у пришлось бы ночами  не  спать  и
разрабатывать схему такого разбора жалоб, где было бы  все  учтено.  Чтобы
жалоба на Авдиева не попадала к  Авдиеву!  Прощай  дача,  прощай  рыбалка,
футбол - или он запустил бы хозяйство и был бы снят! А хозяйство  у  него,
если вы туда заглянете, - в полном ажуре. Все  в  ящичках,  картотечках  и
красиво расположено - как клавиатура у баяна. И он играет на этом баяне. И
может прекрасно наслаждаться личной жизнью, без тревог, без страданий, без
боли. А речи говорит - о чуткости! Вот  опять  две  стороны  -  скрытая  и
явная!
   - Да, - сказала Надя задумчиво. Она вспомнила Дроздова.  Вот  ответ  на
его бесконечные речи!
   - Так что вот, Надежда Сергеевна, вот он каков, пережиток капитализма в
его естественных условиях. Ты можешь загородиться от него четырьмя стенами
и стены оклеишь плакатами, перестанешь с ним  бороться,  будешь  довольный
сидеть, гордый своей непогрешимостью, а он уже в тебе! Проник!
   Такие речи звучали  в  этой  комнате  довольно  часто,  причем  Евгений
Устинович всегда с удовольствием поворачивал их в конце, чтобы на  богатом
фоне показать Наде еще  одно  достоинство  Дмитрия  Алексеевича.  Лопаткин
молча дарил старику один из своих хмурых, угрожающих взглядов.  Надя,  как
ученица, скромно слушала. Но  та,  другая  -  прыгала  в  ней,  вырывалась
наружу, а Евгений Устинович ей-то и  адресовал  свои  немного  старомодные
хитрости.
   То же существо, своевольное и злое, заставляло Надю каждый  раз,  когда
она  собиралась  навестить  своих  друзей  в  Ляховом  переулке,  надевать
что-нибудь  новое  _попроще_.  Если  вчера  она  приходила  в  стареньком,
темно-синем жакете, на фоне которого  нежно  выделялся  цвет  ее  шеи,  то
сегодня жакет отдыхал. Сегодня на ней  были  узкая  черная  юбка  и  белая
тонкая кофточка, которая Наде раньше не нравилась тем, что  в  ней  ужасно
торчала грудь. А  назавтра  вместо  кофточки  был  сиреневый,  пружинистый
свитер - он целомудренно сжимал  все  выпуклости  и  шея  в  нем  казалась
тоненькой, талия почти такой, как шея, зато волос как  будто  прибавлялось
вдвое!
   Дмитрий Алексеевич не знал, что эти превращения Нади имеют связь  с  ее
_простой_ одеждой, что это обычный обман зрения. Ему казалось, что  это  в
его душе разыгралась новая магнитная буря, и компас его потерял свой север
и свой юг. Он сурово молчал перед чертежной доской.  Но  каждое  появление
Нади ударяло  его  неожиданностью,  путало  мысли,  и  он  грыз  карандаш,
стараясь сосредоточиться, ругая только себя. А  Надя  совершенно  спокойно
ставила на стол машинку и, прикусив губку, начинала искать нужные клавиши,
и в комнате раздавался уже привычный неуверенный стук.
   На жалобы ответов больше не было, и даже Евгений Устинович, знающий все
наперед, начал удивляться, потому что _цикл_ еще ведь  не  закончился.  Он
должен был завершиться  обстоятельным  ответом,  с  несколькими  пунктами,
доказывающими,    что    машина    Лопаткина     дорога,     неэкономична,
малопроизводительна, опасна в работе и по идее своей не нова. И,  конечно,
"сложна и громоздка".
   В двадцатых числах  февраля,  когда  Надя  пришла  однажды  под  вечер,
Дмитрий Алексеевич, грустно усмехаясь, передал ей  новый  документ,  держа
его с усталой небрежностью: между указательным и средним пальцами.
   - Зарегистрируйте, пожалуйста, этот... входящий.
   "Гражданину Лопаткину Д.А.,  -  было  напечатано  на  белой,  глянцевой
бумаге. - С получением сего предлагается Вам 21-го февраля с.г., в 11 час.
утра, явиться в прокуратуру  района,  комната  9,  к  помощнику  прокурора
тов.Титовой для объяснений По касающемуся Вас вопросу".
   Надя прочитала, опустила глаза и молча раскрыла свой реестр.
   Дмитрий Алексеевич был готов и к такому обороту дела, знал, что  сумеет
ответить на любой вопрос, и его грустный, усталый  взгляд  был  вызван  не
страхом перед возможными превратностями судьбы. Он  просто  увидел  в  это
утро бесконечно  далекую  дорогу,  с  одинаковыми  путевыми  столбами,  на
которых были цифры: 33, 34, 35... - знакомые цифры, потому что  ему  скоро
должно было стукнуть 33. Где-то в конце этой  дороги  стояла  его  готовая
машина. Но какой номер был выбит там, на столбе?
   Эта грусть вдруг вошла в него тихой иглой, а когда он взглянул на  Надю
- пронзила и ее. Но сам он - суровый, тренированный путник  -  нахмурился,
стал темнее тучи, подбросил котомку на плече повыше и побрел  дальше:  не,
назад, а вперед. А Надя омертвела. Она ничего не  сказала  ему.  И  только
позднее, через два часа, когда Лопаткин  провожал  ее  по  темному  Ляхову
переулку, она вдруг взяла его под руку и остановила.
   - Дмитрий Алексеевич... Зачем они вас вызывают?
   - Кто они? - он усмехнулся. - Я полагаю, что это Авдиев хочет  уточнить
наши отношения.
   - И вовсе не к чему шутить так, - она обиделась, и в  темноте  блеснули
ее слезы. - Я вас серьезно спросила...
   - Надежда Сергеевна, - он машинально положил руку ей на плечо  и  сразу
отдернул, - жаль, что вы  не  Можете  понять,  насколько  серьезно  я  вам
ответил. Это очень серьезно...
   Двадцать  первого  февраля,  выбритый,  в   новом   галстуке,   Дмитрий
Алексеевич постучался и вошел в ярко освещенный зимним солнцем кабинет,  к
помощнику  прокурора  Титовой.  Это  была  строгая,  коротко   остриженная
женщина, в коричневом пиджаке с зелеными кантами и белыми узкими погонами.
Перед нею на столе лежали дела в  папках,  а  на  делах  -  пачка  папирос
"Беломорканал" и коробка  спичек.  Когда  Дмитрий  Алексеевич  вошел,  она
глуховатым голосом пробирала кого-то по  телефону,  курила  и,  не  глядя,
стряхивала с папиросы пепел куда-то в сторону, на какое-то дело.
   - Перестаньте мне голову морочить, товарищ эксперт... Перестаньте. Дядя
Коля... экспертиза эта у вас займет от силы четыре часа.
   Окончив разговор, она положила трубку, быстро и  недобро  взглянула  на
Дмитрия Алексеевича, сказала: "Садитесь", и закурила новую папиросу.
   - Так что  же,  товарищ...  Лопаткин,  кажется?  Да,  Лопаткин,  -  она
переложила на столе дела, нервно  забарабанила  рукой  по  столу,  встала,
отошла к окну. - Так что же это получается, товарищ  Лопаткин?  -  сказала
она, глядя в окно. - Одни двигают вперед советскую науку,  промышленность,
творят, а другие охаивают? А?
   Дмитрий Алексеевич не ответил, только посмотрел на нее с интересом.
   - Так получается? - Она опять села за стол и опять переложила дела.
   - Я никого не охаиваю, - спокойно возразил  Дмитрий  Алексеевич.  -  Вы
неверно информированы.
   - А это что? Что же тогда это? - она раскрыла папку  и  подала  Дмитрию
Алексеевичу отпечатанные на машинке копии восьми  или  десяти  его  писем,
заявлений, жалоб, написанных в разное время. Здесь же  была  и  копия  его
письма в редакцию по поводу статьи Шутикова. Письмо попало в  институт,  а
"эксперты" отослали его сюда.
   - Это жалобы, - тихим, ровным голосом  ответил  Дмитрий  Алексеевич.  -
Критика.
   - Есть критика и есть клевета на честных людей.
   - Совершенно  верно,  -  ответил  Дмитрий  Алексеевич.  Не  выдержал  и
улыбнулся ей в суровое лицо. - Кто же нам определит, что есть клевета?
   - В прокуратуру поступила жалоба от группы ученых...
   - Ах, понимаю. Разрешите ознакомиться?
   - Знакомьтесь. - Она подала ему  эту  жалобу,  отпечатанную  на  восьми
листах, причем половину последней страницы занимали подписи.
   Дмитрий  Алексеевич  неторопливо,  внимательно  прочитал  ее,  поднимая
бровь, когда ему попадались особенно крепкие  выражения:  "Беспрецедентная
вылазка", "с непонятным рвением" или "вынуждены искать защиты у советского
закона".
   - Ну как, нравится вам? - спросила Титова.
   -  Недурно   составлено,   -   сказал   Дмитрий   Алексеевич,   немного
обескураженный, потому что за один раз принял на себя  целый  заряд  таких
слов, как "матерый клеветник", "лженоватор" или "вымогатель". Он помолчал,
потом кивнул Титовой: - Ничего, подходяще.
   - А вот _нам_ это не  нравится,  товарищ  Лопаткин.  -  Титова  впервые
подняла на него зоркие глаза. - Нам это очень не нравится.
   - Вы сами в этом виноваты, товарищ...
   - Как это понимать?
   - Простите, вы сколько лет работаете прокурором?
   - Непонятно... Ну, допустим, восемь.
   - А сколько вы привлекли к ответственности людей,  зажимающих  новое  в
технике? Ни одного? Так что же вы спрашиваете? Вот мы и жалуемся!
   В тусклых глазах Титовой вдруг загорелся живой огонек.  Она  улыбнулась
на миг, поднесла ко рту папиросу и исчезла в белом дымном облаке.
   - Вот вы им поверили! - голос Дмитрия Алексеевича окреп, он  подался  к
Титовой, вытянув вперед худую кисть с мощными суставами. - А ведь все  эти
ученые - Авдиев, Фундатор, Воловик, Тепикин - едут на  технике  вчерашнего
дня! Они, как тутовые черви, ткут из своей слюны одежды для себя же.  Вам,
может, приходилось  видеть  на  улице  такую  картину:  стоит  заграничный
автомобиль с флажком. Как живая птица. Сияет весь... А вокруг  него  толпа
наших... Приходилось? Так вот я, когда вижу это, у меня сразу начинает вот
здесь жечь, вот тут, слева. Мне кажется, что если я еще минуту постою там,
посмотрю на это, то упаду и не встану. Это они, товарищ  Титова,  обрекают
нас на этот позор. Монополия! Они не признают скачков - только ровное, еле
заметное  восхождение.  И  бьют  всех   инакомыслящих!   А   инакомыслящих
уничтожать нельзя - они, как совесть, нужны тебе же!
   - Значит, по-вашему, мы должны пощадить и врагов?
   - Вот-вот! Они как раз и считают инакомыслящих врагами. В  технике!  Но
какой же я враг? И ведь норовят кличку приклеить! Машина моя  не  нравится
одному  человеку,  и  они  тут  же  что-то  вроде   вейсманизма-морганизма
придумают - шлеп на спину, и пошел человек гулять с пятном! А дело не  так
просто. Все зависит от цели.  Если  вы  преследуете  ту  же  высокую  цель
разными способами - спорьте! Ваш спор принесет  только  пользу.  Сравнение
выбросит из жизни всех - и больших и малых иждивенцев. Имейте  в  виду,  я
уверен,  что  Авдиев  не  прав.  Видимость  правоты  у   него   получается
исключительно в силу его высокого положения.
   Серые глаза Дмитрия Алексеевича зажглись туманной, бархатной  темнотой.
Он твердо клал перед Титовой каждое слово и подчеркивал его худым, сильным
пальцем. Он не объяснялся С прокурором, а был преподавателем  в  классе  -
учил и убеждал. И  Титова  уже  не  прятала  улыбки,  задумчиво  курила  и
рассматривала этого странного агитатора с увядшими, тусклыми волосами.
   - А мы с ними действительно враги. Мы не только инако мыслим, но у  нас
и цели разные, - терпеливо, мягким голосом разъяснял Дмитрий Алексеевич. -
Цели, цели разные. Я это говорю, находясь в полном душевном  здравии.  Они
глядят уже не вперед, а назад. Их цель - удержаться в кресле и  продолжать
обогащаться. А открыватель нового  служит  народу.  Открыватель  -  всегда
инакомыслящий, в любой отрасли знаний. Потому что он  нашел  новую,  более
короткую дорогу и отвергает старую, привычную.
   - Ну хорошо, - сказала Титова, помолчав. Папироса ее погасла. Она взяла
новую. - Все это верно. Ближе к делу. Что вы скажете по существу?
   - Конечно, отвергаю! И обвинения и обвинителей. На  мои  жалобы  должен
быть один ответ: надо построить машину и проверить, кто из спорщиков прав.
Но они боятся диспутов и экспериментов. Здесь смерть для них. Они сразу  к
прокурору! Прошу вас, товарищ Титова, иметь в виду, что  есть  еще  группа
ученых, которые поддерживают меня. Но они, увы, в меньшинстве.
   - Хорошо. Проверим. - Титова, вздохнув, поднялась. -  Вот  рядом  стол,
сядьте и напишите объяснение. Только,  пожалуйста,  -  она  улыбнулась,  -
пожалуйста, ближе к фактам.
   Через  час  объяснение  было  готово.  Дмитрий  Алексеевич  вручил  его
Титовой, пожал ее твердую, сухую руку и вышел из ярко освещенного кабинета
в полумрак коридора. Здесь сразу же кто-то  мягко  ткнулся  ему  в  грудь.
Глаза его привыкли к полумраку, и он  прямо  перед  собой  увидел  большой
серо-голубой берет Надежды Сергеевны.
   - Вы меня извините, Дмитрий Алексеевич, - тихо  сказала  она.  Вскинула
глаза и опустила. - Я очень, наверно, дурная!..
   Дмитрий Алексеевич оглянулся по сторонам,  чтобы  удержать  неожиданные
слезы. "Черт, что-то стало с нервами", - подумал он. Быстро прижал к  себе
ее берет, они взглянули друг на друга и счастливо рассмеялись.  И  с  этим
счастливым  смехом  Надя  крепко  взяла  Дмитрия  Алексеевича  под   руку,
встряхнула его, и они пошли -  быстро,  в  ногу,  молча,  из  коридора  на
лестницу, вниз, по улицам, по переулкам. И оба со страхом чувствовали, что
в их отношениях произошел какой-то новый сдвиг.
   В этот же вечер она написала  письмо  в  Музгу  -  Валентине  Павловне.
Письмо  начиналось  такими  словами:  "Милая  Валентиночка   Павловна,   я
встретила и, кажется, полюбила вашего, вы знаете, кого. Я не знала  любви,
теперь я знаю и понимаю вас. И знаю, что вы мне простите это - ведь  я  не
виновата. И, кроме того, меня постигла ваша участь -  он  признает  только
дружбу..." - тут Надя бросила ручку и покраснела  от  счастливой  надежды,
вспомнив, что было три часа назад - свою короткую, дивную прогулку  с  ним
после визита в прокуратуру.



9

   Она решила позвать их к себе в гости. Именно их, потому что она  знала,
что один, без товарища, Дмитрий Алексеевич к ней не  пойдет.  Ей  хотелось
сделать так, чтобы было похоже на  простой,  человеческий  выходной  день.
Посадить их на диван, заварить покрепче чай, поговорить с  ними  (с  ним!)
так, чтобы не было поблизости чертежной доски, и, может быть, даже сыграть
что-нибудь на пианино.
   Эта мысль несколько дней не давала ей покоя. Надя разработала подробный
план, но он чуть было не провалился: у Дмитрия Алексеевича тоже был  план,
где Надин вечер не значился. Выручил  профессор  -  он  вспомнил  какой-то
давний разговор о необходимости _жить_ и  о  том,  как  опасна  чрезмерная
сосредоточенность.  Дмитрий  Алексеевич  нехотя  согласился.  Он   чего-то
опасался и, дав согласие, нахмурился.
   В назначенный вечер они позвонили - чисто выбритые, молчаливые. Вошли и
остановились в передней, не отходя друг от друга  даже  на  полшага  -  не
привыкли ходить по гостям. Веселая, нарядная Надя отобрала  у  них  шляпы,
повесила их пальто, и в эту минуту профессор наступил Дмитрию  Алексеевичу
на ногу и поглядел на вешалку. Там висела хозяйственная  сумка,  сделанная
из множества кожаных  треугольничков.  Сумка  эта  произвела  впечатление.
Дмитрий Алексеевич оглянулся на Надю и сказал: "Гм, да..."
   Собственно говоря, он и раньше догадывался кое о чем - еще тогда, когда
Надя начала приносить к ним свои обдуманные, недорогие подарки.  Но  тогда
это были неуверенные  догадки,  подозрения.  Сумка  -  другое  дело:  даже
профессор вытаращил на нее глаза, а он знал цену доказательствам.
   - Раз напали на след - хватайте скорее своего шпиона! -  тихо  прогудел
Дмитрий Алексеевич и опять оглянулся - не слышит ли Надя. Но ее не было  в
передней. Она убежала на кухню и там негромко разговаривала с недовольной,
басистой старухой.
   Потом Надя вернулась. Гости прошли в ее  комнату  и  рядышком  сели  на
диван. Николашка уставился на них из-за стула  круглыми  глазами.  Дмитрий
Алексеевич погрозил ему пальцем, мальчик посмотрел  на  мать,  бровки  его
поднялись жалобными свечками, и он заплакал.
   - Ничего, ничего, милый, - Надя, взяв его на руки, стала успокаивать. -
Это хороший дядя.
   - Это очень хороший дядя, - подтвердил Евгений Устинович.
   Надя посадила сына в кроватку, и он громко заревел, так,  что  пришлось
его опять пустить на пол. Он сразу спрятался за стул, сунул палец в рот  и
стал смотреть на дядю.
   - Надежда Сергеевна, - заговорил профессор. - Мы вот беседовали часто о
вас, так сказать, обо  всем...  и  о  других  некоторых  ваших  загадочных
поступках, которые нам известны, - кто вы такая?
   Надя  у  стола  передвигала  тонкие,  пузатенькие  чашки.   Он   быстро
обернулась, некоторое время молча смотрела на старика. И просто ответила:
   - Я неоплатная должница Дмитрия Алексеевича.
   В это время Николашка, осмелев, вышел  из-за  стула  и  даже  шагнул  в
сторону дяди. Дмитрий Алексеевич пальцами показал ему  "козу  рогатую",  и
мальчишка, сверкнув глазами, бросился за стул.
   Надя стала наливать чай. Первую  чашку  она,  конечно,  подала  Евгению
Устиновичу, и профессор чуть заметным  наклоном  головы  выразил  ей  свою
признательность.
   - Вы мне все больше нравитесь, Надежда Сергеевна, - сказал он.
   - Накладывайте варенья, оно вкусное, - Надя подвинула к нему вазочку.
   - Ах ты, разбойник! - сказал в это  время  Дмитрий  Алексеевич,  сделав
Николашке грозные глаза. Тот запрыгал, затопал от страха  и  удовольствия,
скрылся и опять выглянул.
   - Бесстыдница! - мужским басом сказала старуха в  коридоре,  прямо  как
будто бы в замочную скважину. И прошла, шлепая подошвами домашних  туфель.
Но в комнате никто не дрогнул, не шевельнул бровью - потому, должно  быть,
что сидели здесь люди, достаточно испытанные жизнью.
   - Я люблю такой чай, - сказал старик. - Вы  хорошо  завариваете.  Но  я
как-нибудь вас научу одному секрету. Правда, крепкий  чай  опасен:  у  вас
прекрасный цвет лица.
   - Если бы вы знали, как я о нем забочусь...
   - И не надо! Там, где щедро позаботилась природа, нет  нужды  в  слабых
человеческих усилиях, - с рыцарским, чуть заметным поклоном сказал  старик
и подвинул к чайнику свою уже  пустую  чашку.  Дмитрий  Алексеевич  весело
поднял бровь, а Надя с подобающей учтивостью поблагодарила рыцаря и налила
ему крепкого чая.
   - Благодарю  вас,  -  Евгений  Устинович  принял  чашку  из  ее  рук  и
продолжал, не забывая о  варенье:  -  Я  часто  задумывался  о  природной,
физической красоте человека...
   - Такой красоты нет, - проговорил вдруг Дмитрий Алексеевич.
   - Мирон, Фидий и Пракситель дали нам прекрасные образцы, которые...
   -  Вы  не  ссылайтесь  на  авторитеты,  -  смеясь,   возразил   Дмитрий
Алексеевич. - Большинству людей нравятся не красивые, а _симпатичные_. Это
слово и появилось для того, чтобы подчеркнуть разницу между  правильностью
черт лица и внутренней, духовной красотой.
   - А почему же мы ошибаемся? - спросила  Надя  каким-то  тихим,  упавшим
голосом. - Встречаем человека с некрасивой  наружностью,  он  пленяет  нас
своей внутренней красотой, а потом оказывается, что и ее нет!
   Дмитрий Алексеевич  сразу  понял,  о  каком  человеке  она  говорит,  и
задумался.  Нужно  было  ответить  так,  чтобы  Надя  не  заметила  своего
нечаянного саморазоблачения, чтобы не смутилась.
   - Есть частные отклонения от закона... - ответил он и опять замолчал. -
Есть огромная шкала отклонений...
   - А мой, мой пример? - спросила Надя. Она поняла  осторожность  Дмитрия
Алексеевича и взглядом разрешила ему говорить все.
   - Влюбленный характер надевает  брачный,  праздничный  наряд  -  играет
всеми красками, - сказал Евгений Устинович  и  с  одобрением  взглянул  на
Надю.
   - В таких случаях бывает полезно посмотреть,  как  этот  человек  ведет
себя в отсутствии "ее", - добавил Дмитрий Алексеевич. - Каков он с другими
людьми. Многое открывается...
   - Да, - сказала рассеянно Надя. - Это верно. Открывается многое.
   Потом она подняла глаза  и  не  отрываясь  стала  смотреть  на  Дмитрия
Алексеевича, как бы проверяя свое отношение  к  нему.  Дмитрий  Алексеевич
узнал этот взгляд и отвел  глаза:  в  Надю  словно  переселилась  ласка  и
преданность Валентины Павловны. Он опять взглянул на  нее  и  опять  отвел
взгляд: она все так же мягко и преданно смотрела на него.
   - Этот вопрос иногда бывает неразрешимым даже для весьма тонких  людей,
- сказал Евгений Устинович, как бы очнувшись. - Или  поздно  разрешимым...
Один такой молодой человек, очень, как мне кажется,  внутренне  одаренный,
однажды ехал в поезде... Нет, начнем не так. Б