выругался и кинулся  на Вада. Я стал
высыпать  ведро в  кучу,  но  промахнулся, и  вся картошка  угодила в  спину
Диктатора.
     -  Ах так,  негодяи! - сказал он. -  На отца руку  поднимать?  Пока  на
коленях не попросите прощения - не получите ни крошки хлеба.
     С этими словами он захлопнул тяжелую дубовую дверь. Лязгнул замок. Наша
взяла
     - Назло не буду есть до завтрашнего обеда, - сказал Вад. -А ты?
     - И я.
     - Давай поклянемся.
     - Клянусь!
     - Клянусь! Ты сильно хочешь?
     - Так себе. Знал бы, наелся утром побольше.
     - Выдержать запросто можно, только мать будет приставать.
     - Наверняка. Будем молчать, и все.
     - Ага.
     С полчаса мы не разговаривали. В земляных стенах кто-то шевелился.
     - Ты о чем думаешь?- спросил я Вада.
     - Так... О Нем. Без Него хорошо было.
     - Ага. Помнишь, как на пасеку... А в поезде... Вот житуха была.
     - Вить...
     - Чего?..
     - А нельзя мать отговорить?.. Бухгалтер красивее
     -  Не.  Сейчас ничего  не выйдет.  Соскучилась она.  Всю войну ведь  не
видела.
     - А если на выбор: или он, или мы.
     - Бесполезно.
     - Тогда давай попросимся к хромому в сыновья.
     - Без нее не возьмет.
     - Может, дадим деру тогда?
     Я задумался. Удрать куда-нибудь - это здорово, например, на юг, к морю.
     - Где будем брать деньги? Не пойдешь же ты воровать?
     - А побираться? Знаешь нищего на базаре?
     Да, я знал этого нищего. Еще бы мне его не знать. С  этим  нищим у меня
было  связано приключение,  при  воспоминании  о  котором  у  меня  на  душе
становится очень нехорошо. Я  первый  раз  по-настоящему  узнал,  что  такое
страх.
     Это  был  очень странный  нищий.  Он сидел  на  самом  бойком месте,  у
базарных  ворот, в  черном, довольно чистом  костюме, в  белой  рубашке, при
галстуке и  ничего  не просил.  Он просто  сидел и провожал каждого глазами.
Пожалуй,  "глазами" -  не то слово. Дело  в том,  что  на лице у нищего была
надета  маска  от  противогаза, этакая  свиная харя  с огромными стеклянными
глазами  и  хоботом. Это  было  настолько  непривычное зрелище,  что  деньги
сыпались на  колени нищему почти непрерывно.  Причем многие  даже  не читали
надписи на дощечке возле него. А надпись была не менее удивительной, чем сам
нищий. Вот что там было написано:
     Я СЛЕП, ГЛУХ И НЕМ.
     ИЗ-ЗА ПОВРЕЖДЕНИЯ КИШЕЧНОГО ТРАКТА
     Я МАЛО ЕМ
     ДОКТОР МНЕ СКАЗАЛ: НЕ ПЕЙ.
     НА ВАШИ ДЕНЬГИ Я КОРМЛЮ ДЕТЕЙ.

     Этот  нищий почему-то  сильно интересовал  меня. Я  подолгу  простаивал
где-нибудь неподалеку, наблюдая за ним. Я  установил, что  он  действительно
слеп и  глух (как-то на него чуть не опрокинулся воз с сеном, а  он  даже не
пошевелился) и, хоть и провожает каждого "взглядом", но делает это наобум.
     Ровно в шесть часов вечера нищий собирал свои пожитки и уходил.
     Как-то раз  я решил проследить за ним. Я довольно долго шел за нищим по
узким улицам городка, держась на почтительном расстоянии, хотя он не  мог ни
увидеть, ни услышать меня.
     Город кончился,  а мы  все  шли. Начало темнеть.  Я  уже  подумывал, не
вернуться ли мне назад, как вдруг нищий исчез. Это случилось неожиданно. Шел
человек по дороге, а потом как сквозь землю провалился. Я растерялся. Кругом
были заросшие кустарником овраги. Ни одного дома, ни одной живой души. Вдруг
я  почувствовал за своей спиной движение. Я резко оглянулся и увидел нищего.
Он на цыпочках крался ко мне.  Это было так невероятно и страшно, что я чуть
не упал, а потом припустился бежать  и бежал  до тех пор, пока не выбился из
сил. Вот когда впервые я понял, что такое страх.
     Я отомстил  нищему-интеллигенту. Я  заменил  его  дощечку.  Теперь  она
читалась так:

     Я НЕ СЛЕП, НЕ ГЛУХ, НЕ НЕМ
     ИЗ-ЗА ПОВРЕЖДЕНИЯ КИШЕЧНОГО ТРАКТА
     Я МНОГО ЕМ
     УРКИ МНЕ СКАЗАЛИ: ПЕЙ!
     НА ВАШИ ДЕНЬГИ Я КОРМЛЮ ЗЕЛЕНЫХ ЗМЕЙ.
     Нищий исчез в тот же день,  и больше я  его никогда не  видел. Я  очень
долго  боялся выходить из дому, так как опасался ответного удара, но его так
и не последовало.
     После этого  стиха за мной  прочно укоренилась слава  поэта, и на  меня
приходили смотреть пацаны даже с другого конца города.
     Нет, побираться мне не хотелось...
     Часа  полтора в  подвале мы перенесли довольно легко. А  потом в голову
полезли вкусные вещи. Это самое противное, когда вспоминаются вкусные вещи.
     Скоро появилась мать. Я сразу узнал ее шаги.
     - Сыночки, идите кушать. Тюря готова.
     Я  даже  зажмурился,  так  ясно  увидел тюрю. С водой,  мягким  хлебом,
постным маслом, луком.
     - Хорошая тюря получилась,  - пела  мать.  - Я туда много лука зеленого
положила. Надо только попросить у отца прощения.
     - Лиса Патрикеевна! - крикнул Вад.
     -  Какие упрямые... Что вам, трудно попросить  прощения?  Подумаешь, за
уши отодрал. Отец ведь родной.
     При напоминании о вчерашнем Вад засопел от злости.
     - Пусть Он просит у нас!- крикнул брат.- Не съедим ни крошки!
     -  Мы официально объявляем голодовку, - оказал я.- Можешь передать  это
отцу. Мы требуем отмены рабства и возвращения всех демократических свобод. А
именно: свободы передвижений, свободы слова, неприкосновенности личности.
     - Это я вас избаловала, - сказала мать. - Я  виновата.  Вас надо еще не
так.
     Отец освободил нас только вечером. Загремел засов, дверь раскрылась.
     - Завтра рано вставать, - сказал отец, вглядываясь в темноту. - Поэтому
- ужинать и спать.
     Мы вышли во  двор,  и у меня от свежего воздуха закружилась гол