итрию Алексеевичу.
   - Варите! - сказал тот. - Потом обсудим!
   - Я того же мнения, - согласился Евгений Устинович,  недоверчиво  глядя
на картошку. - Но что делать с сумкой? Неизвестный  добрый  человек  может
подумать, что нам это понравилось и мы  опять  вывесили  ловушку  -  авось
что-нибудь попадется. А?
   - Картошку разделим на три дня, а  сумку  больше  вешать  не  будем,  -
сказал Дмитрий Алексеевич.
   Когда чугунок с  горячей  картошкой  появился  на  столе,  друзья  сели
обедать и, взглянув друг на друга, оба притихли.
   - Да... - сказал Дмитрий Алексеевич. Уже в  который  раз  он  испытывал
чувство  неоплатного  долга  перед  обыкновенным,  неизвестным  человеком,
который вдруг открывал перед ним свою  простую,  широкую  душу  и  тут  же
уходил в недосягаемую тень.
   - Не могу молчать, - сказал старик, качая головой. - И говорить  нельзя
о таких вещах простыми словами. Вот чудо  -  обыкновенная  картошка  может
стать прекраснейшим блюдом, украшением стола, потому что к ней прикоснулся
настоящий человек!
   И  Дмитрия  Алексеевича,  и  даже  профессора  это  событие   заставило
по-новому взглянуть на соседей. По-прежнему маленькая Завиша  приходила  к
ним в своем перламутровом халатике, стараясь  подольше  задержаться,  пока
изобретатели разрывают конверт. Но Дмитрий Алексеевич видел  теперь  в  ее
глазах,  кроме  любопытства,  еще  и  грусть  одинокой  молодой   женщины,
одинокой, несмотря  на  то,  что  рядом  есть  муж  с  томным  взглядом  и
умеренными бакенбардиками. Приходил сам Тымянский,  и  Дмитрий  Алексеевич
думал: неужели он мог сделать это? А впрочем, чем  черт  не  шутит!  Брови
можно брить и по простоте, потому что это делают другие, и в то  же  время
оставаться хорошим человеком, и даже быть несчастным  -  ведь  у  них  нет
детей!
   Вот так они по-новому смотрели на каждого жильца, не  зная,  кому  хоть
взглядом сказать свое спасибо. А жильцов было много в этой квартире -  что
ни человек, то загадка, у каждого свой собственный звонок на двери.
   Сумку они больше не вешали в коридоре. Два раза в день, как монахи, они
садились за трапезу, преломляли хлеб и, жуя, спокойно рассуждали о природе
людей и вещей. Евгений Устинович больше всего теперь говорил о неизвестном
друге, для которого он трудился.
   - Этот человек не ученый, а все поймет! - разглагольствовал  старик.  -
Ему продемонстрируй мой пожар, и он, трезво  взвесив  все,  скажет:  "Надо
попробовать! Вещь, пожалуй, полезная!" Беда в том, Дмитрий Алексеевич, что
между нами и этим человеком стоит посредник, существо  с  важной  осанкой,
считающее себя служителем науки, государства. Оно добросовестно из года  в
год  читает  лекции  по  одному  и  тому  же   конспекту,   консультирует,
рецензирует. Или вот - хмурый начальник,  готовый  тысячу  лет  штамповать
одну и ту же алюминиевую ложку. Конечно, с выполнением плана  на  сто  два
процента! Этот народец загородил  нас  от  настоящего  человека,  который,
между прочим, хотел бы иметь и ваши трубы и мои огнетушители...
   - Это все констатация, - весело поддел его однажды Дмитрий  Алексеевич.
- Это все музыка для  пищеварения.  Под  наше  изобретательское  меню.  Вы
скажите, как бороться!
   - Я проворонил свою борьбу. Неверная тактика...  Первые  десять  лет  я
норовил убрать с пути некое бревно.  Известного  вам  Фомина.  Все  жалобы
писал (он здравствует и по сей день!). Прав ваш этот  Араховский,  который
говорит, что нельзя выдавать себя врагу. Я выдал себя.
   - Но ведь, маскируясь от врагов, маскируешься и от друзей! Открыто надо
в бой идти, только открыто! И с развернутым знаменем, на котором отчетливо
написан девиз. Крупными буквами!
   - А что это, простите, за девиз? Я что-то не слыхал...
   - Вы уже прочитали его. Потому мы и сошлись с вами.
   - Мы сошлись потому,  что  вы  мне  понравились.  Всего-навсего!  Люблю
фантазеров, которые не единым хлебом живы.
   - Вот, вот. Вы почти в  точку  попали.  -  Дмитрий  Алексеевич  откусил
порядочный кусок от своей краюхи и, энергично жуя, стал смотреть в окно. -
Когда я загорелся вот этим, - он кивнул  на  чертежную  доску,  -  в  меня
одновременно  вошли  мысли.  Общего  порядка.  Вы  верите,  в   построение
коммунизма?
   Старик покраснел.
   - Я как-то не очень задумывался...
   - В мещанский  коммунизм  я  никогда  не  верил,  -  продолжал  Дмитрий
Алексеевич. - Тот, кто думает, что  при  коммунизме  все  будут  ходить  в
одеждах, расшитых золотом, - ошибается. Привязанный к вещам мещанин  может
ждать от коммунизма одного: "Вот  где  покушаю!"  А  там  как  раз  многие
предметы  сумасшедшей  роскоши,  рожденные   праздностью   богача,   будут
упразднены!
   - Простите... Не заговаривайте мне зубы. Как увязать это с девизом? Как
с машиной увязать?
   - А вот увяжу самым простым образом. Когда я сознал значение  вот  этой
машины и понял, что она нужна и что мне  придется  ради  нее  затянуть  на
брюхе ремешок... я ни секунды не колебался, с радостью нырнул в этот омут!
- И Дмитрий Алексеевич туго затянул на себе ремень. - До последней  дырки!
Видите? Вот тут я сразу понял, что коммунизм это не придуманная философами
постройка, а сила, которая существует  очень  давно  и  которая  исподволь
готовит кадры для будущего общества. Она уже  вошла  в  меня!  Как  я  это
почувствовал? А вот. Смотрите, никогда в  жизни  так  я  не  работал,  как
сейчас, - я работаю по способности! В лес, как медведь, не гляжу. Экономлю
время не для чего-нибудь, а для  работы!  Теперь  о  потребности.  Я  могу
сейчас поступить на завод, заработать две тысячи и  купить  гору  сала.  В
ладонь толщиной. Или записаться в  очередь  на  покупку  автомашины.  Буду
деньги  откладывать  на  сберкнижку.  Счет  будет  расти,  а  я  все  буду
зарабатывать, зарабатывать! Но я совсем другой! У меня другие потребности,
мне этого ничего не нужно. Я не хочу такого счастья, как в кино: еда, еда,
квартира, спальня, кружева... То есть я, конечно, не отказываюсь. Но, имея
одно это, я не буду счастлив. А если доведу дело до  конца,  а  спальни  у
меня не будет, - все равно буду счастливец!
   - Фантазер! Какой же это коммунизм,  если  вы  должны  бросить  дорогое
сердцу дело, чтобы заработать на хлеб?
   - А я и не говорю, что у нас коммунизм. Но мне он был бы сейчас  нужен.
Не для того, чтобы получать, а чтобы я мог беспрепятственно отдавать!
   - Ну вот вы и пришли к моему положению. Помните, я говорил, что мы рано
родились? Прячьте-ка и вы свою вещь под половицу.
   - Нет! Не прятаться и  не  маскироваться.  Мы  должны  быть  откровенно
самими собой, только так мы сможем находить друг друга. Вот мы  с  вами  -
почему сошлись? Потому что увидели друг друга без маски.
   - А что толку? - закричал вдруг старик. - Ну  сошлись  мы  с  вами!  Ну
набьется нас здесь в комнате двадцать дурачков с ласковыми глазами!  Будем
сидеть, как жуки под корой!  Чем  вы  мне  поможете?  Чем  я  вам  помогу?
Знамя... Девиз...
   Дмитрий Алексеевич вдруг опомнился и замолчал. Закусив губу, он смотрел
некоторое время на Бусько, несколько раз окинул его  взором  -  с  ног  до
головы, как будто перед ним стоял призрак.
   - Смотрите, смотрите, - сказал Бусько. - Делайте  лицо,  какое  хотите.
Это перед вами ваше будущее. А я  буду  смотреть  на  вас  и  тоже  сделаю
выражение на лице. Потому что вижу свое глу-у-пенькое прошлое!
   Дмитрий Алексеевич хотел ответить, разразиться философской тирадой.  Но
понял, что перед ним действительно глухой призрак. И  он  шагнул  к  своей
доске и принялся за работу. "Мне тридцать три, - летели  его  мысли,  -  а
вам, дядя Женя, вдвое больше. Очень хорошо, что вы попались мне на пути: я
вовремя поверну руль покруче -  подальше  от  вашего  сундука,  поближе  к
человеку, - пусть даже вот к этому, с кнопками на дверях!  Буду  до  конца
искать в нем доброту и верность - они  никуда  не  делись,  без  них  жить
нельзя. Верю в них. Тридцать лет! Впереди еще столько встреч!"
   Он долго работал молча, а профессор смотрел на него,  сидя  за  столом.
Выждав длинную паузу, старик окликнул его:
   - Дмитрий Алексеевич! Что вы там пальцы загибаете? Если  это  вы  сроки
прикидываете  -  когда  и  что  у  вас  должно  получиться,  -  умножайте,
пожалуйста, на "пи"! - короткий добродушный смешок подбросил его  чуть  ли
не на полголовы. - Не забудьте умножить! Три целых и четырнадцать сотых!
   - Я уже видел, - глухо сказал Дмитрий Алексеевич, - и  вы  увидите.  На
нашей сцене еще будут появляться новые действующие лица, которые...
   - Которые будут вроде Фомина...
   - Которые будут помогать нам так, как будто делают что-нибудь для себя.
   Старик  недоверчиво  покачал  головой:  ему  все-таки  было  шестьдесят
девять. Он многое видел на свете.
   Но жизнь все же так устроена, что может удивить человека  даже  на  его
семидесятом году.
   Восемнадцатого октября, в двенадцать часов дня, вскоре после того,  как
Дмитрий Алексеевич ушел на утреннюю прогулку, в дверь резко  постучали,  и
сразу же вошла невысокая, похожая на курьершу женщина в вязаном платке и с
хозяйственной сумкой, сделанной из множества  треугольных  кусочков  кожи.
Она достала из сумки пакет необычной формы  -  небольшой,  но  толстый,  и
положила его на стол. Пакет был склеен из прочной  оберточной  бумаги.  На
нем было написано: "Тов. Лопаткину. Лично".
   - Вы живете с товарищем Лопаткиным? - спросила  курьерша.  -  Передайте
ему лично этот пакет.
   - Откуда это? - Евгений Устинович вышел из  своего  отделения,  где  он
просушивал на плитке рыжую землю.
   Но курьерша, должно быть, торопилась.  Она  уже  ушла,  громко  хлопнув
дверью. Евгений Устинович посмотрел на пакет, положил его посредине  стола
и мелко написал на стене: "18 окт.,  11  час.  20  мин.".  Он  всегда  был
начеку.
   В два часа он разрезал полкило хлеба на две части и ту  часть,  которая
ему показалась большей, положил для Дмитрия Алексеевича. Затем  он  запел:
"Любо, братцы, любо" и стал помешивать рыжую землю в сковородке.
   В эту-то минуту и  вернулся  с  прогулки  Дмитрий  Алексеевич,  мокрый,
румяный, с глубоко запавшими щеками. Громко дыша после быстрой ходьбы  под
дождем, он снял пальто. Глядя на пакет, повесил  на  гвоздь  шапку,  вытер
мокрые руки, повертел пакет в руках и надорвал его.
   - Э-эй, друзья!  -  пропел  он  и  быстро  разодрал  пакет.  -  Евгений
Устинович!
   - Вижу, вижу, - глухо сказал старик у него за спиной.
   В пакете была плотная пачка денег. Дмитрий Алексеевич помолчал, взвесил
ее в руке, посмотрел на старика, сел к столу и  стал  считать  сторублевые
билеты. Считая, он несколько раз приветливо взглянул на свою порцию хлеба.
Потом отломил половину, полил рыбьим  жиром,  посолил  и,  жуя,  продолжал
считать деньги, деловито и равнодушно, как банковский кассир.
   Он отсчитал три тысячи и тут лишь увидел в  разорванном  пакете  листок
бумаги с короткой надписью  чернилами.  Он  вытащил  записку  и  прочитал:
"т.Лопаткин, эти деньги - Ваши.  Спокойно  распоряжайтесь  ими  по  своему
усмотрению".
   - Это надо сохранить, - сказал он, показав записку Евгению Устиновичу.
   - А деньги? - испуганно спросил старик.
   - О деньгах нам теперь не придется думать. Деньги у нас есть.
   - Удивляюсь. Вы ребенок! Дайте эти деньги мне! Я сейчас  же  их  отнесу
куда следует вместе с запиской. Разве вы не видите, что это _оттуда_?
   - Я вижу, прежде всего, что это  настоящие  деньги,  -  сказал  Дмитрий
Алексеевич. - Здесь, по-моему, шесть тысяч. Ну да, вот шестая  пошла...  А
если они "оттуда", то тем более мы должны как можно скорее  их  истратить.
Мы ведь не давали дьяволу расписки кровью!
   - Кровью! - глаза старика сделались страшными.  Он  метнулся  к  двери,
приоткрыл ее, закрыл и, тряся пальцами перед  лицом  Дмитрия  Алексеевича,
горячо  зашептал,  упрашивая  его  отказаться   от   денег.   Говорил   он
убедительно. Его не раз,  оказывается,  заманивали  в  подобные  сети,  он
хорошо изучил приемы иностранных разведок, достоверно знает, что сам  факт
вручения Дмитрию Алексеевичу денег уже зарегистрирован.  Для  этого  _там_
имеются остроумнейшие средства. Путь к спасению может  быть  только  один:
немедленно отнести деньги и сдать их куда  полагается,  хотя  и  это  надо
сделать с толком, чтобы запутать врага.
   - Вы меня убедили... - сказал Дмитрий Алексеевич.
   - Это удобнее всего сделать в пять-шесть  часов,  когда  народ  идет  с
работы, - продолжал старик, таинственно тараща глаза.
   - Евгений Устинович, дайте договорить! - Лопаткин, разделив пачку, стал
спокойно прятать деньги в карманы пальто. - Вы меня убедили в том,  что  я
должен немедленно купить себе костюм и пальто, а  также  пополнить  и  ваш
гардероб. И на книжку положить кое-что  не  мешает,  по  крайней  мере  на
полгода. Когда это  все  будет  сделано,  вечером  за  ужином  мы  с  вами
обстоятельно поговорим: кто мог дать нам эти деньги. А сейчас  пойдемте-ка
в Мосторг.
   Евгений  Устинович  посмотрел  на  него,  повернулся  и  ушел  к  своей
электрической плитке. Дмитрий Алексеевич ничего не сказал на  это  и  стал
одеваться. Застегнув пальто, он взялся за ручку двери и весело спросил:
   - Ну как, пойдем?
   Старик словно бы и не слышал - продолжал помешивать землю в сковородке.
   - Евгений Устинович!..
   - Пожалуйста, не втягивайте меня в ваши авантюры,  -  отчетливо  сказал
старик, глядя в окно.
   И Дмитрий Алексеевич отправился за покупками один.
   "Кто?" - этот вопрос он сразу же задал себе, выйдя  из  дома.  Кто  мог
прислать эти деньги? Сьяновы? Откуда у них быть таким деньгам? И притом не
по почте. Послать надо Агафье тысячу - это будет  верно.  Но  чьи  же  это
деньги? Может, Валентина Павловна проездом? Или Араховский? Скорее  всего,
он. "Ах, кто бы ни прислал - это очень  кстати,  -  подумал  он,  чувствуя
юношескую легкость в ногах. - Это очень, очень кстати!"
   Вечером, когда Дмитрий Алексеевич  вернулся,  он  произвел  впечатление
даже на рассерженного профессора. Он был в черном пальто и в черной шляпе.
А когда снял пальто, там оказался еще и новый костюм.
   - Эх! - не удержался, крякнул Евгений Устинович. - Что же вы,  дорогой,
купили? Костюм-то у вас в обтяжку, в дудочку! Сразу видно -  изобретатель.
Глиста глистой! Вам надо костюм на толстяка брать, чтобы свободно  складки
ложились. Перемените сейчас же!
   - А ну его! Я его уже запачкал.
   - Я чувствую, что  вы  будете  академиком,  -  сказал  на  это  Евгений
Устинович.
   Пальто он осмотрел и сдержанно похвалил. Дмитрий Алексеевич  достал  из
круглой картонки черную шляпу  и  неожиданно  надел  ее  на  седую  голову
профессора.
   - Я все-таки подумал,  что  вы  не  захотите  оставить  меня  одного  в
ловушке, и поэтому купил вам шляпу.
   - Остряк, - сказал Евгений Устинович. - Я просто обдумал все  и  понял,
что мы сами можем устроить для них ловушку. Если умело себя поведем.
   И он направился к тому  месту,  где  у  него  висел  на  стене  кусочек
зеркала.
   - Ага! Как это Людмила вела себя  у  Черномора?  -  Дмитрий  Алексеевич
засмеялся. - Подумала - и стала кушать!
   - Одеваться надо, - заметил  старик  между  прочим.  -  Я  знал  одного
человека, который не имел ни  ваших  талантов,  ни  вашего  средневекового
рыцарства - всего лишь внешность. Высокий рост и "умный" голос,  и  хорошо
одевался - солидное пальто, воротник шалью и прочее. И знаете, преуспевал!
   - Вот  попробую.  Может,  действительно  начну  преуспевать!  -  сказал
Дмитрий Алексеевич.



6

   Теперь, когда домашние дела наладились, внутренний голос опять напомнил
Дмитрию Алексеевичу, что надо _жить_. Но напомнил настойчивее.
   Да, нужна, нужна  разрядка,  -  это  было  теперь  ясно.  Нужно  иногда
выходить из своего заточения, быть с  людьми.  Жить  жизнью  обыкновенного
человека,  имеющего  все,   кроме   привычки   сосредоточенно   думать   о
каком-нибудь ферростатическом напоре.
   Тут же Дмитрий Алексеевич, смеясь, заметил, что это получается,  как  у
человека с больным желудком, которому предписали _пережевывать_ пищу. Жуй,
жуй старательно, вдумчиво, но это никак не будет похоже на жизнь! Если  уж
мы даем себе предписание - _жить_, то дело наше пропащее.  Надо  жить  без
рецепта. Мы ведь и живем, как можем!
   Смех смехом, но Дмитрий Алексеевич вдруг вспомнил, как Бусько испугался
денег, присланных неизвестным меценатом.  "До  семидесяти  лет  далеко,  -
можно и не то нажить", - и он решил  прикоснуться  немного  к  той  жизни,
которая до сих пор текла как бы мимо его окна.
   Вместе со стариком он стал ходить на спектакли - три раза в месяц.  Они
слушали в Большом театре две оперы, в которых соединились  два  величайших
гения - Пушкин и Чайковский. Евгений Устинович мешал ему входить  в  новую
роль тридцатилетнего молодого  человека.  Старик  рассматривал  публику  в
партере и ложах и, как Мефистофель при докторе Фаусте, то  и  дело  шептал
Дмитрию Алексеевичу на ухо, напоминая о  том,  что  душа  его  продана.  В
театре профессор видел только публику. Он изучал тех, кто сидит в  партере
и кто толпится на балконе.  Везде  ему  чудились  противники.  Но  иногда,
дернув Дмитрия Алексеевича за пиджак, он указывал куда-нибудь на  галерку:
"Смотрите, вот наверняка изобретатель". Вообще, он принимал всерьез только
то, что относится к науке и изобретательству.
   Вскоре выяснилось, что профессор не может терпеть и симфоний -  глух  к
музыке, и это сохранило для Дмитрия Алексеевича много счастливых минут. Он
стал покупать дешевые билеты в консерваторию, и там, под потолком, сидел в
полном одиночестве, и в нем оживали чувства давно умерших великих людей  -
чувства, к счастью, записанные и потому живые навсегда.  Он  слушал  самые
искренние, самые горячие слова, обращенные прямо к нему. Однажды он пришел
на дневной воскресный концерт для  школьников.  Первым  исполнялся  второй
концерт для фортепиано с оркестром Шопена, человека, чью гипсовую,  совсем
детскую руку он видел только что, в фойе, под стеклом. Дмитрий  Алексеевич
не знал ни дирижера - маленького,  курносого,  с  кудрявой  композиторской
шевелюрой, ни пианиста - грузного, лысого, в  черном  фраке.  Вокруг  него
сидели школьники и школьницы в  пионерских  галстуках.  Мальчишки  бросали
друг в друга плотно свернутыми и  надежно  пережеванными  кусочками  афиш.
Девятиклассницы,  обещающие   стать   красивыми,   косились   на   Дмитрия
Алексеевича и прыскали, обняв друг дружку. И, должно быть, именно  потому,
что аудитория была весенняя, еще не знающая, что такое тупая боль души,  а
Шопену, когда он писал свой концерт, требовалось  сочувствие  и  ласка,  -
именно поэтому композитор избрал во всем зале одного слушателя - бледного,
худощавого  мужчину,  с  мягко  горящими  серыми  глазами,  с  большими  и
сильными, но худыми кистями рук. Сперва он негромко  обратился  к  Дмитрию
Алексеевичу, и тот, вздрогнув, почувствовал,  что  это  говорят  ему.  Они
сразу поняли друг друга -  и  тогда  в  полный  голос  зазвучала  повесть,
которая была и повестью Дмитрия Алексеевича. Он увидел героя,  сгорающего,
как комета в темном небе, - маленького  человека,  с  рукой  десятилетнего
мальчика и с гигантской силой души,  который  собою,  своей  жизнью  хочет
пробить что-то для множества людей. Под шорох скрипок, на  этом  страшном,
многоликом фоне, он увидел его отчаянный поединок с низко гудящими басами.
   Когда концерт окончился, Дмитрий Алексеевич вышел на  улицу,  сжимая  в
карманах кулаки. Дойдя до угла, он подумал: "Вот я пошел в  театр,  вот  -
моя разрядка!" - и усмехнулся. Попробуй уйди от себя.
   Но через несколько дней он опять купил билет в консерваторию. И на этот
раз Рахманинов в своем втором концерте сказал ему то же. Он сказал  это  с
первых слов, с первых аккордов: человек рожден не для того, чтобы  во  имя
жирной еды и благополучия терпеть унижение,  лгать  и  предавать.  Радость
червей, пригретых солнцем, - не его удел. Для