елто-седыми кудрями. - Его  спрашивают
как  человека...  Комендант,  говоришь?  -  Он  покачал  головой,  постоял
немного, глядя в пол. - Ну давайте действуйте...
   И, махнув портфелем, вышел.
   Что-то осталось после него в  комнате  -  тяжелое  чувство  серьезности
положения. Дмитрий Алексеевич понял: все, что он видел раньше, все это еще
не было борьбой. Во всяком случае, для  них  -  для  Авдиева,  Шутикова  и
Дроздова. Для них это были игрушки. А сейчас, когда эти люди,  может  быть
первый раз в жизни, почувствовали настоящий крах и настоящую ненависть,  -
сейчас они поднимут и всю свою силу, тоже, может быть, первый раз в жизни.
И, потемнев, он приготовился встретить это предельное усилие врага.
   Крехов угадал мысли Дмитрия Алексеевича. Он  подошел  к  нему  и,  водя
пальцем но бумаге, вполголоса сказал:
   - Закопошились!.. Скоро засвистит...  -  и  он  тихонько  просвистел  в
точности так, как свистели немецкие мины.
   Но похоже, что все это  были  ложные  тревоги.  Осень  грязно  текла  к
ноябрю, работа благополучно двигалась. В  комнату  были  внесены  еще  два
стола,  за  ними  теперь  работали  копировщицы.  Первый  вариант  шел   к
окончанию! И  Надежда  Сергеевна,  которая  этой  осенью,  как  и  Дмитрий
Алексеевич, однажды  услышала  в  вечном  шуме  желтых  листьев  грустный,
предупреждающий упрек, - она чувствовала, что путь Дмитрия  Алексеевича  к
людям, отмеченный бесконечными верстами, кончается. Скоро путник свалит  с
плеч ношу, и тогда Надя тихонько опять попробует разбудить  его.  А  может
быть, и сам он проснется - она видела однажды, как приоткрылись его глаза.
   Она не надоедала ему своим присутствием: придет и уйдет, оставив у него
на столе что-нибудь очень нужное: очередную находку, ради которой  она  по
нескольку вечеров просиживала в Ленинской библиотеке.  Дмитрий  Алексеевич
просил ее остаться. Он даже сказал ей как-то: "У меня  никого  нет,  кроме
старика и вот... вас". Но Надя уходила - для того, чтобы  через  несколько
дней опять услышать, может  быть,  эти  же  самые  слова.  Кто-то  упорный
продолжал уверенно руководить ею.
   На правах автора она теперь появлялась в комнате конструкторов  и  даже
подписывала  чертежи:  сначала  ее  подпись,  а  ниже  -  подпись  Дмитрия
Алексеевича. На этом настаивал Лопаткин. Он как бы отвечал этим на  намеки
некоторых любопытствующих конструкторов. Не только здесь, в группе, но и в
других комнатах института уже знали об интересном соавторе Лопаткина. И не
раз уже Дмитрию Алексеевичу приходилось прямым  взглядом,  суровым  словом
останавливать неловких разведчиков.
   Даже Антонович, человек щепетильный в таких делах, и тот не удержался и
однажды осторожно коснулся тайны соавторства. Побледнев и даже задержав на
миг дыхание, Дмитрий Алексеевич ответил:
   - Раз навсегда, Андрей Евдокимович! Лучше нам не трогать этого. Чтоб вы
поняли все, я должен рассказать шестилетнюю  историю  наших  отношений.  А
это, знаете, долго и невесело...
   Антонович, смущенный, отшатнулся и притих.
   Подписывание чертежей вызывало у Нади легкое  смущение.  Раньше,  когда
Дмитрий Алексеевич рисовал для нее на бумаге _их_ машину, она все понимала
и даже осторожно критиковала некоторые варианты.  А  сейчас,  рассматривая
листы проекта, где были вычерчены детали, как бы просвечивающие  насквозь,
а кое-где и рассеченные рукой опытного  анатома  Крехова,  Надя  с  трудом
угадывала знакомые части машины.
   - Ничего, - успокоил ее однажды Крехов. - Вы мне можете напеть мелодию,
а я ее запишу и даже аранжирую и нарисую вам таких нотных значков, что сам
черт в них не разберется. Если, конечно, он не пианист.  А  сыграют  -  вы
увидите, что мелодия ваша!
   Надя была благодарна ему за эти рыцарские слова, но тут же,  покраснев,
задумалась: не отдают ли  они  фамильярностью,  нет  ли  здесь  тончайшего
намека на отношения между соавторами? Не снимает  ли  этот  интеллигентный
старик шляпу перед нею, чтобы выразить этим свое уважение и  одобрение  ее
спутнику? Осторожно, исподлобья она  присматривалась  к  Крехову,  заранее
бледнея, готовая сейчас же встать и уйти. Но нет - это был  бесхитростный,
по-настоящему чистый человек.
   Но все же ее ждало испытание. Оно пришло с другой стороны -  неожиданно
и грубо. Однажды, когда она заглянула на полчаса в институт,  чтобы  взять
от Дмитрия  Алексеевича  какое-то  поручение,  в  комнату  боком  ввалился
располневший и румяный Максютенко и за ним - мускулистый, поджарый Урюпин.
Оба они после Музги побывали на Кавказе, загорели и  теперь,  надев  новые
кители из серого  коверкота,  играющие  свежим  зеленым  кантом,  обходили
отделы института.
   - Привет! - коротко возгласил  Урюпин  и  по-спортивному  вскинул  руку
вверх - копченую, сухую руку с бледными ногтями, на которой были громадные
черные часы.
   Приветствие адресовалось Дмитрию Алексеевичу. Он встал,  чувствуя,  что
сейчас придется выпроваживать  посторонних.  Но  тут  Урюпин,  держа  руку
вверх, еще не закончив своего бодрого движения, вдруг почти рядом с  собой
увидел за столом Надежду  Сергеевну.  Густая,  серая  от  седины,  стоячая
шевелюра его плавно передвинулась на лоб и отпрянула назад.
   - Надежда Сергеевна? Не верю! Какими судьбами? -  И,  приложив  руку  к
груди, он шагнул назад  и  наклонил  голову.  -  Рад  приветствовать  ваше
появление в этих стенах!
   Надежда Сергеевна холодно посмотрела на него и чуть наклонила голову.
   - Я смотрю, вы здесь прочно устроились, - сказал Максютенко, краснея  и
оглядываясь на Урюпина.
   - Надежда Сергеевна наш автор, - заметил Крехов.
   - Ха-ха-ха! - отчетливо захохотал Урюпин и осекся: он увидел на столике
перед Надей форматку с чертежом, которую она только что при нем подписала.
   - Ха! - озадаченно кашлянул он, двинув шевелюрой. -  Валерий  Осипович,
глянь-ка на эту форматку.  Ты  видишь,  что  делается?  Это  действительно
автор! Надежда Сергеевна, вот вы  автор...  Я  вижу  здесь...  Не  кажется
вам?..
   Это начинался уже экзамен. Надя посмотрела  на  Дмитрия  Алексеевича  и
испугалась. Он как-то медленно, не сводя глаз  с  Урюпина,  выходил  из-за
своего стола.
   Но в дело неожиданно вмешался старый модник Антонович.
   - Позвольте, товарищи, - он вышел из-за  своего  "комбайна",  одетый  в
длинный пиджак с обвислыми плечами  и  застегнутый  на  одну  пуговицу.  -
Минутку, товарищ Урюпин. Вы  имеете  разрешение  заглядывать  в  секретные
чертежи?
   - Ага! Вот и Антонович! Ну, как вы с квартирой... - начал было  Урюпин,
но Антонович надвинулся на него и показал пальцем на дверь.
   - Вы читали надпись на двери? Прочитайте, товарищи, там  есть  надпись.
Да-да... Потрудитесь ознакомиться...
   И как гости ни отшучивались, а пришлось им выйти в коридор.


   Опять ровно потекли дни. Не чувствовалось в них напряжения,  ничем  они
не угрожали, с удивительной  четкостью  проходили  они,  похожие  один  на
другой, мирные осенние дни. Приезжали с курортов загорелые, веселые люди и
окунались в московский мокрый, прозрачно-холодный воздух.
   Как не верить в успех! Вот сидит Крехов в синих сатиновых  нарукавниках
и, поворачивая голову то вправо, то влево, переносит на ватман устройство,
которое он  сам  придумал.  Вчера  он  подошел  к  Дмитрию  Алексеевичу  и
вполголоса, будто между прочим, спросил: не многовато  ли  места  отведено
для станины? Дмитрий Алексеевич изобразил на лице самое крайнее удивление:
а куда девать качающийся стол?  "Стол?  -  ответил  Крехов.  -  А  мы  его
разрежем на три части и поместим одну под другой... так, вот так и еще так
- и пространство у  нас  будет  покорено!"  Старикан  действительно  сумел
разрезать стол, придумал фокус с рычагами и противовесом, и станину решили
после этого укоротить на  целый  метр!  Вот  он  теперь  сидит  и  чертит,
довольный сам собой, и даже приговаривает:
   - Настоящую  машину  узнаешь  постепенно,  как  человека.  Сначала  нас
поражает  идея  -  мы  снимаем  шляпу  перед  автором.  А   потом,   когда
познакомишься  подробнее  с  узлами,  оказывается,  она  вся  еще   набита
кой-какими мелочишками... Довольно небезынтересными! Конструктор  тоже  не
дремал! Такую машину я признаю. Это действительно совершенство.
   Ясно, о какой машине идет речь!
   В последнее время Дмитрию Алексеевичу начало даже казаться, что он  уже
много лет работает в этой группе, с Надей, Креховым и Антоновичем. Однажды
он вспомнил о своих  прошлогодних  посещениях  консерватории  и  сказал  в
утренней рабочей тишине ни с того ни с сего:
   - А не организовать ли нам, товарищи, вылазку? Как-нибудь взять,  да  и
налететь на Малый театр всем косяком!
   Группа дружно поддержала это предложение. Наде поручили достать билеты.
Но тут  набежало  облачко.  Дмитрий  Алексеевич  встретил  на  улице  Вадю
Невраева. Модно одетый, розовый от усердия, Вадя нес толстый портфель.  Он
шел на Дмитрия Алексеевича, смотрел ему в лицо дурными голубыми глазами  и
прошел мимо, как слепой. Дмитрий Алексеевич  засмеялся  и  поймал  его  за
ватное плечо.
   - Не могу. В следующий раз, - сказал Вадя, вырвался и пошел дальше.  Он
шел до самого конца длинной улицы, ровно, как по доске, и не оглянулся.
   Через час Дмитрий Алексеевич уже забыл, об  этой  странной  встрече.  А
между тем резкая перемена  в  поведении  Вади  Невраева  имела  под  собой
серьезные основания.
   За два дня до  этой  встречи  заместителю  министра  Шутикову  принесли
несколько  сколотых  вместе  секретных  бумаг,   которые   заставили   его
прекратить все дела.
   "Павел Иванович! Особые обстоятельства заставляют меня направить это на
Ваше  усмотрение.  Полагал  бы  привлеч",  -  коричневым  карандашом  было
написано на верхнем листке, вырванном из блокнота.  Там,  где  должен  был
стоять мягкий знак, повис росчерк, похожий на кнут - подпись Дроздова.
   Прочитав записку, Шутиков пожал плечами. Переходя к  следующей  бумаге,
он уселся, поудобнее, и сразу же рот его открылся...

   "Секретно. Начальнику Технического управления, тов.  Дроздову  Л.И.,  -
прочитал он. - При сем препровождаю докладную  записку  инженеров  Урюпина
А.А. и Максютенко В.О. о преступном нарушении  правил  ведения  секретного
делопроизводства Лопаткиным Д.А. Произведенной мною  проверкой  изложенные
факты в докладной подтвердились. О чем и докладываю на ваше распоряжение".

   Эту бумагу подписал директор проектного института.
   На третьем листе женским почерком Максютенко была написана  пространная
докладная записка. Шутиков припал к ней,  и  бледное  его  чело  покрылось
мелкими блестками пота.

   "Руководящий    конструкторской    группой,    выполняющей    секретный
государственный заказ особой важности, инженер Лопаткин  Д.А.  допустил  к
ознакомлению со всеми материалами  группы  гр-ку  Дроздову  Н.С.,  которую
оформил в качестве соавтора. Названная выше гр-ка Дроздова просматривает и
подписывает все чертежи секретного проекта, хотя  не  только  не  является
инженером,   но   даже   не   понимает   многих    простейших    элементов
машиностроительного чертежа. Большинство сотрудников видит, что эта  гр-ка
Дроздова является не чем иным, как  подставным  лицом  и  лжесоавтором.  О
корыстных или иных личных мотивах подобного злоупотребления  могут  судить
только органы расследования. Мы же считаем своим долгом довести до  Вашего
сведения об этом факте разглашения  особо  важной  государственной  тайны.
Максютенко. Урюпин".

   Дочитав докладную записку, Шутиков  задумался.  Потом  лицо  его  опять
засияло золотым спокойствием, чуть заметной улыбкой, тайными  мыслями.  Он
снял трубку и не спеша завертел диск телефона.
   -  Леонид  Иванович?  Да-да,  получил.  Ты  почему  не   наложил   свою
авторитетную визу на этих петициях? Что-что? Ай-яй-яа-ай!  Ай-яй-яй-яй-яй!
Да-да-да-а-а... Я обратил внимание, думал - однофамилица... Ай-яй-яй-яй...
Ну ладно, я понимаю тебя. Ладно.
   Положив трубку, он улыбнулся, крякнул и  покачал  головой.  Потом  снял
трубку с того телефона, на котором была надпись: "Министр".
   - Афанасий Терентьевич? Вы позволите мне на  минуту?  Очень  интересное
дело...
   Министр разрешил, и, положив трубку, Шутиков почти бегом  направился  к
нему, дергая плечом, улыбаясь и воодушевленно покашливая.
   Министр сидел за столом и ждал  его.  Он  чуть  кивнул  на  приветствие
заместителя, всем видом своим говоря: "Скорее, что там  у  тебя?"  Шутиков
положил перед ним бумаги и начал докладывать.
   - Опять трубы? - перебил его министр. -  Это  что,  тот  самый  инженер
Лопаткин, который тогда был?
   - Ошибка, Афанасий Терентьевич. Он не инженер, а учитель. Из музгинской
школы.
   - Так-так... По-моему, он толковый парень...
   - Весьма. Когда он разговаривал  с  вами,  у  него  было  соглашение  с
Галицким. Все дела с трубами сейчас ведь проведены, как секретный заказ со
стороны. Ваш приказ...
   - Так что, он уже тогда вел переговоры? Чего же он ко  мне  пришел?  На
два фронта? Впрочем, так ведь у нас вернее. - Министр  засмеялся,  сощурил
глаза на Шутикова, и тот развел руками.
   - Та-ак, - протянул министр, читая бумагу. - Разгласил  государственную
тайну особой важности... А что это за женщина, ты не интересовался?
   - Жена нашего Дроздова.
   Министр прянул назад.
   - Сведения точные?
   - Первоисточником является сам муж.
   - Это что же - он, значит, у Дроздова бабу отнял?
   - Отнял!
   Наступило молчание.
   - А ведь он проходимец, - сказал,  наконец,  министр,  задумчиво  качая
головой. - Это он с целью соавтора-то  подобрал.  Через  жену  действовал.
Жена-то у Дроздова молодая?
   - Двадцать шесть, кажется, лет...
   - Вот-вот... Парень-то оказался не промах. А Дроздов - шляпа. И все они
там шляпы. Ну что тут решаешь? Где виза Дроздова? Ах, да... Ему  неудобно.
Как рогоносцу. А ты что же?
   - Полагаю, надо передать органам  следствия?  Это  же  злоупотребление,
по-моему?..
   - Ну напиши, что ты полагаешь. Вот здесь. И оставь мне. Я  еще  подумаю
над этим.
   Двадцать  третьего  октября  днем,  когда  Дмитрий  Алексеевич  был   в
институте, в комнатку к профессору Бусько чуть  слышно  постучали.  Старик
открыл дверь. За дверью стоял солдат в мокрой шинели.
   - Здесь живет гражданин Лопаткин?
   И он передал профессору конверт на его имя.
   Старик подумал сначала, что это письмо от генерала - нового  начальника
Дмитрия Алексеевича, что-нибудь по поводу проекта. Но тут же он увидел  на
конверте косой чернильный штамп: "Военная прокуратура". Усы его дернулись,
он еще раз посмотрел на солдата, на его мокрую синюю фуражку  и  дрожащими
пальцами расписался в разносной книге.



5

   Следователь капитан Абросимов ходил на  работу  пешком.  Ему  нравилась
Москва, и он с удовольствием каждое утро  совершал  прогулку  по  Садовому
кольцу. Вот и сегодня, выйдя из подъезда своего дома -  громадного  нового
дома, в котором жили военные и  их  семьи,  и  мельком  взглянув  на  свои
зеркально-чистые сапоги, он не спеша  пошел  по  тротуару,  поглядывая  по
сторонам и слегка подламываясь в талии. Это был  высокий,  тонкий  молодой
военный в коверкотовом пальто  мышиного  цвета  с  бронзовыми  пуговицами,
белолицый и одухотворенный, как молодой священник. Усы его вились, и он их
так подстригал, чтобы они были  похожи  на  запущенные  усики  юноши.  Его
массивная каштановая шевелюра выбивалась из-под синей фуражки. Он был выше
всех встречных на полголовы.
   Когда он прошел  два  квартала,  легкое  домашнее  выражение  его  лица
сменилось служебной задумчивостью. Дома, в обществе  жены,  он  был  одним
человеком, а в прокуратуре - другим. Он  нахмурил  свои  темные,  вьющиеся
брови, белый лоб стал как бы еще прозрачнее. И взгляд  темных  карих  глаз
сурово устремился вдаль, уже не чувствуя препятствий. "Каков же  он,  этот
Лопаткин? - думал следователь. - И что собой представляет эта женщина?"
   Несколько дней назад он был вызван к начальнику, и тот вручил ему новое
дело - сколотые вместе листки с размашистой резолюцией на  верхнем:  "Тов.
Абросимову. Принять к производству". Просмотрев бумаги, он  сразу  увидел,
что дело это не относится к числу тех  определенных  дел,  по  которым  не
может быть двух решений. Когда речь  идет  об  убийстве,  о  растрате  или
хищении  -  в  этих  случаях  сам  факт  ясен,  требует  немедленных  мер,
преступники, чувствуя свою вину, заметают следы, скрываются, а следователь
должен их разоблачить. Дело Лопаткина было другим. Начальник  сказал,  что
по этому делу ничего  не  нужно  доказывать:  разглашение  государственной
тайны налицо. Есть субъект  преступления,  которому  тайна  вверена.  Есть
объективная сторона -  этот  Лопаткин  открыл  доступ  к  тайне  лицу,  не
имеющему на то права. "Хотя бы одному лицу", - говорит  закон.  И  тем  не
менее Абросимов чувствовал беспокойство. Правонарушение,  так  определенно
очерченное указом, в жизни всегда было связано с многими обстоятельствами,
которых следователь не мог предвидеть. Оно лежало  на  той  границе  между
преступлением и проступком, где ничтожное колебание, малейшая  подробность
вырастали в решающую деталь и вели  к  противоположным  выводам:  в  одном
случае человека надо  было  судить,  в  другом  -  следовало  ограничиться
служебным взысканием. Дела эти таили опасность для следователя, а  капитан
Абросимов, судя по квартальному отчету, имел нуль процентов брака. Поэтому
"финичек", как он называл такие неопределенные и опасные дела, сразу же не
понравился ему.
   - Почему этого Лопаткина судят? - спросил он у начальника.
   - Важная государственная тайна.  Особой  важности,  -  ответил  тот.  -
Генерал звонил. Приказал, чтобы дело передать, между прочим, лично тебе...
   Эти слова приятно затронули самолюбие Абросимова. В  приказах  генерала
уже несколько раз упоминалась его фамилия - всегда  в  связи  с  примерами
находчивой, оперативной работы. "Значит,  действительно  важная  тайна,  -
подумал он. - Это уже легче".
   Раз "финичек" был все-таки передан для  ведения  Абросимову,  следовало
хорошенько подумать о тех его сторонах и мотивах,  которые  перетянули  на
весах. И "проявить" их, чтобы дело изменило свой вид,  из  неопределенного
стало определенным, и чтобы мысль прокурора, возбуждающего дело, была ясна
для судьи.
   Равным образом Абросимов мог "проявить" и другие -  смягчающие  мотивы,
если бы предание Лопаткина суду генерал признал  нецелесообразным.  Таково
свойство  неопределенных  дел.  Абросимов  не  любил  их,  но  дела  такие
почему-то поступали именно к нему.
   Он унес бумаги  в  свой  кабинет  и  там,  в  тиши,  стал  их  изучать.
Просмотрев  пять  или  шесть  препроводительных  секретных   отношений   с
разноцветными  и  размашистыми   подписями   начальников,   он   еще   раз
почувствовал с удовлетворением, что на него возложено ответственное  дело.
Две подписи были ему знакомы - известный ученый  и  известный  заместитель
министра считали, что  Лопаткина  следует  судить  за  разглашение  важной
государственной тайны. Абросимов был с  ними  согласен.  Вот  и  докладная
записка Максютенко и  Урюпина.  Внимательно  прочитав  ее,  он  подчеркнул
красным  карандашом  слова:  _которую  оформил  в  качестве  соавтора_,  и
засмеялся: "Все ясно!" Дальше шли две  характеристики  Лопаткина:  одна  -
подписанная директором института, а вторая - на шести  листах,  присланная
группой  докторов  и  кандидатов  наук.   Первая   характеристика   вполне
удовлетворила Абросимова. Из нее  он  увидел,  что  Лопаткин  был  облечен
доверием  государства  и  что  доверие  это  он  не  оправдал.  Во  второй
характеристике капитан сразу заметил досадное противоречие. Ученым, должно
быть, основательно  досадил  этот  дотошный  изобретатель,  и  они  решили
бросить свой камень хотя бы  ему  вдогонку:  потребовали  привлечь  его  к
ответственности еще и за злостную клевету на советскую науку  и  советских
ученых.   Труболитейную   машину   Лопатки