им солому.  Со
стороны казалось, что они идут в психическую  атаку: рты  перекошены, вилы в
руках ходят,  как  штыки. Они только что выписались из  госпиталя  и, видно,
здорово соскучились по работе.
     Я ничего сдуру не взял с  собой  поесть,  и, если бы не моряки, которые
дали мне кусок хлеба, посыпанный  крупной  солью, и помидор, мне пришлось бы
туго.
     Моряки выпили  самогонки и  долго  предавались воспоминаниям о катерах,
линкорах,  подводных  лодках,  безымянных высотах,  которые  им  приходилось
брать.  Потом  они  пели  хриплыми голосами матросские  песни.  Потом спали,
положив на глаза бескозырки. Потом учили меня жизни.
     - Иди на жизнь в штыки, - говорил один.
     - Но сначала  подползи к ней, - добавлял  другой,- как в атаке. Сначала
подползи, а потом бросайся.
     - И люби физическую  работу.  Все  остальные работы  -  мутота.  Языком
брехать -  это  не работа.  Языком брехать - себя  не  уважать,  потому  что
человек всегда под ветер брешет: на ветер-то ничего не слышно.
     Они были очень высокого мнения о физической работе, главным образом они
ценили  ее  за  то,  что она  дает независимость. Не понравился  начальник -
плюнул и ушел к другому. Руки везде нужны.
     За  лето  скирдоправы меняли уже  третий  колхоз.  Наш  председатель им
нравился, хотя и ругались они с ним крепко.
     -  Свой,  фронтовик,  - коротко говорили  они о  нем.  Это  у них  было
наивысшей похвалой.
     Пока я отогнал волов на баз, пока сходил в правление за нарядом, совсем
уже стемнело. Я едва доплелся домой. Ноги мои почти не чувствовали земли.
     Вид  нашего  дома  очень удивил меня.  Окна его были ярко освещены,  из
трубы  валил густой,  хорошо пахнущий  дым. Я поспешно  взошел  на  крыльцо,
открыл дверь и  остолбенел. Дядя Авес и мой младший брат  сидели на  кровати
обнявшись  и,  раскачиваясь  из  стороны  в сторону,  пели  "По диким степям
Забайкалья". Прямо на столе  лежало самое настоящее вареное мясо, картошка в
мундирах,  валялись   полуобгрызанные  помидоры,   огурцы,  стояла   бутылка
самогонки.
     - Река Хунцы!- закричал дядюшка, увидев меня - Диктатор явился!
     - Слава диктатору! - подхватил Вад.
     - Вечная слава!
     - Вечная память!
     - Упокой его душу!
     - Аминь!
     От них несло самогонкой
     -  Ешь! Мы не жмоты, как некоторые! - Старший брат  махнул рукой, но не
рассчитал своих сил, и жест свалил его на кровать.
     - Пусть он сначала с-де-ла-ет трид-ца-тридцать кизяков!
     Шутка  показалась им  страшно остроумной, и  они так  и  покатились  со
смеху.
     - Где вы взяли продукты? - спросил я.
     - 3-за-работали в колхозе.
     - Ха-ха-ха-ха!
     - Га-га-га-га!
     - Гы-ы-ы-ы-ы-ы!
     - Я вас серьезно спрашиваю: где вы взяли продукты?
     - Держись за нас, диктатор! Не пропадешь!
     Неожиданная мысль  пришла мне в  голову: дядя Авес  продал  пистолет. Я
подошел к дядюшке и тронул его за рукав
     - Сева Иванович, вы сдали пистолет?
     -  Стоп! Полный  назад! Поворот  тридцать градусов!  Квадрат сорок два!
Прицел 86-21! Беглым!
     Дядюшка выхватил  из  кармана пистолет  и приставил  его  к моей груди.
Пистолет ходил в его руке ходуном.
     - Руки вверх! - скомандовал он.
     Я поднял руки.
     - Именем народно-револю... ционного и так далее  - к высшей мере... но,
учитывая сопливость... марш в сарай... Теперь там будешь жить. Понял?
     Я попятился к дверям.
     - Пшел... быстрей... а то рассержусь... ишь, щенок... обнаглел... мы не
таких п-пф-пуф!
     На улице уже прочно установилась  холодная ночь. Трава  была  мокрой от
росы.  Над ерманским  домом  всходила  едва заметная,  как брошенное в  воду
стекло от очков, луна.
     Вдруг зарычал Рекс. Я вспомнил про Рекса и обрадовался.  Если прижаться
к нему, можно чудесно провести ночь
     Я посмотрел  в  сторону  Рекса  и не увидел его. В лунном свете холодно
блестела  цепь.  Рекс  не мог  зарычать.  Рекса  не было.  Я схватил  цепь и
почувствовал что-то липкое. Я поднес руку близко к глазам. Это была кровь...
Теперь  мне стало  ясно, откуда  у нас продукты:  они  продали Рекса  самому
толстому человеку в Утином.
     ...Если бы он вышел сразу, я  не знаю, что бы  я сделал. Но он вышел не
сразу: я долго стучал в ворота.  Наконец он вышел, и морда у  него лоснилась
Свет от лампы падал ему сзади. Он сразу узнал меня, глаза у него забегали.
     - Где он? - спросил я.
     - Кто он? Ты о ком говоришь, мальчик?
     - Вы его уже съели?
     - Я что-то тебя не понимаю.
     Он машинально вытер ладонью рот.
     - Вы не человек! - крикнул я.
     - Что тебе надо, мальчик?
     От него пахло псиной.  Он  остался  спокойным,  видно, ему  приходилось
слышать и не такое, и он привык, но мои слова все-таки, наверно, задели его,
Он пошел проводить меня до ворот.
     - Ты не знаешь, что такое смерть, мальчик,- сказал он грустно, -  Ты ни
разу  не видел  ее глаза. Когда ты будешь умирать, ты  вспомнишь  мои слова,
мальчик Жаль только, тебе не скоро умирать
     Из помойной ямы в упор лунным взглядом смотрела на меня голова Рекса.



     "Я считаю до семи"
       Лампа  мигала  и  чадила.  Дядя  Авес  метался  на  кровати,  бормоча
ругательства и вскрикивая. На полу  валялся пистолет. Я поднял его и положил
в карман.  Затем я потряс  дядюшку за  плечо. Авес Чивонави открыл  безумный
глаз.
     - Пить, - прохрипел он.
     Я  подал ему кружку с водой. Дядюшка выпил ее  всю,  и у  него открылся
второй глаз.
     -  Река  Хунцы, -  хрипло  сказал он, и  повернулся  на бок, но я снова
потряс его.
     - Вставайте, Сева Иванович.
     - Чего тебе надо? - вскипел дядюшка. - Уйди, а то застрелю.
     - Вставайте, Сева Иванович.
     Дядюшка полез в карман галифе, потом пошарил под подушкой. Пистолета не
было, и это озадачило дядюшку.
     - Куда же он делся, река Хунцы? - пробормотал дядя Авес и сполз на пол.
     - Собирайте свои вещи, Сева Иванович, - сказал я.
     Я  вытащил из-под кровати дядюшкин облезлый чемодан и стал  кидать туда
его  рубашки  и всякую  всячину.  Он  следил за  мной с удивлением,  а потом
попытался отобрать чемодан, но я наставил на него пистолет.
     -  Придется  вам  уехать,  Сева Иванович. Я уже больше  не могу.  Я вас
боюсь.
     - Не бойся меня, трюфель, я же твой дядя, река Хунцы!
     .- Может  быть, но сейчас вам лучше уйти. Придет отец - тогда  пусть он
разбирается.
     - Я твой дядя.1 - закричал Авес. - Ты должен меня слушаться!
     - Я решил твердо. В крайнем случае я буду стрелять, Сева Иванович. Я не
знаю, кто вы и что вам здесь надо.
     Дядя Авес сел на кровать и заплакал.
     - Я всегда был такой... Я со странностями... Я и в детстве был такой...
     - Буду считать до десяти, Сева Иванович.
     Когда я сказал "семь", дядюшка Авес  встал  с  кровати и стал  собирать
свои вещи.
     - Ты жестокий, безжалостный мальчишка. Прогнать своего родного дядю!
     Вад  так и  не  проснулся.  Перед уходом Авес Чивонави погладил  его по
голове.
     -  Брат у тебя - нормальный ребенок.  А ты - ненормальный  ребенок.  Ты
рано состарился.
     - До свиданья, Сева Иванович! - сказал я.
     - До свиданья, Виктор Анатольевич, - дядя Авес хотел меня уязвить.
     Я помог донести ему до калитки чемодан. Чемодан был тяжелый. Когда дядя
Авес взял его, то согнулся в три погибели.
     Я вернулся в  дом, но заснуть уже больше не  мог.  Вся комната пропахла
пьяным  дядей  Авесом,  везде  валялся его  хлам:  какие-то пузырьки  из-под
вонючих лекарств, рваные носки.
     Я стал убирать в  комнате и случайно наткнулся на маску от противогаза.
Она была точь-в-точь, как у того нищего...
     Я  кинулся  к  двери,  задвинул  тяжелый  засов, потом  закрыл  ставни,
придвинул  к двери сундук,  потушил  свет. Сделав  все  это, я сжал рукоятку
пистолета и стал  ждать. Я не сомневался, что  дядя Авес не ушел, а  ждет во
дворе подходящего момента. Меня била противная дрожь.
     Я прождал до самого восхода солнца.  И только когда за мной пришел один
из моряков, я решился открыть дверь.
     Дядя  Авес  не  появился  ни  завтра, ни послезавтра,  и ни  завтра, ни
послезавтра я не ходил сдавать пистолет.


        "Вторая любовь (окончание)"

       Самыми  неприятными для меня  теперь стали обеденные  перерывы. Когда
ничего не  оставалось делать, как  лежать на скирде и смотреть на дорогу.  С
некоторых пор я стал бояться пустой дороги.
     Однажды в один из таких перерывов я увидел, что из поселка кто-то идет.
Это  мог быть  и просто  прохожий,  а мог  и отец,  дядя  Авес,  милиционер,
Комендант...
     Но вскоре стало  ясно,  что идущий человек -  девчонка.  И девчонка  не
простая, а Лора.
     Она тоже узнала меня и остановилась внизу.
     - Вить, а Вить... Слезь на минутку.
     Я слез со скирды.
     - Чего тебе?
     - Ты почему не приходишь?
     - Мне некогда. Я изучаю древнегреческий язык.
     У нее был очень красивый бант. Огромный черный бант в светлых  волосах.
И платье у нее было очень красивое.
     - Я  не  хотела  рассказывать про вас... Я  случайно... Я устала... Так
долго шла.
     Она стояла передо мной,  опустив  руки,  и слезы  катились  по ее очень
красивым щекам. На них не было пыли. И ноги у нее не были пыльными.
     Она  немного  поплакала,  а  потом  вытерла  слезы   маленьким  розовым
платочком и спросила:
     - Ты еще ни с кем не дружишь?
     - Дружу.
     Она помолчала.
     - Красивая?
     - Очень.
     - Давай с тобой снова дружить.
     - А как же моя девчонка?
     - Брось ее...
     - Она красивее тебя.
     - Неправда. Красивее меня не бывает.
     - Скромно сказано.
     - Ты все врешь. Никого у тебя нет. Давай дружить по-настоящему?
     - Как это по-настоящему?
     -  Познакомь  меня с  родителями. Я буду приходить  к вам в гости...  Я
только боюсь твоего отца...
     - Почему?
     - У него есть пистолет.
     - Откуда ты знаешь?
     - Мне папа рассказывал.
     - У нас есть еще и пулемет. В огороде закопан.
     - Да? - Ее глаза округлились. - Как интересно! И ты мне покажешь?
     -  Разумеется.  А  сейчас  отец  знаешь  за  чем  поехал?  За  немецкой
мелкокалиберной пушкой. Мы, когда ехали сюда, приметили ее в одном овраге.
     Она вдруг заторопилась.
     - Собственно,  я  лишь  проведать тебя  забежала. Я  приду  завтра  или
послезавтра. А то мне далеко идти. Так договорились дружить?
     - Договорились.
     Она поднялась на цыпочки и осторожно поцеловала меня в щеку.
     - Смотри, чтоб сегодня же бросил свою девчонку!
     Я  долго стоял, прислушиваясь, пока не  услышал, что  ожидал услышать -
тарахтение полуторки.


        ""Ишь, хотел подлизаться...""

      Отношения  с Вадом у нас совсем  испортились. Брат не хотел ни  делать
кизяки, ни рвать траву, ни копать огород. Этот  фанатик считал, что я предал
"Братьев  свободы",  и  решил мне мстить.  Фантазия его  была неистощима. Он
сыпал  мне в пищу пригоршнями  соль, сжигал под кроватью солому, опрокидывал
на меня холодную воду, грубил.
     Мне  все это здорово надоело, но я сдерживал  себя. Моя  мягкая тактика
еще больше злила брата.
     Я сдержал  себя даже тогда, когда  он с  фанатичными  выкриками сжег на
костре мою единственную фотографию,
     Я сдержал себя и в другом, более  серьезном случае, когда он сжег книгу
писателя Александра Дюма "Три мушкетера", выменянную мною в  Нижнеозерске за
настоящее сиденье с подбитого танка, который я первым обнаружил в лесу.
     Он  сжег книгу писателя Дюма,  нагло, прямо  на моих глазах,  полив  ее
керосином, а потом раскидал по двору палкой  обгорелые куски. Он ожидал, что
я кинусь на  него и буду терзать, как бульдог куропатку, а он  будет стоять,
скрестив руки  на груди, с улыбкой на устах,  но я,  скрипнув зубами, прошел
мимо, словно это горела не книга писателя Александра Дюма, за одно прочтение
которой многие согласны были отдать трофейный тесак или еще что.
     - Эй! - закричал вслед Вад. - Смотри! Сжег твоего Дюму!
     Я достал платок, высморкался и небрежно засвистел.
     Праздник сожжения был испорчен. Вад бросил палку и пошел вслед за мной.
     - Я  все сожгу, - грозил он. - И книги,  и тетради, даже  твои штаны. Я
думал, что ты хороший  человек, а ты Диктатор. Зачем ты прогнал  дядю Авеса?
Мне не с кем играть. Тебя  подкупил  Он. Я знаю, ты  ждешь Его. Я слышал, ты
проболтался во сне. Ты стал девчатником. Я ненавижу тебя!
     Вад поднял камень и  швырнул  мне в спину. Я второй  раз достал платок,
второй раз высморкался и второй раз засвистел.
     - Бей меня! Почему ты не бьешь? - крикнул Вад.- Я сжег Дюму!
     Я ускорил шаг, продолжая свистеть.
     - Ну хорошо! Я устрою тебе сеанс! - сказал мрачно Вад и повернул назад.
     Вечером,  возвратившись с работы, я  принял все  меры  предосторожности
против покушения. Прежде чем  войти в дом, я привязал веревку к ручке двери,
спрятался за угол и дернул. Дверь распахнулась. Ничего не произошло. Я вошел
в сени.
     - Вад! - крикнул я. - Брось свои штучки! Хуже будет!
     Я надел на голову  ведро, защитил грудь цинковым корытом и вдвинулся  в
комнату. В комнате никого не было.
     Неужели Вад  отмочил номер - удрал в Нижнеозерск?  Вещи вроде бы все на
месте.  Я  снял  с головы  ведро и опустил корыто.  Это была ошибка. В то же
мгновение  острая   боль  пронзила  мое  правое  плечо.  В   нем  дрожала  и
раскачивалась камышовая стрела.  Я усмехнулся, выдернул стрелу и бросил ее в
угол. Теплая струйка крови потекла вниз.
     В тумане скрылась милая Одесса, -
     запел я.
     Из темного зева печи вылетела вторая стрела и закачалась в моей груди.
     Золотые огоньки,
     продолжал я, выдергивая стрелу.
     -  Шут гадов! - крикнул  Вад,  и выпустил третью стрелу.  Третья стрела
вонзилась мне в голень.
     Не грустите, ненаглядные невесты... В сине море вышли моряки...
     Вад вылез из печки. В его руках были лук и пачка стрел.
     - Я тебя прикончу, - сказал он.
     - Валяй.
     - Нет. Я тебе сделаю хуже. Я выбью тебе глаз.
     Вад поднял лук. Я не пошевелился. Вад отбросил лук. Лицо его задрожало.
     -  Я ненавижу  тебя! - закричал  он.  -  Слышишь, предатель! Ты гадючий
предатель! Ты продал меня и дядю Авеса! Ты за это поплатишься!
     -  Прекрати истерику,  - спокойно сказал я. - Ты не сопливая  девчонка.
Будь мужчиной. Пора  быть мужчиной. У  тебя слишком затянулось  детство. Так
называемая инфантильность.
     Потом  я много  думал  об этом  нашем  разговоре. Наверно, зря я  тогда
сказал про инфантильность. Вад вообще не  любил иностранных слов, а этого он
наверняка  не знал и  вполне возможно,  что принял за страшное  оскорбление.
Вполне может быть, что не скажи  я про инфантильность, ничего бы и  не было.
Но я сказал про инфантильность. Вад посмотрел на меня ненавидящим  взглядом,
закусил губу и выбежал из комнаты.
     Я промыл  свои  раны водой, залил йодом, потом убрал на  место ведро  и
корыто, а Вада все не было. Я все-таки волновался, с  него станется удрать в
Нижнеозерск, и поэтому подавил свою гордость и отправился на поиски брата.
     Во дворе Вада не было. Я осмотрел все закоулки.  И вдруг из палисадника
донесся стон. Я бросился туда. Вад лежал в траве, уткнувшись лицом  в землю.
Его тело  было неестественно  изогнуто.  Я схватил голову брата  и  повернул
лицом к себе. Лицо у Вада было как стена.
     - Что с тобой?.. Кто это тебя?.. Вад, ты слышишь?
     Вад чуть шевельнул синими губами:
     - Сам... спрыгнул с дома...  Теперь уж  тебе  не  выкрутиться... Теперь
тебе здорово влетит от Него... Не помогут ни кизяки, ни волы... Ишь... хотел
подлизаться...
     Брат закрыл глаза и улыбнулся бледной кривой улыбкой...
     Было  уже утро, когда я с моряками вернулся  в Утиное. Мы не доехали до
больницы. Вад умер на полпути и мы привезли его назад...
     На крыльце, придавленное камнем, лежало письмо.
        ""
      В Синюцкий район,
     село Утиное

     "Виктору Анатольевичу  Бородину" (сыну кузнеца, что встал  на  постой в
крайней хате)
     в собственные руки.

      На обратной стороне был неумело  нарисован летящий голубь с  письмом в
клюве, под которым стояло: "Лети быстрей к моим деточкам"
     Я  осторожно  отклеил марку  и развернул  треугольник из синей  плотной
бумаги.
     "Дорогие мои сыночки!
     Как вы там без нас? Не голодаете? Все думаю о вас каждую минуту. Молоко
в рот не идет, когда вы там сидите голодные, на одной каше.
     Козу мы купили очень  хорошую, - ласковая,  со звездочкой и молока дает
много, а  ест совсем мало. По дороге делаю сыр из  творога... Очень вкусный.
Принесем домой много сыру.
     Сейчас  мы  идем  днем и  ночью, так  хочется  увидеть  вас.  Отец и то
соскучился.  Хмурится, ворчит  на  вас,  какие вы проказники,  а сам  молоко
совсем не  пьет, чтобы  вам больше сыру досталось. Места  здесь глухие, идти
очень страшно. Овраги одни, деревень совсем мало и люди встречаются редко. Я
уж  отцу говорю, давай ночью не идти, а  он  больно уж спешит. Очень  бы нам
Рекс пригодился, но пусть лучше вас  охраняет. Не злите  его  и не забывайте
подливать в миску водички.
     Дорогие мои сыночки! Осталось уже совсем немножко. Скоро  обниму  вас и
напою молочком. Смотрите,  ведите себя хорошо, а самое главное - не  уходите
далеко от дома, вы такие еще маленькие.
     Сейчас сижу, пишу вам письмо на почте,  а  отец  стоит рядом и торопит.
Обнимаю вас крепко, дорогие  мои, не голодайте, одевайтесь потеплее, дни уже
стали прохладные".
     Я стоял  на пороге  пустого и холодного  дома и читал письмо.  Утреннее
солнце  грело мою  влажную после ночного дождя фуфайку, и она тревожно пахла
мокрой соломой.
     Дорога  была  пуста до самого  горизонта, но в каждый  момент там могли
показаться родители с бегущей сзади козой. И мне придется отчитаться за все.
Я тогда еще не знал, что мои родители никогда не  придут  и мне не перед кем
отвечать.
     Я ждал их всю осень и зиму, а потом еще года два ходил по тем деревням,
куда они ездили за козой, но так ничего и не узнал. Люди говорили, что тогда
много было пришлого народу: шли в  родные места или искали  лучшего  края, и
многие  пропадали  бесследно.  Такое уж  тогда  было  время. После миллионов
смертей дешево ценилась простая человеческая жизнь.
     -  С  козой шли?  - спрашивала  какая-нибудь старушка. -  Убили небось,
Могли... тогда могли за козу...

     * * *

      С тех пор  прошло немало лет. У меня  самого  уже  сын, который  скоро
пойдет в школу. Все  реже снятся родители, и  я уже  почти  не помню их лиц.
Полные  приключений  годы детства  кажутся  теперь прочитанными  в  какой-то
книге.  Лишь  осталось  от  всего  этого  тревожное чувство перед  пустынной
дорогой.  Так и чудится, что вдали покажутся  двое с  козой,  и мне придется
держать ответ за все, что делал не так...

       1968 г.