Владимир Дудинцев.
    Не хлебом единым

   -----------------------------------------------------------------------
   М., "Советский писатель", 1957.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


1

   В двенадцать часов дня  к  станции  Музга,  до  самой  вывески  скрытой
высокими снежными гребнями, наметенными по обе  стороны  полотна,  подошел
поезд. Проплыли белые крыши вагонов и остановились. На платформе  началась
сутолока, три человека в валенках, в одинаковых полушубках телесного цвета
торопливо прошагали в хвост поезда, к последнему - московскому - спальному
вагону. Поднялись в вагон, опять показались, подали вниз  один  чемодан  в
сером  чехле,  второй...  И  вдруг,  словно  ветер  любопытства  дунул  по
платформе, метнулся легкий шумок, и все побежало в  одну  сторону,  тесной
толпой сбилось около московского пульмана.
   - Кто приехал?
   - Дроздов. Сейчас будет выходить...
   - Вышел уж!..
   Увидеть приезжего  почти  никому  не  удалось,  потому  что  тот,  кого
называли Дроздовым, был очень мал ростом. Зато все увидели мягкую  меховую
шапочку и лицо его спутницы - сероглазой красавицы, которая была на голову
выше Дроздова.
   Толпа переместилась к зданию  станции,  неудовлетворенно  разошлась,  и
только те, кто успел обежать кирпичное здание, увидели,  как  понеслись  с
визгом полозьев две тройки - вдаль, к белому, снежному краю  степи,  из-за
которого поднимались черные дымы, поднимались и  сваливались  на  сторону,
завесив полнеба грязно-серой пеленой. Там, за далекой снежной линией,  как
за морским горизонтом, словно бы шла эскадра. Это дымил построенный  здесь
в  годы  войны  гигантский  промышленный  комбинат,  который   со   своими
корпусами, цехами,  складами  и  железнодорожными  ветками  растянулся  на
несколько километров. В те  первые  послевоенные  годы  комбинат  этот  не
значился на картах.
   Директор комбината Леонид Иванович Дроздов, или просто Дроздов, как его
называли в этих местах, по вызову министра ездил в Москву. Он взял с собой
в эту поездку и молодую жену, от которой со дня женитьбы не отходил ни  на
шаг. Теперь они возвращались домой. Оба были довольны: жена - сделанными в
Москве покупками, а Леонид Иванович  -  успешным  ходом  всех  своих  дел.
Знакомый начальник главка дал Дроздову понять,  что  ему  следует  ожидать
скорого переезда в Москву, а это была давняя мечта Леонида Ивановича.
   Два директора, которых Дроздов хорошо знал, придерживались на этот счет
иной точки зрения. Они считали, что лучше быть осью на заводе, чем  спицей
в колесе, хоть и столичном. Леонид Иванович не задумывался  над  тем,  что
материальная обеспеченность его на должности начальника  управления  будет
немного меньше. Он _шел_ на уменьшение зарплаты, это уже  было  продумано.
Ограничения свободы также его не смущали. "Я везде буду  самим  собой",  -
думал он. Трудности большой руководящей работы  не  пугали,  а,  наоборот,
манили его. На этот счет у него была даже теория.  Он  считал,  что  нужно
всегда  испытывать  трудности  роста,  тянуться  вверх   и   немножко   не
соответствовать. Должность должна быть всегда чуть-чуть  не  по  силам.  В
таком положении, когда приходится тянуться,  человек  быстро  растет.  Как
только ты начинаешь справляться с работой и тебя похвалили разок-другой, -
передвигайся выше, в область новых трудностей, и опять тянись, старайся  и
здесь быть не последним.
   "Ну что ж, построил комбинат, - слегка  прикрыв  глаза,  думал  он  под
свист полозьев. - Неплохо поработали в войну, получили знамена,  ордена...
И сейчас от уровня передовых не отстаем. Если мне сейчас пятьдесят  два...
Три,  четыре,  пять...  Лет  тринадцать  -  это  еще   приличный   резерв!
Прили-ичный!.. Черта с рогами можно сделать за это время!"
   Комбинат, похожий на большой город, постепенно вырастая, надвигался  на
него, охватывая степь с правого и левого флангов. Пять  высоких  кирпичных
труб стояли в центре - стояли в ряд, все одинаковой  высоты,  и  все  пять
черно дымили. Под ними внизу было видно множество мелких  дымов  -  серых,
красноватых и ядовито-желтых. В стороне чернели башни - градирни, и от них
поднимались крутые облака пара, сияющие среди черных дымов особенно чистой
белизной. Уже были слышны свистки комбинатских  паровозиков-кукушек  и  по
обеим сторонам  дороги  потянулись  одинаковые  двухквартирные  домики  из
белого кирпича, с острыми шиферными  крышами  -  домики  соцгорода,  когда
Леонид Иванович, очнувшись от своих мыслей, привстал  и  ткнул  пальцем  в
полушубок кучера.
   - Пройдемся пешочком, Надюша! А? Гляди-ка, погодка!
   Сани  остановились.  Жена  Дроздова,  подобрав   мягкие   полы   манто,
купленного шесть дней назад в Москве, сошла на чистый, неглубокий и  очень
яркий снежок.
   - Чудо какой снег! - послышался ее счастливый, молодой голос.
   Леонид Иванович немного замешкался. Прорвав дыру  в  большом  картонном
коробе, он доставал оттуда ярко-оранжевые крупные апельсины  и  рассовывал
по карманам. Потом махнул  кучеру  и,  грубо  срывая  корку  с  апельсина,
заспешил к жене. Та спокойно приняла очищенный  и  слегка  разделенный  на
дольки плод, и они пошли, наслаждаясь солнечным  зимним  днем.  Дроздов  -
маленький, в кожаном глянцевом пальто шоколадного цвета, с  воротником  из
мраморного каракуля и в такой же мраморно-сизой ушанке. Жена - высокая,  с
постоянной грустью в серых глазах, без румянца, но с ярко-розовыми  губами
и с большой бархатной родинкой на щеке. Она была в шапочке и  в  манто  из
нежно-каштанового шелковистого меха, в широкоплечем дорогом манто, которое
сидело на ней немного боком. Она все время отставала,  и  Леонид  Иванович
поджидал ее, держа каждый раз в руке новый очищенный апельсин.
   Надя была беременна. Дроздов, шагая  впереди,  щурился,  морщил  сухой,
желтый лоб, чтобы  скрыть  радостную  улыбку.  Люди  здоровались  с  ними,
отступали в сугроб, смотрели в упор - навстречу и вслед.  Леонид  Иванович
останавливал на каждом взгляд черных, усталых и счастливых глаз. Он  знал,
о чем могли говорить эти люди там, сзади,  выйдя  из  сугроба  на  дорогу:
"Жену-то одну бросил - стара  стала.  Теперь  девчонку  молодую  заимел  -
совсем рехнулся!" - "Ну и рехнулся! - подумал он. - Неужели  надо  кривить
душой и жить с женой, которую никогда не любил, и избегать встреч  с  той,
которую любишь? Не проще ли сделать вот так?" - Он оглянулся  на  жену,  и
она улыбнулась ему из-под шапочки. "Тем более,  что  Шурка  наша  говорит:
"Леониду Ивановичу на роду написано две жены иметь. У него - две макушки".
Он засмеялся, вспомнив это, и опять  оглянулся  на  жену.  "Молода!"  -  с
радостью подумал он. Взгляды людей  его  не  стесняли.  Не  чувствовал  он
неловкости и от того, что ростом он ей был до плеча.  Правда,  Надя,  если
шла рядом с ним, слегка сутулилась, чтобы казаться пониже, это у  нее  уже
стало входить в привычку...
   Так они шли, то сходясь, то  расходясь,  занимая  всю  улицу,  кивая  и
раскланиваясь  со  знакомыми.  Иногда  попадались  навстречу  школьники  с
сумками  и  портфелями.  Те,  кто  постарше,  отойдя  в  сторонку,  тянули
наперебой: "Здравствуйте, Надежда Сергеевна!" - Надя преподавала  в  школе
географию. Пропустив Дроздовых и выждав еще с минуту, ребята бросались  на
дорогу, на оранжевые корки, затоптанные в снег. С веселыми  и  удивленными
криками они хватали и прятали яркое, пахучее чудо - таких корок еще  никто
не видывал в этом степном и недавно еще совсем глухом районе.
   Дроздовы жили на соседнем, широком проспекте Сталина. Дома  здесь  были
тоже двухквартирные, но с более затейливыми, железными крышами и с большим
числом окон. В этих домах жил, как  говорили  в  Музге,  командный  состав
комбината. Дом Дроздова не отличался ничем от своих соседей,  кроме  того,
что он весь был занят одним хозяином и обе его квартиры были  соединены  в
одну.
   Пропустив жену вперед, Леонид Иванович вошел в сени, затопал, закашлял.
Домашняя работница - рослая деревенская девушка Шура - выглянула в дверь и
тут же распахнула ее.
   -  Батюшки,  новая  шуба!  Здравствуйте,   Леонид   Иванович!   Надежда
Сергеевна, с вас причитается за обнову! Чего это за мех, да какой мягкий!
   - Этот мех заморский, -  прищурив  глаза,  с  важностью  сказал  Леонид
Иванович, помогая жене снимать манто. Надя, стоя перед  ним,  по  привычке
слегка согнулась. - Мех заморский, норка называется.
   Шура при этих словах с готовностью прыснула.
   - Ладно смеяться. На-ка, повесь... в шифоньер.
   Надя, выбирая из волос заколки и покачиваясь, пошла к себе в комнату. А
Леонид Иванович без пальто, в черном костюме  -  худенький,  с  торчащими,
желтоватыми ушами, напевая что-то непонятное и  потирая  руки,  направился
через весь дом, по длинному коридору, на кухню.
   - Мама! - раздался его резковатый,  веселый  голос.  -  Не  видишь,  мы
приехали!
   - Вижу, вижу! - ответил ему из кухни мужской голос матери. - Что-то  ты
вроде раньше сроку?
   -  Мать!  -  Леонид  Иванович  остановился  в  дверях  и  окинул   чуть
насмешливым взором связки лука, развешанные на стенах, русскую печь, рядом
с ней газовую плитку, работающую от баллона со сжатым газом, и у порога  -
полузакрытый тряпкой, низенький ушат со сметаной.  -  Мать,  -  он  закрыл
глаза и, постояв так несколько мгновений, медленно  открыл  их,  что  было
признаком сдержанного раздражения. - Ты куда дела моего Глазкова?
   - За сметаной посылала, к  Слободчикову.  Для  Нади  посвежей  надо.  А
сейчас отдыхает. Двое суток все-таки человек проездил.
   - Дело хорошее, - Леонид Иванович опять окинул глазами кухню и задержал
взгляд на ушате со сметаной. Он надолго закрыл глаза и, медленно  открывая
их, сказал резким, мальчишеским голосом: - А  все-таки  машину  без  моего
разрешения ты не вызывай. Придется дать распоряжение в гараж...
   - Ну-ну,  -  сказала  старуха,  не  оборачиваясь  к  нему.  -  Давай...
распоряжайся... Командовай...
   Леонид Иванович вернулся в коридор, подошел к телефону.
   - Мне диспетчера... Разъедините... - Он сонно  засопел  в  трубку,  это
была еще одна  его  привычка.  -  Александр  Алексеевич?..  Это?  Хм,  это
Дроздов. Да... Спасибо. Как там дела? Н-да. Четвертый аппарат  наладили?..
А печи? - Голос Леонида Ивановича угрожающе померк.  -  Что  свистит?  Что
свистит? Как же это, товарищи дорогие, если бы я  не  десять,  а  двадцать
дней отсутствовал, аппарат бы у вас свистел двадцать дней? Не через четыре
дня, а послезавтра пойдет... Ну, ладно, не будем спорить... Да,  я  сейчас
приду...
   - Черт, - сказал Леонид Иванович, вешая трубку.
   Впрочем, он тут же успокоился и велел Шуре отвечать на  все  телефонные
звонки, что его нет дома.
   - Кормить-то будете? - закричал он в сторону кухни.
   Часа через три он  вышел  из  дому,  неся  большую  кожаную  папку.  За
воротами его ждал "газик" защитного цвета. Леонид  Иванович  сел  рядом  с
молоденьким шофером Глазковым и  нахмурился,  сразу  стал  совсем  другим.
Машина сделала несколько  поворотов  между  домами  и  остановилась  перед
подъездом двухэтажного  здания  с  большими  квадратными  окнами.  Так  же
хмурясь, Леонид Иванович поднялся по ступеням, толкнул зеркальную дверь  и
зашаркал на лестнице и по коридору, на ходу кивая встречным. Все  знали  о
приезде начальника, и несколько человек  уже  сидели  в  приемной.  Леонид
Иванович прошел к себе, в просторный, высокий кабинет с большим  рыжеватым
ковром, пересеченным по диагонали зеленой дорожкой.  Вслед  за  ним  вошла
слегка подкрашенная секретарша в узкой юбке и белой прозрачной кофточке.
   - Кто это там? - спросил Леонид Иванович, причесывая височки  и  ощупав
большую, раздвоенную плешь.  У  него  действительно  были  две  макушки  -
счастливая примета!
   - Это изобретатель. Насчет труб.
   - Да, да. Я помню. Пусть ждет. Ганичев с Самсоновым пусть войдут.
   Секретарша удалилась, а Леонид Иванович обошел свой громадный стол,  на
котором поблескивал  отлитый  из  черного  каспийского  чугуна  чернильный
прибор, составленный из знаков гетманской власти. Тут стояли  две  булавы,
массивная  печать,  возвышался  бунчук  и  были  разложены  еще   какие-то
многозначительные и тяжелые вещи. Дроздов сел и,  уйдя  головой  в  плечи,
соединив обе руки в один большой бледный кулак, выжидающе опустил  его  на
зеленое сукно. Тут же, вспомнив что-то, он мгновенно переменил позу,  снял
трубку и, передвинув рычаги на черном аппарате, похожем на большую пишущую
машинку, сонным голосом  заговорил  с  цехом,  где  был  плохо  работающий
четвертый аппарат. В эту-то минуту  и  вошли  Ганичев  -  главный  инженер
комбината и Самсонов - секретарь партийного бюро. Ганичев был очень высок,
толст, гладко выбрит и носил  поверх  синего  костюма  куртку-спецовку  из
тонкого коричневого брезента. Самсонов был такого же роста,  как  директор
комбината, носил старенький офицерский костюм без погон и сапоги. Оба сели
перед директорским столом.
   - Ну-с, - сказал Леонид Иванович. - Здравствуйте, товарищи. Что  нового
скажете?
   - Новенькое, к сожалению, всегда найдется, - проговорил Самсонов.
   Ганичев непонимающе посмотрел на него.
   - А я привез вот какую новость,  -  Леонид  Иванович  раскрыл  папку  и
показал листок  ватмана,  разграфленный  вдоль  и  поперек  и  заполненный
столбиками цифр. - По этому  графику  теперь  будем  отчитываться.  Вот  я
сейчас для всех повешу его на видном месте. - Дроздов взял  из  гетманской
шапки несколько  кнопок,  нахмурился  и,  солидно  поскрипывая  ботинками,
прошел к желтой доске у стены. - Повешу вот... - он поднялся на носках.  -
Чтоб все видели...
   - Позвольте, Леонид Иванович, - громадный Ганичев поспешил  к  нему.  -
Позвольте, я. Я, так сказать, малость повыше.
   - Наполеон в этом случае сказал бы так, - Самсонов откинулся  назад.  -
Ты, Ганичев, не выше, а длиннее.
   Он громко засмеялся. Ганичев словно бы и не слышал, а  Леонид  Иванович
повернулся к Самсонову, закрыл глаза  и  затем  медленно  открыл  их.  Это
должно было означать сдержанный гнев, но  Самсонов  сразу  увидел  веселые
огоньки в черных глазах Леонида Ивановича. Директору понравилась острота.
   - Товарищ Самсонов, - он поднял голову  и  строго  свел  брови,  смеясь
одними глазами. - Товарищ  Самсонов,  исторические  параллели  рискованны.
Осторожнее!..
   Через час Ганичев ушел. Леонид Иванович, уютно сидя  за  столом,  опять
соединил все  десять  пальцев  в  один  большой  кулак  и,  подняв  бровь,
посмотрел на Самсонова.
   - Как, как ты сказал про Наполеона-то?
   Самсонов с удовольствием повторил.
   - Леонид Иванович, - он засмеялся,  -  могу  еще  одну  веселую  штучку
сказать.
   - Давай до кучи.
   -  Этот  многосемейный  наш,  Максютенко...  знаешь,  что  учудил?  Его
захватила тетя Глаша в конструкторском с этой, из планового девчонка...  с
Верочкой! В обеденный перерыв. Заперлись, понимаешь, на ключ!
   - Жена знает?
   - Никто еще не знает.  Вот  думаю,  что  делать?  Кашу-то  затевать  не
хочется! Все-таки трое детей. Да и жена,  как  посмотришь  на  нее,  жалко
становится. Хорошая женщина.
   - Хорошая, говоришь?
   - Хорошая. Вот ведь что.
   - А попугать надо, - Леонид Иванович нажал кнопку в стене за спиной.  -
Попугать следует.
   Вошла секретарша.
   - Максютенко ко мне.
   - Там изобретатель...
   - Знаю. Пусть подождет.
   - Так я пойду, - Самсонов поднялся.
   - По правилу тебе  бы  следовало  заниматься  этими  делами.  Моральным
обликом, - Леонид Иванович остро и весело взглянул на него. - Ладно, бог с
тобой, иди.
   Через минуту Максютенко, плешивый блондин с нежной кожей,  красноватыми
веками и блестящими женскими губами, стоял перед директором.
   -  Ну,  здравствуй!  Чего  смотришь?  Садись...   товарищ   Максютенко.
Рассказывай, как у тебя дела с труболитейной машиной.  Министерство  скоро
меня съест - кончите вы ее когда-нибудь?
   Максютенко ожил, заторопился:
   -  Леонид  Иванович,  все,  что  зависело  от  конструкторов,  сделано.
Поправки, которые были присланы, переданы в технический...
   - Не врешь? - Дроздов устало закрыл глаза.  Потер  пальцем  желтоватый,
сухой лоб и, не открывая глаз, спросил: - Что ты там опять... н-натворил с
этой... с Верочкой?
   Максютенко молчал. Леонид Иванович мерно  сопел  с  закрытыми  глазами,
словно спал. Потом приоткрыл глаза и, с  грустью  посмотрев  на  бледного,
вспотевшего конструктора, опять сомкнул веки.
   - Я думаю, тебе как члену партии известно, что за такие вещи по  голове
не гладят, - продолжал он, словно сквозь сон. - Думал,  был  даже  уверен,
что ты сохранишь хоть каплю благодарности к тому человеку, который дважды,
- здесь Дроздов открыл гневные глаза,  -  дважды  выручил  тебя  из  беды.
Послушай-ка, Максютенко, - он вышел из-за стола и зашагал по ковру, не  по
прямой, а по сложной кривой линии, поворачивая то вправо, то  влево.  -  У
тебя, брат, какое-то болезненное, я бы сказал, тяготение  к  неблаговидным
поступкам. Жена-то небось ничего не знает?
   - Ничего... - прошептал Максютенко, вытирая лоб платком.
   - А жена ведь у тебя хорошая женщина... Ну, что же мне делать с  тобой?
Донжуан! Смотри-ка, у тебя ведь и макушка-то одна, а не две.  У  кого  две
макушки, как у меня, - видишь вот: раз и два,  -  тому  разрешается  иметь
вторую жену. И опять-таки - жену! По закону! А ты-то куда лезешь? Что  мне
теперь с тобой делать? Мне  официально  донесли.  Бери  лист  и  пиши  мне
объяснение. Здесь садись и пиши. Вот бумага, вот перо.
   Через полчаса Леонид Иванович, сидя за столом и надев  большие  роговые
очки, читал объяснение Максютенко.
   - Виляешь, брат! Не все написал, - он снял очки, посмотрел с сожалением
на конструктора и направился в угол кабинета, к сейфу. - Кладу сюда.  Если
ты еще что-нибудь отчубучишь, тогда пущу в ход сразу все. Смотри - здесь и
старые твои грехи лежат. Вот еще одна твоя покаянная  бумажка  -  помнишь,
когда ты пьяный потерял пояснительную  записку?  Вот  она,  здесь.  Иди  и
помни: за тебя Леонид Иванович взялся. Он тебя на ноги поставит.
   Максютенко ушел, и опять появилась секретарша.
   - Леонид Иванович, изобретатель...
   - Ждет до сих пор? Ну что ж, пусть зайдет.
   Вместо изобретателя вошел Самсонов.
   - Ну, как?
   -  Краснеет.  Как  всегда.   Сядь-ка   вот   здесь,   у   меня   сейчас
изобретатель... Пожалуйста, пожалуйста, - это  он  уже  говорил  высокому,
худощавому человеку, который стоял вдали, в дверях. - Пожалуйста, прошу!
   Изобретатель ровным шагом пересек ковер и остановился у стола.  На  нем
был военный китель, заштопанный  на  локтях,  военные  брюки  навыпуск,  с
бледно-розовыми  вытертыми  кантами  и  ботинки  с  аккуратно  наклеенными
заплатами. Все это было отглажено и вычищено. Изобретатель держался прямо,
слегка подняв голову, и Леонид Иванович  сразу  заметил  особую  статность
всей его фигуры, выправку, которая так приятна бывает у худощавых военных.
Светлые, давно не стриженные волосы  этого  человека,  распадаясь  на  две
большие пряди, окаймляли высокий лоб,  глубоко  просеченный  одной  резкой
морщиной. Изобретатель был гладко выбрит. На секунду он  нервно  улыбнулся
одной впалой щекой, но тотчас же сжал губы и мягко посмотрел на  директора
усталыми серыми глазами страдальца.
   Этот мягкий взгляд немного  смутил  Леонида  Ивановича,  и  он  опустил
глаза. Дело в том, что изобретатель три года назад сдал в  бриз  комбината
(то есть в бюро по изобретательству) заявку  на  машину  для  центробежной
отливки  чугунных  канализационных  труб.  Материалы  были  направлены   в
министерство, началась  переписка,  и  с  тех  пор  перед  каждым  выездом
Дроздова в Москву к нему приходил этот сдержанный, тихий и, судя по всему,
очень  настойчивый  человек  и  просил  его  передать  письмо  министру  и
как-нибудь подтолкнуть дело