сверх меры,  где
могли, скрыв один существеннейший ее недостаток.  Теперь  из-за  этого  мы
имеем перерасход металла порядка шестидесяти тысяч тонн.
   Дроздов подошел к членам комиссии и остановился перед ними  -  усталый,
мужественно открывший глаза навстречу суровой правде.
   - Это еще не  все,  товарищи.  Авторы  институтской  машины  -  Урюпин,
Максютенко и центролитовцы,  чтобы  скрыть  этот  перерасход,  за  который
пришлось бы крепко ответить перед государством, знаете, что придумали? Они
предложили ни больше ни меньше, как изменить государственный  стандарт  на
трубы! Накинуть по два кило на каждую трубу! И таким образом списать  весь
перерасход! Они приготовили прекрасные научные аргументы,  втянули  в  эту
грязную историю старика Саратовцева. Подсунули ему какую-то  рекомендацию,
а он и подписал. И таким образом ввели в заблуждение и меня, и Шутикова, и
даже министра, которому все было доложено. До чего додумались!
   - Да-а, - сказал Севрук.  Графов  что-то  записал  в  блокнот.  Бочаров
неопределенно наклонил голову.
   Дроздов молча прошелся-еще раз по кабинету, туда и обратно,  и  сел  за
стол.
   - Вы должны будете составить  план  работы.  Распределить  обязанности.
Можете привлечь людей себе в  помощь.  Возьмите,  Сергей  Сергеевич,  того
честнягу,  который   чугун-то...   Который   обнаружил...   Его   возьмите
обязательно. В Гипролито толковый есть инженер  Крехов  -  рекомендую!  Он
хорошо разбирается в технических вопросах  Имейте  в  виду,  вам  придется
покопаться. Может быть, в трибунал заглянуть  придется,  кое-что  спросить
там Ведь Лопаткин был арестован: здесь, правда, я не все знаю  -  суд  был
закрытый. В связи с некоторыми секретными обстоятельствами.  Но  обвинение
исходило опять-таки из  Гипролито  и  НИИЦентролита.  Оттуда,  от  авторов
револьверной машины! Стало быть,  за  работу!  В  вашем  распоряжении  все
архивы. Я думаю, что дней в шесть, может быть в восемь, вы уложитесь.
   Проводив членов комиссии в приемную, Леонид Иванович вернулся и сел  на
одно из кресел перед своим столом.
   "Значит, Лопаткин на свободе, - подумал он. - И вдобавок я ему помогаю!
И, конечно, _они_ уже встретились..."
   Его охватила тоска, которую он не мог никому высказать. Неужели  он  за
всю жизнь не видел настоящего  чувства,  такого,  как  у  _них_!  Он  стал
вспоминать. Да... так это и прошло мимо него. А было рядом несколько  раз!
Судя по _ней_, это что-то необыкновенное. То-то она температурила, бегала,
все волосы мыла. "По  Дроздову  так  не  вздыхали,  -  сказал  он  себе  с
усмешкой.  -  Собственно,  повода  не  было..."  Леониду  Ивановичу  стало
страшно, когда он представил, как Надя могла смотреть на _того_.  Наверно,
так же, как она смотрела на себя в  зеркало,  он  видел  однажды  "Продала
манто! - он усмехнулся. - Кошка! Всего-навсего!"
   И вдруг отчетливо понял: нет, это чувство есть  -  он  сам  видел,  как
Николашка обнял ее платье. Малыш был один в комнате, а он стоял за  дверью
и смотрел... Пусть у тех двоих что-то немножко другое. Оттенок... Но  все,
все это - смертельное чувство любви, без которой умерли бы и это маленькое
существо. И она - тоже... "А я вот не умер..."
   Поборов оцепенение, он снял трубку и  набрал  номер  телефона.  "Шеф  у
себя?" - спросил он негромко. Секретарша ответила, что Павел Иванович вряд
ли приедет, у него вчера был приступ. "Понятно, - сказал Леонид Иванович и
положил трубку. И повторил: - Поня-атно!"
   После обеда он опять позвонил Шутикову. Павел Иванович был  у  себя,  и
Дроздов пошел к нему.
   - Я назначил комиссию, -  приветливо  сказал  он,  входя  в  просторный
кабинет Шутикова.
   - Какую комиссию? - Шутиков с веселым  выражением  на  лице  заерзал  в
кресле. - Садись, Леонид Иванович. Что за комиссия?
   - Что за комиссия, создатель? - сказал Дроздов, опускаясь в  кресло.  -
Комиссия  по  установлению  виновников  безобразной  волокиты  с   машиной
Лопаткина, перерасхода металла и аферы с государственным стандартом.
   - Ка-а-ак! - тихо взвыв, сдерживая себя, начал Шутиков.  -  Вы  что  же
это... Вы что же это делаете! Такой шаг - и не сказать...
   - Промедление в таких делах - смерти подобно,  -  отчеканил  Дроздов  и
прихлопнул желтой рукой по мягкому подлокотнику. - Вы знаете,  что  бумаги
Лопаткина не сгорели и лежат в сейфе у прокурора Титовой? Ах, не знаете...
По-моему,  всякий  начальник  должен  расследовать   все   известные   ему
б-безобразия, не ожидая упреков в бездействии.  Дело,  в  общем,  сделано,
чего тут говорить. А шефа не мешало бы подготовить...  Он  ничего  еще  не
знает?
   - Да нет... - сказал Шутиков рассеянно. Он думал о чем-то другом, глядя
в сторону.
   "Думает об уплывающем кресле", - сказал себе Дроздов.
   - Вы предупредите Афанасия Терентьевича, - он  пристально  взглянул  на
Шутикова и опустил глаза.
   - Значит, комиссия? - проговорил Шутиков, обдумывая что-то. - Ну что ж.
Это, по-моему, правильно...
   Дней  двадцать  спустя  во  всех  отделах  министерства   был   получен
отпечатанный в типографии приказ министра номер 222, или _три двойки_, как
его называли после этого целый год. Описательная  часть  приказа  занимала
четыре  страницы  и  полностью  соответствовала  тому,  что  было  вскрыто
комиссией. Правда, фамилию  академика  Саратовцева  комиссия  постеснялась
назвать.  Люди  учли  то,  что  академик  в  скором  времени  должен   был
праздновать свое восьмидесятилетие, и решили не портить старику юбилея.  И
Авдиев отделался легко. Анализ разных документов и переписки за  семь  лет
показал, что профессор выступал по поводу  машины  всего  лишь  два  раза.
Первый раз  он  подверг  сомнению  некоторые  детали  проекта,  а  позднее
отозвался положительно. Имена Дроздова и Шутикова тоже не попали в приказ.
Но они угадывались в одном месте - там, где было  сказано,  что  "в  своей
противозаконной практике Максютенко и Урюпин, а также некоторые  работники
НИИЦентролита докатились до прямого  обмана  руководителей  министерства".
Комиссия подсчитала, кроме того, размеры убытков и  ту  огромную  растрату
чугуна, которую принесла с собой машина  Урюпина  и  Максютенко.  Но  этот
пункт вычеркнул сам министр, сказав, что  незачем  оглашать  такие  факты.
Народ несознательный бывает - может неправильно истолковать...
   Тем не менее, и в министерстве и в  курилках  обоих  институтов,  когда
обсуждали вопрос о том, за что влетело _именинникам_, знающие  люди  сразу
сказали: "за чугун". Если бы не было этого перерасхода, приказ  звучал  бы
совсем иначе!
   А звучал он так: "Инженеров Максютенко и Урюпина,  скрывших  недостатки
сконструированной ими  машины,  что  привело  к  серьезным  убыткам,  -  с
занимаемой  должности   снять.   Поставить   вопрос   перед   руководством
НИИЦентролита о привлечении к ответственности научных сотрудников Тепикина
и  Фундатора,  которые,  давая  недобросовестные  заключения,  в   течение
нескольких лет препятствовали внедрению в народное хозяйство  центробежной
машины Лопаткина и, наоборот, активно содействовали продвижению  негодной,
"револьверной" машины".
   Дальше следовало еще несколько  пунктов,  например  такой:  "Начальнику
Технического управления установить строжайший контроль за  продвижением  и
внедрением   ценных   предложений,   поступающих   от   изобретателей    и
рационализаторов". Этот пункт был всем знаком,  его  называли  "дежурным".
Комиссия переписала его из другого приказа, который был издан года два или
три назад.



5

   В сентябре Дмитрий Алексеевич приехал с Урала в Москву  для  участия  в
важном  совещании.  Представители  нескольких  министерств   должны   были
обсудить,  нужно  ли  создавать  конструкторское  бюро  по  проектированию
центробежных машин,  которое  обслуживало  бы  сразу  несколько  ведомств.
Дмитрий Алексеевич сделал доклад о возможностях предложенного им принципа.
После этого выступало много незнакомых солидных людей, все они  поддержали
полезную и своевременно высказанную инициативу. Оказывается, и нефтяная, и
химическая промышленность, и промышленность  строительных  материалов,  не
говоря  уже  о  машиностроении,  все  были  заинтересованы   в   получении
автоматической, быстро работающей центробежной машины.
   Совещание шло шесть или семь часов. Дмитрий Алексеевич сидел за длинным
столом, между заместителями  министров  и  членами  коллегий,  и  все  эти
строгие, деловые люди наперебой спешили захватить свою долю в плане работы
еще не существующего  бюро.  Они  беспокойно  перебирали  свои  бумаги  и,
вскакивая с места, требовали  слова.  Личность  Дмитрия  Алексеевича,  его
история и то, что он сидел и с интересом  наблюдал  за  всеми,  -  это  не
касалось их. Они бегло посматривали на автора, но  видели  только  машину,
позволяющую решить какой-то очень острый вопрос, - и каждый хотел получить
эту машину для себя, в первую очередь, как можно скорее.
   В перерыве к Дмитрию Алексеевичу подошел рослый мужчина  в  темно-синем
костюме, грузный, широколицый, с гладким черным  зачесом  назад.  Он  взял
Лопаткина под руку. Это был второй заместитель министра, который  временно
исполнял обязанности Шутикова.
   - Что, Шутикова снимают, наконец? - вырвалось у Дмитрия Алексеевича.
   - Да, он теперь у другого министра. У Фаддея Гаврилыча. Кажется, членом
коллегии...
   - Все-таки членом коллегии!
   - Ну что ж, работник он ценный, этого у него не отнимешь. А то, что  он
с тобой не разобрался,  так  слушай,  что  ты  от  него  хочешь  -  он  же
цементник! У Фаддея Гаврилыча он будет как раз на месте!
   - Не нам судить... - сказал Дмитрий Алексеевич.
   - Вот именно! Переезжай-ка давай в  Москву.  Чего  ты  там  застрял  на
Урале? У тебя же есть где голову притулить! - Это был, несомненно,  намек.
Но черноволосый преемник Шутикова остался серьезным. - Переезжай!
   - Вот решат относительно бюро, придется переезжать.
   - Когда там решат! Это будет не раньше, как с нового года. А ты  сейчас
переезжай. Надо же довести дело до ума. Машину-то  ты  забраковал,  а  нам
взамен ничего не дал. Что же, я теперь буду ждать и потом заказывать  тебе
в бюро? Нет, ты давай обосновывайся и садись в свою группу - с Креховым  и
Антоновичем. Заканчивай. Квартиру надо? Дадим. А насчет палок - не  бойся,
никто  не  будет  совать.  Головы  поснимаем.  Между  нами   говоря,   это
предложение Афанасия Терентьевича...
   Вот как все повернулось! После совещания, выйдя  под  вечер  на  улицу,
Дмитрий Алексеевич по привычке рванулся с места, сделал несколько  быстрых
шагов.  "Куда  полетел?"  -  Он,  смеясь,  остановился,  наклонил  голову,
подумал. Ему некуда было спешить!
   И вдруг в мире наступила утренняя тишина. Со своим  плотом  он  миновал
грохочущие пороги, и теперь ему надлежало, сняв шапку, креститься на тихую
текучую воду, на тихие и безмолвные осенние леса. Эти леса были прекрасны,
но он добрых восемь лет не поднимал на них глаз. И что-то в нем  произошло
от этого бесконечного мельканья струй  и  опасных  камней,  от  постоянной
заботы о плоте, на котором он плыл, от той бесконечной дороги, по  которой
шел.
   Война была окончена, и он победил! Победитель  улыбался,  торжествовал,
но и ему была нанесена рана. Он сам это  почувствовал.  Вспомнились  вдруг
две вещи: сначала он подумал о своей  любви.  Он  вспомнил  о  ней,  а  не
почувствовал! Вот любопытно! - девушка осталась та  же,  а  любовь  ветром
выдуло из головы. "Что  же,  интересно,  с  нею?  -  подумал  он  с  живым
любопытством. - Не вышла ли она замуж за своего капитана? Вышла,  конечно,
- годы идут, пора предпринимать разумные шаги. Зайти  или  не  заходить  к
ним? Не напугать бы еще чету!"
   И вот второе, о чем он вспомнил. Вернее, он никогда этого  не  забывал.
Сейчас, в тишине, ничто уже не мешало ему, и он опять ясно представил себе
ту минуту, когда следователь объявил ему об  окончании  следствия  и,  как
полагается по закону, дал все дело обвиняемому в  руки  для  ознакомления.
Дмитрий Алексеевич нашел там протокол допроса Нади. От начала и до конца в
нем была документирована ее любовь. О  любви  говорили  все  ее  ответы  -
осторожные, полные бессознательного самоотречения.  Не  мысль,  а  чувство
сквозило  даже  в  строках,  написанных  чужой  рукой.  "Вопрос.   Скажите
свидетель, как вы относитесь к обвиняемому Лопаткину? Ответ. Я его люблю".
   Сам же Дмитрий Алексеевич в те дни  думал  не  о  женщине,  а  о  своей
машине!
   Сейчас можно было остановиться на  минуту,  подумать  и  о  женщине.  И
Дмитрий Алексеевич стал думать. "Люблю ли  я  ее  или  просто  привык?  Не
жестоко ли это - вот так уезжать, ходить без  конца  по  своим  делам,  не
замечать ее  чувства?  Ведь  она  моя  жена,  ведь  она  имеет  право  так
называться!  Но  разве  я  сумею  обманывать  ее,  прикидываться  молодым,
влюбленным? Какой же я влюбленный, если я могу целые  сутки  сидеть  в  ее
присутствии и корпеть над чертежом, как я это  делал  вчера  и  позавчера?
Какой же я молодой, ведь я должен бросить все и бежать к ней! Да, да,  да!
- сказал он себе. - Она молодая, ей нужны цветы, а  я  уже  старый,  седой
холостяк вроде Антоновича. Много рассуждаю и забыл, что такое чувство".
   Он стоял посреди тротуара, и улыбка его была похожа на  ясный,  осенний
день. "Могло бы, конечно, этого не быть", - подумал он со вздохом. Но  тут
речь повел в нем философ: "Если бы могло не быть,  значит  не  было  бы...
Верно говорил Сьянов: два счастья в одни руки не даются".  -  "Хорошо,  но
нет ли здесь просчета?  Может  быть,  юность  чувств,  зеленые  леса,  зов
тополей ценнее?" - "Нет, нет! Я, конечно, счастлив  со  своей  машиной.  И
если бы пришлось, я бы повторил весь путь сначала. Я  бы  мог  и  двадцать
пять лет плыть, как Бусько..."
   "В чем же существо этого счастья? - опять спросил философ. - Вот машина
сделана, удачно работает. Из недр общества была протянута незримая рука, и
я положил в нее трубу. И рука приняла,  не  бросила.  В  этом  главное:  я
вручил то, что должен был вручить. Вот и все. Что же дальше?" - "Как  что?
Хотя действительно - что же дальше?" - Дмитрий Алексеевич не смог ответить
на этот вопрос и с удивлением подумал: "Что же это такое?  Остановка?"  Он
не знал того, что о счастье  можно  говорить  до  тех  пор,  пока  оно  не
достигнуто. А как только ты его достиг, смотри сразу же вперед. О  прошлом
нечего думать, оно за спиной, оно наше!
   Поразмыслив  и  взглянув  на  часы,   он   вдруг   решил   сходить   на
Метростроевскую, потом заколебался, хотя уже знал, что обязательно  пойдет
туда. И он пошел. "Она наверняка вышла замуж и переехала из  той  комнаты,
так что я иду напрасно", - обманул он себя. И тут же, заметив этот  обман,
он подумал, что вот так и преступника влечет к тому месту, где он когда-то
совершил  злодеяние.  В  таких  случаях   всегда,   наверное,   что-нибудь
придумывают, чтоб оправдаться! "Но разве я в чем-нибудь здесь согрешил?" -
подумал он. И тут же услышал в глубине своей совести отчетливое: "Девчонке
было семнадцать лет, когда ты начал петь ей о высоком призвании  человека.
Засверкал всеми красками, повел. А куда привел!"
   Когда начались знакомые переулки, Дмитрий Алексеевич почувствовал,  что
он еще не готов  для  встречи  с  Жанной.  Тем  не  менее,  он  прошел  по
Метростроевской к высокому дому, где она жила, отыскал  подъезд  и  первый
раз в жизни вошел сюда, поднялся на четвертый этаж. И сразу увидел высокую
дубовую дверь с круглой табличкой.  "26".  В  этой  квартире  она  жила  у
каких-то своих родственников по отцу. Он поднял руку  к  костяной  кнопке.
Далекое и покойное  сипенье  звонка  было  последним,  решающим  сигналом:
теперь уже нельзя отступать!
   "Я зайду, - подумал Дмитрий Алексеевич. -  Что  в  этом  особенного?  Я
обязан зайти. Она может узнать, что я был в Москве. Подумает,  что  вот  и
вся цена человеку: немного наладились дела, вот уже и нет у  него  времени
для старых знакомых. В конце концов мы остаемся товарищами.  Так  надо  же
зайти! И потом мои бесконечные обещания - пусть узнает, что  я  был  прав.
Пусть, пусть узнает..."
   Раздался  скользящий  щелчок  замка.   Дмитрий   Алексеевич   мгновенно
выпрямился, поднял голову, снял и надел шляпу. Дверь была уже  приоткрыта.
Кто-то стоял там, за щелью, в полумраке, кто-то крикнул  шепотом:  "Дима!"
Вот дверь стала медленно  отходить,  и  тогда  Дмитрий  Алексеевич  увидел
Жанну. Он узнал ее глаза, слегка оттянутые к вискам,  и  -  что  это?  Она
остригла свои девичьи косы, и голову ее окружала тяжелая, темно-каштановая
колбаска - веночек из умело подвернутых внутрь блестящих волос. На ней был
коричневый халат с какими-то золотыми  нашивками,  тонко  перехваченный  в
поясе. В общем, это была она, но без того  юного  сиянья,  которое  раньше
везде сопровождало ее. Дмитрии Алексеевич не знал, что сиянье это лилось в
_те времена_ из его души.
   Вокруг них никого не было. Но так как он сейчас еще больше  страдал  бы
от малейшей лжи, он не стал целовать ее. А она не сводила глаз с его шляпы
и дорогого пальто. И глаза ее  были  по-детски  удивлены,  полны  странной
зависти и восхищения.
   Так, так, так... Вот он и капитан! Он здесь, он вышел из дальней  двери
и медленно идет к ним. Он  заметно  пополнел,  и  плечи  его  округлились.
Дмитрий Алексеевич поклонился ему. Капитан подошел ближе, протянул  мягкую
руку. Да, он сильно пополнел - так, как полнеют люди, которым  от  природы
положено быть сухощавыми. Нос и подбородок были по-прежнему острыми,  губы
тонкими, лоб сухим. Зато вокруг - на щеках, около ушей поднимались налитые
подушечки жира.
   - Это Лопаткин, - сказала ему Жанна и встала,  как  бы  закрывая  собой
Дмитрия Алексеевича. И военный наклонил  голову.  Он,  должно  быть,  знал
кое-что о нем.
   - Рад познакомиться, товарищ капитан. - Дмитрий Алексеевич сказал это и
почувствовал тут же неловкость На округлых плечах вчерашнего капитана были
мягкие погоны с двумя просветами. Но военный был не таков, чтобы  замечать
подобные мелочи.
   - Майор Девятов, - сказал он о себе.
   - Это мой товарищ, - негромко сказала  Жанна  Дмитрию  Алексеевичу.  На
этот раз она встала будто прикрывая собой майора.
   И мужчины, чувствуя  отчуждение,  поглядывая  друг  на  друга  с  сухим
любопытством, прошли в комнатку, где были диван, столик и  белая  кроватка
Жанны. Из окна комнаты были видны крыши  и  лиловый,  не  очень  спокойный
закат.
   Майор сел на диван и закурил.  Дмитрий  Алексеевич,  сняв  шляпу,  стал
посреди комнаты, посмотрел направо и налево и сел, обхватив спинку  стула.
Жанна стояла в дверях и смотрела на него во все  глаза.  Перед  ней  сидел
тот, кем Дмитрий Алексеевич когда-то ей обещал стать. Нет, это было что-то
большее, что-то суровое, большое и необыкновенно устойчивое.
   - Позвольте спросить, Дмитрий... Николаевич, - заговорил  майор.  -  Вы
где-то отсутствовали эти годы?
   - Я сидел в тюрьме, - ответил Дмитрий Алексеевич.
   Майор опустил глаза и стал смотреть на папиросу.
   - Я не хотел вам писать об этом, - сказал Лопаткин, взглянув на Жанну.
   - Почему?.. Вы могли бы написать... - прошептала она.
   Они как-то естественно перешли на "вы".
   - Простите, Дмитрий Николаевич, - сказал майор, уступая любопытству.  -
За что же вы, так сказать, попали?
   - История очень длинная рассказывать.
   - Вы легко отделались. Года два?
   - Полтора. Меня неправильно осудили.
   - Как так неправильно? - Майор покраснел. - Разве это может быть?
   - Вы где работаете?
   - Я адъютант у командующего.
   - Ну что же, командующий всегда вами доволен? Ни разу не  распекал  вас
за какую-нибудь ошибку?
   - Может быть, и распекал, - майор повеселел. - У него это от настроения
зависит.
   - Вот видите! Даже командующий и  тот,  оказывается,  не  святой.  Меня
приговорили к восьми годам. А Верховный суд выпустил.
   - Ага!.. - и майор опять посмотрел на свою папиросу.  -  Ну  и  что  в