Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Дудинцев Владимир. Не хлебом единым -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  -
- Ты совершенно ни при чем? - тихо спросила Надя, и Леонид Иванович опять развел руками. - Хоть бы не оправдывался, - опять заговорила Надя, взглянув на мужа. - Я теперь не знаю, как с ним встречаться. Господи - ватмана лист поскупился дать! Не поскупился, а хуже - поленился пальцем пошевелить! Бумаги клок человеку не дал! - Милая, это судьба индивидуалиста. Если бы он был в коллективе - ему дали бы ватман. Кто же с ним, с кустарем-одиночкой, считаться будет?.. - Значит, ты прав? - прервала его Надя. - Никто не будет считаться? Совершенно никто? На чем же он чертит? И Леонид Иванович пожал плечами, ничего не сказав. - Что я вижу... Во всем нашем разговоре... - сказала Надя тихо и вздохнула. - Есть у людей свойство - думать чувствами. Вот я не знаю человека, не имею перед собой его анкеты и с первого взгляда решаю: он симпатичен! Он приятен! Мне хочется быть в его обществе. Я ему верю. Я угадываю, что ему трудно живется. Замечал ты за собой такое? - Это ты верно, конечно... - Так вот, "верно". Мне кажется, что я тебя всегда побеждаю в споре чувств. Хоть ты и доказываешь мне логически, что ты прав. Иногда доказываешь... Да-а... - она задумчиво посмотрела на стену, туда, где висела фотография молодого Дроздова. - Ты был лучше тогда. - Валяй, валяй, - сказал Дроздов. Быстро поднялся и заходил по ковру. - Если бы здесь была аудитория, - сказала Надя, - человек на триста, твое красноречие завоевало бы их. Заговорить бы их ты смог, а мне бы ты просто не смотрел в глаза. Только нет ее, аудитории - нет. И ты мне смотришь в глаза. И я вижу, что ты не можешь мне ничего возразить. Скажи-ка мне, Леня, что ты сейчас задумал? - Когда? - Сейчас. Пять минут назад. Почему встал и начал ходить, как ты ходишь сейчас?.. - Надя, это же невозможно! Ты прямо прокурор! Да, я думал кое-что... Насчет авдиевской машины... - А что с нею?.. - Да так... технические неполадки. - А еще о чем ты подумал? Когда вскочил и зашагал? - Вот о том. Больше ни о чем. - Значит, ни о чем? Ну, ладно. Иди спи. Леонид Иванович поцеловал жену в щеку и, чуть слышно отдуваясь, ушел в спальню. На следующий день в доме Дроздовых начались сборы в дорогу. Грузовик привез с комбината ящики из хорошо прифугованных белых досок. Мать Леонида Ивановича и Шура сразу же начали укладку посуды. Дня через три, когда все было уложено, паровозик вкатил на складскую территорию комбината пустой товарный вагон. В этот вагон рабочие под наблюдением старухи Дроздовой погрузили все ящики и кое-что из мебели. Вагон закрыли и опечатали пломбой. Вскоре уехал в Москву Леонид Иванович. Шуру отпустили в деревню, и Надя осталась одна в полупустом доме - со старухой и маленьким сыном. Она уже давно не преподавала в школе и теперь, скучая, стала каждый день заходить в учительскую - на прощанье - и, держа ребенка на коленях, с растерянной улыбкой смотрела, как течет мимо нее прежняя ее трудовая жизнь. Через полмесяца и в школе нечего стало смотреть. Экзамены окончились, школа опустела, и даже подруга Нади - Валентина Павловна - уехала с дочкой к родным на Украину. Иногда к Наде приходила Ганичева, и на ее жирном, накрашенном лице Надя читала: "Вы еще здесь?" Ганичева ходила по пустым комнатам и говорила старухе Дроздовой: "Вот здесь я поставлю шифоньер, а здесь трюмо". В конце июня Надя наконец получила от мужа сначала письмо, где была описана их новая трехкомнатная квартира на Песчаной улице, а затем и телеграмму: "Выезжайте". Сразу же Ганичев прислал к Наде молодого техника Володю, которому была на этот случай выписана командировка в Москву - в техническое управление министерства. Володя привез билеты в московский вагон и быстро запаковал последние вещи. До отъезда оставалось четыре часа, и Надя, оставив ребенка старухе, вышла прогуляться. Что-то теснило ее грудь, какое-то незнакомое чувство - не испуг и не тоска. Она вышла на улицу, огляделась - и это чувство сильнее сдавило ее. Это же чувство привело ее к школе, и она еще раз открыла школьные двери, прошла по гулкому и необитаемому второму этажу, прошла - и не стало ей легче, только прибавилась тихая боль. Потом она вышла на Восточную улицу. Ветер гнал по ней облака пыли - с горы вниз. И, закрыв платочком лицо, Надя торопливо зашагала вверх, навстречу пыльным порывам ветра. Она взошла на гору - здесь ветер был жестче, сибирский, степной ветер. Вот и домик номер 167 - днем он был еще беднее, даже мелом не покрашен. Надя перешагнула колючую проволоку, обошла сарайчик, на котором уже не было стога, и открыла дверь. Коровы не было - наверное, угнали в стадо. Надя открыла вторую дверь - и сразу увидела пятерых ребят за столом. С ними был чужой дядька, одетый в светло-серое коверкотовое пальто. Он сумел пробраться за стол, к маленькому окну, криво сидел там, вытянув в сторону длинную ногу, держа на колене шляпу, и что-то рисовал ребятам, нахохлившись, свесив на лоб черную прядь и даже как будто рыча. Ребята как по команде повернули к Наде светлорусые головы с сияющими от восторга глазами и открыли на миг лист бумаги на столе. Там незнакомый дядька уже почти кончил рисовать взъерошенного, как метла, волка. Незнакомец привстал, поклонился Наде, сощурил на нее зоркие глаза. Его худощавое губастое лицо все еще хранило хищно-лукавое, волчье выражение. Надя, опешив, забыла даже поздороваться. - Ктой-то? - послышался голос Агафьи Сьяновой из второй, меньшей комнатки. - Это я, - сказала Надя, уже чувствуя, что Лопаткина нет дома. - Прощаться пришла. - Ах, это вы! Что ж, заходите. - Во второй комнате вспыхнула яркая электрическая лампочка. - Заходите смелей, приболела я. Надя, с опаской взглянув на незнакомца, поскорей прошла туда и увидела Сьянову - на кровати Дмитрия Алексеевича. Она сразу заметила все: нет чертежной доски и, главное - исчез портрет Жанны Ганичевой. - Где же? - торопливо спросила она и показала рукой, одним движением все: и портрет, и письма, и самого Дмитрия Алексеевича. - Уехал в область. Картошку мы с ним посадили и - уехал. Дела-то у него, вы слыхали, небось? Ну вот, он туда, в филиал. Проектировать машину будут. - А сюда он еще приедет? - Как же. Тут у него все, под кроватью оставленное. Приедет. Должно, осенью или, може, раньше когда. - Так я ему письмо... - А сколько туда езды, в филиал? - напомнил о себе незнакомец. У него был медлительный, тягучий басок. - Полтора суток верных будет, - сказала Сьянова. - Да-а, - отозвался незнакомец. - Ах, черт, как же это я упустил его... - Я уезжаю и хочу ему несколько слов, - торопливо зашептала Надя. - Бумажечки у вас не найдется? - Ге-енка! - натужно закричала Агафья, свешиваясь с кровати. - А ну, иди сюда. Открой энтот вон чемодан, тетрадка там. И чернила с ручкой принеси. Генка принес все, и Надя, подсев к столику, стала быстро писать. - Значит, вы говорите, все в порядке у него? - в тишине за тонкой стеной нерешительно басил незнакомец. - Вот что... Значит, уехал... Агафья Тимофеевна, а у него не осталось здесь какого-нибудь чертежика? Мне бы посмотреть... - А на что тебе? Ты что - специально к нему? - Видите, какая вещь, - протянул незнакомец, показываясь в дверях маленькой комнаты. Он был очень высок, наклонил голову, словно подпирая плечом потолочную балку, посмотрел на Сьянову серьезными черными глазами. - Я из Москвы. Буду испытывать здесь одну машину... Машина того же назначения... Надя быстро обернулась, подалась, закрывая свое письмо. - Это вы приезжали к нам зимой? - Я, - он перевел на нее черные глаза, сдвинул черные толстые брови. Некоторое время оба с интересом молча смотрели друг на друга. - Значит, эта машина все-таки годится? - спросила наконец Надя. - А вы у рабочих узнайте. Они народ прямой. Не утаят. - Ругали, ругали, а все-таки построили? - Видите ли, - он, вздохнув, задержал на ней какой-то загадочный взгляд. - Насчет этой машины у меня есть своя точка зрения, которую я в этот приезд окончательно уточню. А потому прошу вас повременить с этим разговором. Через месяц, когда все выяснится окончательно, я буду готов... - Я сегодня уезжаю в Москву. - Это не беда. Вы и там узнаете. Волна докатится... - Докатится? - Может, и не докатится. Все равно. Муж вам скажет. Он заинтересован в этом не меньше моего. И, словно не замечая краски, залившей лицо Нади, Галицкий повернулся к Сьяновой, выставил палец вверх. - Мне очень важно ознакомиться с принципом машины товарища Лопаткина. Потому что, допустим, у себя я приду к отрицательному выводу - мне нужно что-то и предлагать. - Муж скоро придет с работы - поговорите с ним, - сказала Агафья. - Може, что и найдется, чертежи какие. Надя написала письмо, сложила его треугольником, крупно надписала "тов. Лопаткину" и оставила на столе, надписью вниз. Попрощалась с Агафьей, с ребятишками, смело взглянула на Галицкого и, кивнув ему, вышла на улицу. Ветер быстро погнал ее в спину, вниз, к черным дымам комбината. У ворот ее дома стоял "газик". Володя и старуха ждали ее, одетые в дорогу, сидя на чемоданах. Еще на двух чемоданах сидели супруги Ганичевы - пришли прощаться. Надя набросила на плечи пальто, Ганичева крепко и мокро расцеловала ее, сказав: "Слава богу. А то уж думали, что остаться решила. Передавай привет Москве". Володя ухитрился взять сразу три чемодана. Ганичев - один. Шофер - еще один. Старуха бережно подняла завернутого в зеленое одеяло ребенка, и все отправились к машине. И вот уже Надя едет по знакомой дороге, уезжает навсегда от этих мест, и все уходит назад, без возврата. Она оглянулась и в последний раз увидела дымную завесу, комбинат и над ним желтую ковыльную гору, по которой рассыпались маленькие глиняные домики Восточной улицы. Она еще и еще раз оглянулась на эти домики с тяжелым и неясным сиротливым чувством. Все это медленно поворачивалось у нее за правым плечом и отступало назад, в прошлое, навсегда. 7 Дмитрий Алексеевич Лопаткин принадлежал когда-то к числу людей физически здоровых, очень сильных и потому выделялся среди товарищей прежде всего добродушием. Он никогда не имел врагов, и на совести его не было темных пятен, кроме постоянного чувства вины перед матерью, которая еще до войны угасла в городе Муроме, так и не повидав перед смертью единственного сына. Сын тогда был слишком занят ученьем в университете и работой на заводе, свидание с матерью откладывал с зимы на лето, с лета - на осень и даже письма писал не часто, хотя деньги ей посылал. Получив короткое письмо от ее соседей, Дмитрий Алексеевич поехал в Муром. Он посидел в пустой комнате матери, разыскал на кладбище простую могилу с железной табличкой и, прочитав на ней свою фамилию, снял кепку. Он не оплакивал мать, но товарищи заметили, что Дмитрий чуточку притих. И эта вот тишина осталась в нем навсегда. Войну он начал рядовым солдатом-пехотинцем, но вскоре стал командовать отделением, а в начале сорок второго года получил взвод. В конце этого года он уже был демобилизован. Война оставила на его теле несколько грубо заросших рубцов, словно нанесенных топором. В армии он научился курить, разговаривать, не двигая при этом руками, терпеливо, молча слушать, быстро принимать решения. И еще в нем выступило одно качество - думать сперва о солдатах, а потом уже о себе. Голодный Ленинградский фронт проявил это качество во многих, а Дмитрий Алексеевич получил свое последнее ранение как раз там, около Ладожского озера. Привез он с войны и орден - Красную Звезду. Когда Лопаткин пришел в музгинскую десятилетку, ему было двадцать семь лет. И если тогда, при первом знакомстве, в учительской ему давали не больше двадцати пяти, то через три года он стал тянуть далеко за тридцать: сказались те сотни листков и десятки больших ватманских листов, на которых он вычерчивал детали своей машины. Он держал все эти детали в памяти, закрыв глаза, видел их, изменял, соединял вместе и так же в памяти пускал их в ход. И еще больше, чем эти детали и чертежи, подействовали на него надежды и разочарования. Их приносила девушка почтальон - в конвертах с черными и цветными штампами министерств, управлений и комитетов. За два года Лопаткин научился вести переписку, подшивать бумаги, читать их тайный смысл, сопоставлять ответы, полученные из разных канцелярий и от разных деятелей. У каждого документа он видел человеческое лицо. В первый раз, когда пришел короткий отзыв профессора Авдиева, с бумаги на Дмитрия Алексеевича глянуло лицо непреклонное и фальшивое. Никто не мог увидеть эту фальшь, только один Дмитрий Алексеевич - ему она была отчетливо видна. Авдиев схитрил: сделал вид, что не нашел в чертежах Лопаткина идеи, разобрал недостатки конструкторского исполнения - то, в чем Дмитрий Алексеевич действительно был слаб. Профессор упирал на то, что машина "сложна и громоздка". Немного позднее был прислан пространный отзыв кандидата наук Тепикина. Этот сказал, как будто от себя: "машина сложна и громоздка", - и Дмитрий Алексеевич увидел лицо "молодого ученого, разрабатывающего проблемы, поставленные профессором Авдиевым". Через полгода в домик на Восточной улице пришло письмо за подписью заместителя министра Шутикова. Здесь повторялась та же знакомая формула - "машина сложна и громоздка", но лицо у бумаги было иное: благородное лицо чиновника-исполнителя, который списал формулу у Тепикина, обрадовался, что есть основание закончить надоевшее дело и дать бумагу на подпись заместителю министра. В уголке бумаги он поставил и свою фамилию: "исп. Невраев". Этот маленький домовой министерства был как бы стражем у ворот, через которые слово Авдиева вошло в кабинет и стало мудростью высоких лиц. Дмитрий Алексеевич за эти годы научился с недоверием относиться к тому, что бойко сочинено и красиво напечатано. Но ждать и надеяться он не отучился, и эти-то непрерывные вспышки надежды сделали черты его лица жесткими и упорными чертами страдальца. Дядя Петр Сьянов - хозяин домика, в котором еще с 1943 года жил Лопаткин, - работал слесарем на механическом заводе комбината. С первых же изобретательских шагов Дмитрия Алексеевича он записался в сочувствующие. Сначала дядя Петр вежливо справлялся о назначении той или другой детали, потом попробовал помочь, но у него ничего не получилось - он плохо представлял себе машину в пространстве. Тогда дядя Петр стал приносить с завода маленькие модельки, сделанные из стали и латуни, и дело пошло значительно быстрее. Сьянов "заболел" машиной Лопаткина. Втайне удивляясь твердости своего квартиранта, он стал потихоньку подкармливать голодного, но самолюбивого изобретателя. Сам приносил ему обед, незаметно ставил на столик и поскорее уходил, словно приручал дикую, ушибленную птицу. И Дмитрий Алексеевич вошел в его семью. Правда, он тут же мысленно подписал обязательство выполнять в доме и во дворе Сьяновых все работы, связанные с молотком, топором и лопатой. Вскоре он почувствовал, что этого мало, и стал давать уроки, возиться с двоечниками, прививать им интерес к точным наукам, изгонять лень. Клиентура начала расти, и вопрос о деньгах постепенно отошел на второй план. По утрам, наколов дров и наведя чистоту во дворе, Дмитрий Алексеевич отправлялся на прогулку. В течение часа он быстрым и ровным шагом пересекал весь поселок с горы и в гору и после этого садился за чертежную доску. Иногда во время этих прогулочных рейсов Дмитрий Алексеевич встречал своих бывших учеников. Он останавливался, пожимал им руки, спрашивал, как успехи, - он хорошо помнил всех по фамилиям и именам. А ребята еще не умели скрывать своих чувств, смотрели на него во все глаза. Одни - с уважением, ведь он был изобретателем, а другие - с открытой усмешкой, ведь он был чудаком! И это еще ничего бы. Но иногда Дмитрию Алексеевичу попадались навстречу взрослые, особенно эта "сама" Дроздова. С тех пор, как Лопаткин вернулся из Москвы, она не здоровалась с ним, проходила мимо с ясным лицом, с приветливым взглядом, обращенным к его пуговицам. Она была счастлива, красива и задумчиво нежна. "Вот такие паразитические цветы с сильным запахом, бледные повилики, зарождаются в какой-то непонятной сфере, чтобы поражать нас, - думал Дмитрий Алексеевич, провожая ее взглядом. - И они нас презирают, и никто не протрет им глаза, не повернет их, потому что они глупы". - Да, это как раз она, - шептал Дмитрий Алексеевич, проникаясь к ней ненавистью. Но действовал он совсем не так, как диктовало ему гордое самолюбие. Он предупредительно уступал ей дорогу и даже переходил на другую сторону улицы и при этом делал вид, что занят своими мыслями. Потом он заметил, что она беременна. У нее появились желтоватые, расплывчатые пятна на лице и медлительная походка. Ей было трудно ходить, она со страхом готовилась к материнству, и Дмитрий Алексеевич сразу же простил ей все. Правда, здесь сказались еще кое-какие обстоятельства, которые постепенно открылись Дмитрию Алексеевичу в последнюю зиму. В домик Сьяновых часто наведывалась учительница английского языка Валентина Павловна - смешливая, постоянно краснеющая женщина лет тридцати. Лицо ее было безнадежно испорчено высоким, выпуклым, розовым лбом. Этот недостаток не так был бы заметен, если бы Валентина Павловна могла освободиться от своей привычки краснеть: скажет слово и зардеется. Замолчит - и еще больше покраснеет. Впрочем, Дмитрию Алексеевичу меньше всего было дела до чьей бы то ни было внешней красоты. Ведь и у той девушки, чей портрет висел у него над столиком, тетя Агаша тоже заметила что-то неприятное во взгляде далеко к вискам отставленных глаз. А Дмитрий Алексеевич видел в этих глазах другое, что-то вроде сочувствия или ласкового одобрения. Его так и тянуло посмотреть в эти глаза. С Валентиной Павловной Лопаткин был всегда ровен, старался не замечать ее неловких движений, слов, сказанных невпопад, и краски, то и дело заливавшей ее лицо. Он радовался каждому ее приходу: Валентина Павловна как бы связывала его с окружающей жизнью, была живой и веселой газетой. И еще - она верила в то, что "лопаткинская" машина для отливки труб не простая выдумка. Верила в то, что машина эта победит. А раз вера ее была искренней, значит можно было принимать и ее вклад в нужное дело - рулоны прекрасной ватманской бумаги, которые она где-то доставала. Валентина Павловна просиживала в комнатке у Дмитрия Алексеевича по несколько часов, а он что-нибудь гудел и чертил новый вариант своей машины или думал над неоконченным чертежом. Она молча следила через его плечо, мимо разросшихся лохматых волос, за уголком широкой русой брови, который то поднимался удивленно, то сердито опускался в зависимости от того, как шли дела. Или вдруг принималась болтать о жизни поселка или о школе. И вот из-за этой-то болтовни перед Дмитрием Алексеевичем постепенно встало и грустно взглянуло на него другое лицо, "самой" Дроздовой. Оказывается, эта когда-то счастливая комсомолка, дочь простого счетного работника из банка, ошиблась в выборе мужа, попалась в плен и слишком поздно начала это понимать. - Вы знаете, как она сейчас со мной спорит! - рассказывала Валентина Павловна. - Так ник

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору