на   они   объявили   "фантазией
безграмотного авантюриста, который единым росчерком пера хочет  зачеркнуть
все исследования советских и зарубежных  ученых".  Лопаткина  они  назвали
лжеизобретателем,  использовавшим  доверие  и  некомпетентность  некоторых
работников аппарата и подсунувшим негодный проект под видом новой идеи.
   Дочитав  эту  характеристику,  Абросимов  с  едкой  улыбкой   скользнул
взглядом по длинному столбцу фамилий и росчерков на последнем листе.  Сами
того не ведая, все эти тепикины и фундаторы осложнили работу  следователя,
убедительно доказав, что  никакой  государственной  тайны  нет.  Абросимов
сказал об этом начальнику, и тот распорядился: письмо  ученых  в  дело  не
подшивать, а передать  секретарю  для  наблюдательного  производства,  как
документ, не имеющий прямого  касательства  к  делу  и  вносящий  ненужную
путаницу. Начальник рассудил так: если в действиях Лопаткина и есть состав
преступления, именуемый клеветой, в чем можно еще сомневаться, то  во  имя
ясности дела и быстроты расследования можно пренебречь этой мелочью.  Ведь
за нее и  полагается  всего  лишь  денежный  штраф  -  мера  ничтожная  по
сравнению с наказанием, которое ждет разгласившего государственную  тайну.
И притом, это дело частного обвинения, пусть подают  отдельно  в  народный
суд.
   В тот же день Абросимов допросил Максютенко и Урюпина и узнал несколько
интересных, подробностей о свидетельнице Дроздовой. Он вдруг почувствовал,
что есть группа людей, по разным  причинам  заинтересованных  в  обвинении
Лопаткина.  Но  все  это  были  ненужные  оттенки,  которые  могли  только
помешать. В ученых и ведомственных кругах любая история  всегда  обрастает
интересами самыми противоречивыми. Копаться в них - значит растянуть  срок
следствия, заволокитить дело и  прийти  опять-таки  к  одному  и  тому  же
выводу. Надо искать основу - разглашение государственной тайны  и  причину
этого разглашения, которая между прочим уже ясна: "Ищи женщину". А  прочее
все - от лукавого. Этой линии и решил придерживаться следователь и выписал
повестки: Лопаткину - на  утро  двадцать  четвертого,  а  Дроздовой  -  на
двадцать пятое октября.
   Он шел теперь в прокуратуру,  обдумывая  вопросы,  которые  нужно  было
задать Лопаткину.
   Дмитрий Алексеевич сидел в полутемном пустом коридоре, чувствуя во всем
теле щекочущую слабость, и вытирал иногда сухой  подбородок  и  щеку,  как
будто на них еще  остались  слезы  Нади.  Расставание  с  нею  было  очень
тяжелым.
   Раздались шаги. В конце коридора показался молодой  военный  с  бледным
лицом и вьющимися усами. Он пристально посмотрел на Дмитрия Алексеевича и,
пока неторопливо шел по коридору, не сводил с него темных, изучающих глаз.
   - Лопаткин? - учтиво спросил он, отпирая ключом дверь в  комнате  номер
семь, против которой сидел Дмитрий Алексеевич. -  Ничего,  сидите,  я  вас
позову, - добавил он, видя, что Лопаткин встал.
   Дверь была закрыта минут двадцать, потом следователь выглянул и так  же
учтиво пригласил Дмитрия Алексеевича. Сам он сел за свой стол и  белыми  с
голубизной, поповскими пальцами начал перелистывать пухлое дело страниц на
четыреста. "Мое  дело!  О  чем  же  это?"  -  растерянно  подумал  Дмитрий
Алексеевич. Он не знал того, что Абросимов специально  для  этого  эффекта
положил  на  стол  старое  и  запутанное  хозяйственное  дело  -   уловка,
придуманная следователями, наверно, еще лет двести назад.
   - Ну хорошо. Давайте знакомиться, - сказал вдруг следователь, отодвинув
папку и кладя  перед  собой  бланк  с  надписью:  "Протокол  допроса".  Он
неторопливо вписал в протокол  фамилию,  имя,  отчество,  возраст  Дмитрия
Алексеевича и  официальные  подробности  его  жизни.  Предупредил  его  об
ответственности за дачу  ложных  показаний,  дал  ему  расписаться,  затем
написал в протоколе: "По существу дела мне известно следующее" - и положил
ручку.
   - Расскажите-ка мне по порядку все, что касается вашего изобретения.
   - Курить можно? - спросил  Дмитрий  Алексеевич  и,  не  успев  получить
разрешения, с треском зажег спичку и глубоко затянулся папиросой. Сделав в
молчании несколько затяжек, вздохнув  несколько  раз,  приспосабливаясь  к
своему новому положению подследственного, он начал обстоятельный рассказ с
того момента, как он с экскурсией школьников пришел в литейную комбината в
Музге. Обо всем  этом  он  когда-то  рассказывал  Надежде  Сергеевне  -  о
дедовских приемах при литье труб, об автомобильном конвейере и о  старичке
Иване Зотыче.
   Следователь слушал его минут сорок. За это время он нарисовал на листке
бумаги женскую голову, затем пририсовал  ей  усы,  очки  и  шляпу.  Потом,
перечеркнув свой рисунок, он поднял на  Дмитрия  Алексеевича  внимательные
глаза.
   - Хорошо. Я понял вас. Теперь  вот  так  же  подробно  начните  с  того
времени, как вам дали секретное поручение...
   У капитана Абросимова за несколько лет следственной работы выработалась
своя, особенная манера допрашивать. Он вел допрос осторожно,  без  нажима,
как загоняют  голубей  в  голубятню.  Дмитрий  Алексеевич  последовательно
рассказал  ему  со  всеми  подробностями  о  своем  знакомстве  с   новыми
заказчиками, начиная с того момента, когда за ним приехала  пепельно-серая
"Победа". Затем перешел к работе в  проектной  группе.  Видя,  что  он  не
упоминает имени Надежды Сергеевны, Абросимов подумал: "Не пройдет",  -  и,
мягко перебив его, попросил перечислить всех сотрудников  группы.  Дмитрий
Алексеевич назвал всех и опять ничего не сказал о Надежде Сергеевне.
   - Вы забыли еще одну сотрудницу - Дроздову,  -  спокойно  напомнил  ему
капитан.
   - Она не состоит в штате, - возразил Дмитрий Алексеевич.
   Наступила пауза. Следователь, скрипя пером, писал. Потом  он  посмотрел
на окно, закурил и  сквозь  дым,  словно  издалека,  взглянул  на  Дмитрия
Алексеевича.
   - Говорите, не в штате? - он словно бы очнулся. - А какое она  имеет  к
вам отношение? Почему она ходит к вам? Она имеет допуск?
   - Она мой соавтор.
   - Ах, вот как! Она что - специалист? Труболитейщик?
   - Нет, она учительница географии... Мы  с  нею  давно  знакомы,  и  она
постепенно вошла в курс. Сейчас она во многом разбирается. Она мне  подала
идею отливки центробежным способом двухслойных труб.
   - Не знаете, она замужем?
   - Да, она была женой начальника технического управления. Не знаю, как у
них сейчас. По-моему, они разошлись.
   - А у вас на какой почве знакомство?
   - Мне кажется, что она ко мне немного... неравнодушна.
   - А как вы к ней относитесь?
   - У меня к  ней  сложные  чувства.  Иногда  мне  кажется,  что  и  я...
Например, сегодня, когда мы прощались.
   -  Так...  -  Абросимов  окутался  голубым  облаком  дыма  и,   нажимая
подбородком на руку с папиросой, спросил между прочим и весь напрягся: - У
вас с нею не было половой  связи?  Извините,  в  нашей  работе  приходится
иногда прикасаться...
   Дмитрий Алексеевич затянулся папиросой, помолчал и сухо ответил:
   - Нет.
   И Абросимов, склонив голову набок, заскрипел пером. "Что ему нужно?"  -
подумал Дмитрий Алексеевич.
   В эту минуту открылась  дверь  и  в  кабинет,  держа  руку  в  кармане,
степенно вошел пожилой, добродушный майор с желтоватым, водянистым лицом -
начальник Абросимова. Он любил лично принять участие в  допросе  и  всегда
путал карты капитану - вспугивал его голубей. Вот и сейчас  он  подошел  к
Абросимову и через его плечо стал читать протокол допроса.
   - Темнишь, Лопаткин, темнишь, - сказал он, выходя из-за стола.
   Абросимов побледнел и двинул ноздрями.  Дмитрий  Алексеевич  сощурился,
посмотрел на майора с холодным любопытством и ничего не сказал.
   - Да, - сказал майор и прошелся по кабинету. -  Не  годится,  Лопаткин,
государственную тайну разглашать. Враг только и ждет, чтобы  такие  вот...
Которые свои личные интересы ставят превыше государства.
   "Вот оно что-о-о!" - подумал Дмитрий Алексеевич.
   - Но ведь она же соавтор! - закричал он.
   - Брось ты, Лопаткин, вола вертеть, - сказал майор. - Небось щупача  ей
каждый  день  устраивал.  Порисуешь  часок-другой  -  и   щупача!   Давай,
Абросимов, нечего церемониться с ними. А то они тебе наговорят здесь...
   Когда он ушел, Абросимов некоторое время помолчал,  как  бы  приходя  в
себя. Потом посмотрел на Дмитрия Алексеевича.
   - Вы были предупреждены о том, что работа ваша секретная?
   - Был. Но я считаю, что авторы в силу  своего  положения  не  могут  не
знать того, над чем они работают.
   - Опять авторы. Значит, вы настаиваете на том,  что  Дроздова  является
вашим соавтором?
   - Совершенно верно! - подтвердил Дмитрий Алексеевич.
   - ...И что между вами не было физической близости...
   - Нет, не было, - солгал Дмитрий Алексеевич.
   Если в первый раз он скрыл правду, чтобы защитить Надежду Сергеевну, то
сейчас он уже  защищал  себя.  "Сказать  "да"  -  значит,  нужно  к  этому
короткому звуку присоединить еще трехчасовой  анализ  наших  отношений,  -
думал он. - А капитану требуется только этот, короткий звук  "да",  "нет".
Пусть будет лучше "нет".
   Между тем  капитан  закончил  протокол  и,  положив  его  перед  собой,
доставая новую папиросу, стал читать его вслух. Все  было  записано  очень
точно, и Дмитрий Алексеевич подписал протокол внизу каждой страницы.
   - Можно идти? - спросил он.
   - Подождите минутку в коридоре, - сказал следователь.
   Он вышел  вслед  за  Дмитрием  Алексеевичем,  запер  кабинет  и,  стуча
сапогами, ушел в дальний конец коридора. Через полчаса он вернулся,  держа
в руке белую бумажку.
   - Зайдите, - сказал он, отпирая кабинет.
   И когда Дмитрий Алексеевич сел на свое место у стола, следователь  стоя
сказал ему:
   - Мы берем вас под стражу. Вот постановление - прочитайте!
   Дмитрий Алексеевич взял постановление, стал его читать: "Учитывая,  что
подследственный Лопаткин Д.А., находясь на свободе, может скрыться от суда
или помешать раскрытию истины..."
   - Понятно вам постановление? - сказал следователь. - Распишитесь.
   Дмитрий  Алексеевич   послушно   расписался.   Следователь   пристально
посмотрел на него.
   - Не здесь, а здесь, вот видите - черта...
   И Дмитрий  Алексеевич  послушно  расписался  еще  раз.  Он  сразу  стал
каким-то тихим, чуть согнулся, чуть побледнел. Но его не тюрьма испугала -
нет. Он словно поднялся на гору и смотрел сквозь  эти  стены  на  внезапно
открывшиеся новые дали. Там вилась, уходя к новым горизонтам,  все  та  же
дорога, и на ней маячили новые, далекие столбы...



6

   Надежда Сергеевна получила повестку  в  тот  же  день,  что  и  Дмитрий
Алексеевич. Конверт был вручен ей  тем  же  солдатом  в  мокрой  от  дождя
шинели, и, прочитав о том, что ей надлежит явиться в военную  прокуратуру,
Надежда Сергеевна за полгода в первый раз решила сама заговорить с  мужем.
Когда Леонид Иванович приехал на обед и  уселся  один  за  большим  столом
(теперь он обедал один), Надя вошла к нему и положила перед ним повестку.
   - Ты не знаешь, что это может быть?
   - Откуда же мне знать? - желтое лицо Дроздова хранило  спокойствие.  Он
закрыл глаза, потом медленно открыл их, словно просыпаясь. - Когда здесь -
двадцать пятого?.. Полагаю,  двадцать  пятого  вы  узнаете  все,  что  вас
интересует.
   Он уже полгода говорил Наде "вы", но и такие разговоры -  с  обращением
на "вы" - происходили между ними редко.
   - Может, я и смог бы  построить  какую-нибудь  догадку,  но  вы  же  не
ставите меня в известность о своей деятельности  -  куда  вы  ходите,  что
затеваете... Вы теперь самостоятельный человек, так чего же...
   Надя видела по его умным, холодно насмешливым  темным  глазам,  что  он
многое знает, и сказала это:
   - Я уверена, что вы все знаете...
   - ...Вы ничего мне не говорите, - продолжал Дроздов, проводя руками  по
лицу, и между пальцами на нее вдруг глянул его веселый глаз. - Не сказали,
например, что вы продали...
   - Да, я продала манто.
   - Зачем?
   - Деньги были нужны. Не думайте, не на личные нужды.
   - На государственные?
   - Да, если хочешь, на государственные.
   - Это что же - заем? Эскадрилья имени... как его фамилия, этого?..
   - Ты когда-нибудь убедишься, что я правильно сделала.
   - Так что придется вам потерпеть... До двадцать пятого...
   Леонид Иванович все, конечно,  знал.  Докладная  записка  Максютенко  и
Урюпина в первую секунду прозвучала для него как выстрел над ухом. Человек
заревел  в  нем,  получив  рану.  Он  вдруг  пережил   бессильную   тоску,
почувствовал себя  ненужным  стариком,  понял,  что  самые  бесповоротные,
беспощадные симптомы старости - это те, которых ты сам не можешь  увидеть.
Потом его окатила холодом мысль, что за дверью  кабинета,  в  бесчисленных
сотах министерства,  уже  идет,  шумит  насмешливая  молва.  Когда  Леонид
Иванович узнал, что дело ушло в прокуратуру, он сразу решил помочь Наде  и
Лопаткину, чтобы все заглохло: он не мог допустить публичного допроса этих
двух сумасшедших любовников, допроса, для которого  фоном  служил  бы  он,
Дроздов. Но Шутиков сказал, что процесс  будет  секретный  и  закрытый.  И
Леонид Иванович успокоился. К  нему  даже  вернулось  хорошее  настроение:
Леонид Иванович понял, что с арестом Лопаткина будут  наконец  решены  все
самые тревожные вопросы его служебной и личной  жизни.  Все  наладится,  и
даже Надя останется за ним - никуда она не уйдет от ребенка.
   Действительно, их сейчас соединял только сын, и Леонид  Иванович  умело
пользовался этой связью. Надя не решалась нарушать привычный для Николашки
порядок в семье.  Отец  и  мать,  не  сговариваясь,  до  поры  до  времени
поддерживали при сыне что-то от  внешней  стороны  прежних  отношений.  Но
мальчик видел все и смотрел на обоих родителей, тревожно подняв бровки. Он
был все время в тревоге. Бабка прибаловывала  его,  задаривала  конфетами.
Надя ревниво соперничала с нею, и, может быть, еще от этого мальчик  худел
и становился все более капризным.
   Леонид Иванович видел все это. От него не ускользали и бегающие взгляды
Нади, иногда затемненные паникой. Иногда при нем Надя вдруг сжимала тонкие
пальцы, словно от боли.  Он  знал,  что  судьба  сына,  предстоящий  арест
Лопаткина и даже позиция его самого - без вины страдающего, мужа,  который
_понимает_ жену и не устраивает ей сцен, - все это сложится в конце концов
в непреодолимую, решающую силу.
   Вот как Дроздов вел себя в эти дни. Вот почему он невольно улыбнулся  в
разговоре с Надей.
   Взяв повестку, она молча вышла. В этот день она рассеянно вела уроки  в
школе: перед нею так и стоял синий конверт прокуратуры - первая повестка в
жизни. Когда стемнело, она спустилась в метро и через полчаса  уже  бежала
по Ляхову переулку, под невидимым в темноте осенним, безрадостным  дождем.
Она пять раз нажала кнопку общего звонка, но никто не открыл ей.  Она  еще
пять раз позвонила,  и,  прошаркав  домашними  туфлями,  дверь  ей  открыл
Тымянский.
   - Что, нет дома? - спросила Надя.
   - Нет, сидят. Что-то обсуждают.
   Надя тихонько стукнула в дверь, стукнула еще  раз  погромче  и  приятно
вздрогнула, услышав  недовольный  оклик  Дмитрия  Алексеевича,  громкий  и
резкий:
   - Кто там? Войдите!
   Все сжалось в ней от покорного чувства. Она любила этот  голос,  потому
что он отражал всего Дмитрия Алексеевича.
   - Войдите! Кто это? - еще резче крикнул Дмитрий Алексеевич и  распахнул
дверь.
   Она вошла и сразу увидела на столе такой же синий конверт с  чернильным
штампом военной прокуратуры.
   - Что это? - спросила она.
   - Вызывают, - Дмитрий Алексеевич растерянно улыбнулся и развел  руками.
- На утро завтра.
   Она села на табуретку.
   - Меня тоже вызвали...
   Положила свою повестку на стол и посмотрела на сразу притихших  Дмитрия
Алексеевича и профессора. Старик взял повестку, провел  ею  перед  очками,
как бы проверяя качество бумаги.
   - По одному и тому же делу. И дело, конечно, касается не Крехова  и  не
Антоновича, а вас, я это сразу сказал. Помните, я говорил насчет маятника,
- он выразительно взглянул на Дмитрия Алексеевича.
   - Что же это может быть? - резкая складка на  лбу  Дмитрия  Алексеевича
стала острее, изогнулась, небритые щеки глубоко запали.
   - Дроздов знает, - заметила  Надя  и  коротко  передала  свой  утренний
разговор с мужем. - Он знает, только не говорит.
   - Вот и  давайте  подумаем,  давайте  как  следует  все  вспомним...  -
предложил старик.
   Он оперся локтями о стол, отвернулся в сторону, дуя в  кулак,  выставив
детские плечи. Надя, сжав пальцами лоб, наклонилась вперед, стала смотреть
в пол. Дмитрий Алексеевич то ходил  по  узкому  пространству,  то  налегал
плечом на дверь и, морща лоб, разводя  пальцами,  размышлял  вслух:  "Если
Крехов что-нибудь - этого не может быть. Антонович - вряд ли..."
   Так они прикидывали и вспоминали несколько часов и ни к чему не пришли.
Когда в репродукторе  зашумела  полночь,  загремели  кремлевские  куранты,
Дмитрий Алексеевич махнул рукой и сказал:
   - Прав Дроздов. Завтра все будет ясно. Всего не предусмотришь! А сейчас
я лягу спать.
   В восемь часов утра Надежда Сергеевна опять постучалась к ним в  дверь.
Дмитрий Алексеевич был  одет,  выбрит,  причесан  и  встретил  Надю  ясным
взглядом человека, готового  к  любым  неожиданностям.  Он  надел  пальто.
Старик, держась за его рукав,  проводил  их  на  лестницу  и  там,  громко
сморкаясь и вытирая глаза грязным платком, сказал:
   - Если что, я приму все возможные меры. Все  сделаю,  что  смогу.  Иди.
Будь только внимателен, взвешивай каждое слово.
   Они быстро пришли к чугунной ограде, где за клумбами, окружив полдвора,
изогнулось  двухэтажное  капустно-зеленое  здание  с  белыми  карнизами  и
колоннами. До десяти часов оставалось еще  пятьдесят  минут.  Они  перешли
проезд и медленно двинулись по пустому бульвару. Говорить было не  о  чем.
Мир, в котором так просто звучат слова, как бы отодвинулся от них. Дмитрий
Алексеевич посматривал по сторонам - на дворников, которые сметали  желтые
листья с асфальта, на женщину с собакой. Надя обеими  руками  сжимала  его
сильный локоть и смотрела на него, тревожно приподняв бровь.
   Они прошли до  конца  бульвара,  повернули.  Здесь  Дмитрий  Алексеевич
наконец сказал:
   - Ну что вы смотрите, Надя... - он, оказывается, все время наблюдал  за
ней. - В жизни человека бывает и такая глава, ее надо терпеливо прочитать.
Если что, вы будете мне писать _туда_?
   - Неужели вы думаете...
   - Я сейчас прихожу к этому выводу. Вы говорили: Дроздов улыбнулся.  Это
еще не все. Я недавно встретил Невраева. Он прошел мимо,  смотрел  в  лицо
мне и не поздоровался. Теперь я  понимаю...  Это  действительно  барометр.
Черт их знает, что там они могли придумать.
   Тут он поспешно взглянул на часы.
   - Десять минут осталось. Нам надо  договориться.  Вы  идете  сегодня  в
школу?
   - У меня свободный день, - солгала Надя.
   - Очень хорошо. Я сейчас пойду. Если к двум часам дня я не выйду к вам,
хотя бы на минутку... Я отпрошусь... Вот сюда, к этой лавочке...  Если  не
выйду - значит тогда все.
   И он мягко посмотрел ей в глаза. Не говоря ни слова, Надя бросилась  на
него. Обняла, повисла.  И  грудь  ее  вдруг  начала  подниматься  и  резко
опадать. Он осторожно отвел ее к скамье и усадил. Надя молча  держала  его
за руки. Он разжал холодные  пальцы,  поцеловал  ее  где-то  около  уха  и
быстро, прямо пошел прочь, мимо прохожих и дворников, которые встретили  и
проводили его неопределенными улыбками любопытства.
   Надя, полулежа -  как  оставил  ее  Дмитрий  Алексеевич  на  скамье,  -
смотрела на чистое и холодное  осеннее  небо.  Чуть  заметный,  как  белое
перышко на воде, скользил там утренний месяц.
   Сначала Наде казалось, что Дмитрий Алексеевич выйдет к  ней  через  час
или, может быть, через два. Но сроки эти прошли - и первый и второй, а  он
не показывался. К часу дня небо стало серым и в  желты