Сергей ДЫШЕВ

                                 До встречи в раю

                                      РОМАН
   Полковнику Владимиру Михайловичу Житаренко - бойцу, журналисту, по-
гибшему на чеченской войне
   Иосиф Георгиевич  Шрамм мысленно обмакнул перо в чернила и стал пи-
сать.  Пользовался он,  конечно,  обычной шариковой ручкой, хотя давно
мечтал завести перьевую,  но все как-то не получалось.  Он считал себя
человеком старомодным,  отрастил бородку клинышком, носил очки в золо-
той оправе и все собирался завести сюртук.  После каждой встречи с па-
циентом он делал записи в тетради с твердой обложкой,  на которой зна-
чилось:  "Доктор И.  Г. Шрамм". Хотя доктором в смысле научно-иерархи-
ческом не был.  Он старался ничего не пропускать;  даже  если  больной
безнадежно-однообразно  пускал  пузыри или гнусаво нес привычный бред,
еле справляясь с вываливающимся языком,  Иосиф  Георгиевич  все  равно
что-нибудь да записывал,  самозабвенно наслаждаясь россыпью своих мыс-
лей,  рассуждений и наблюдений,  которые заносил в тетрадь аккуратными
буковками... Разговор с пациентом он обычно начинал, слегка присюсюки-
вая:  "Ну-с,  молодой человек (или "голубчик")..." Но однажды жена пе-
редразнила его "ну-с" в "гнус", доктор сильно обиделся и больше так не
говорил.
   Работал Иосиф Георгиевич, как уже можно было догадаться, в психиат-
рической клинике,  и,  между прочим,  главным врачом. Втайне он считал
себя крупнейшим специалистом и,  безусловно, одним из выдающихся людей
города. Город об этом не догадывался, впрочем, был он никчемным, скуч-
ным,  с серыми одно- и двухэтажными  домами,  полупустыми  магазинами,
громоздким  Домом культуры с не опознанной до сих пор каменной фигурой
на крыше, скрипящими на ветру каруселями в умершем парке и, самое отв-
ратительное,  с пылью,  неподвижно, круглосуточно висящей в воздухе. К
вечеру жара спадала,  оранжевое солнце тихо проваливалось за горизонт;
грязные палисадники и дворы наполнялись людьми.  В это время все в го-
роде,  будто по единому семейному расписанию,  пили чай. И даже мухи в
эти часы были не такими назойливыми. В общем, ничего особенного, обык-
новенная южная провинция.  Когда и кому пришло в голову устроить здесь
психбольницу - разобраться ныне практически невозможно:  слишком часто
в последнее время менялись власти,  торопливо сжигая после себя  доку-
менты.  Поговаривают,  что у начальника,  принявшего странное решение,
тоже не все в порядке было с головой,  и кончил он в  конце  концов  в
психушке,  правда,  в другой,  номенклатурной. Но не будем судить его,
тем более завидовать:  даже "пятизвездочный" дурдом все равно остается
дурдомом.
   А в городе жили обыкновенные, нормальные, славные люди, вели разме-
ренный,  здоровый образ жизни, и, конечно, ни к чему была здесь огром-
ная, просто оскорбительно огромная лечебница для душевнобольных.
   Иосиф Георгиевич аккуратно выводил:
   "Больной Цуладзе  Автандил  отличается слабыми тормозными процесса-
ми...  Тут доктор вспомнил,  как больной назвал его приспособленцем, и
решительно дописал: - ...и крайне низким уровнем сознания и эрудиции".
   Многих больных перевидал на своем веку Шрамм. Его душили, разбивали
в кровь лицо, ломали руку, давили с хрустом его золотые очки. Но имен-
но Цуладзе по-особому растревожил и расстроил доктора,  да так, что не
хотелось и признаваться в этом... Доктор знал, что больной четыре года
назад  совершил  убийство,  его  признали вменяемым.  Однако вернуть в
тюрьму Автандила был не в силах.  Тут надо сказать, что Иосиф Георгие-
вич был давним тайным сторонником фрейдовского психоанализа,  не изме-
нил ему и в эпоху плюрализма.  И вот сейчас в его душе поселилось бес-
покойство.  Он пытался отогнать навязчивую мысль,  заставляя себя счи-
тать, что ее нет. Но в том-то и дело, что она была и по всем известным
доктору  правилам  разрасталась в невроз,  буквально натирала мозоль в
его голове;  мысль же была следующая:  "Я ничтожество, я подавляю свои
комплексы, я жалко сублимирую в своей писанине, которая на хрен никому
не нужна!"
   Шрамм вздохнул, отложил ручку и призадумался. Неделю назад жена со-
общила ему о беременности, такой несвоевременной и нелепой, когда вок-
руг все рушится,  все ненадежно и былое благополучие рассыпается,  как
дом из песка.  Людочка была на двенадцать лет младше его.  У них росла
общая дочь. Два старших сына Иосифа Георгиевича от прошлого брака жили
отдельно... Но вот что самое ужасное: супруга надумала рожать! А нака-
нуне доктору приснился гадкий сон:  будто он в  исподнем  качается  на
доске с каким-то мужиком,  а его Людочка,  тоже в исподнем, идет навс-
тречу и вдруг садится на сторону незнакомца. Доска перевешивается, он,
Шрамм,  повисает в воздухе, ему очень страшно, он сучит ногами, а суп-
руга и тот мужик бурно целуются.
   Доктор захлопнул свою тетрадь и вызвал старшую медсестру.  Аделаида
Оскаровна, женщина сорокалетнего возраста, молча уставилась на Шрамма.
Такая у нее была привычка:  смотреть долго,  не мигая.  Вероятно,  она
считала, что ее взгляд обладает магическим действием, подавляет и при-
водит в замешательство даже самых буйных.
   - Как там Малакина, по-прежнему не кушает? - спросил доктор.
   - Да. Пытались кормить насильно - так она кашляет, выплевывает.
   А еды и так не хватает.
   - Может, ее усыпить? - в раздумье произнес доктор.
   - Наверное, придется,- тут же согласилась медсестра.
   - Да,  вот еще что. Сделайте больному Цуладзе инъекцию однопроцент-
ного раствора апоморфина.
   - Апоморфина?!  -  Черные брови Аделаиды Оскаровны дрогнули,  глаза
еще более округлились.
   - Да.
   - Но ведь он вызывает сильные приступы тошноты, рвоту.
   Шрамм строго посмотрел на старшую медсестру.
   - Начинаем новый курс лечения. По специальной методике.
   Про себя он злорадно подумал:  "Пусть почувствует,  как меня тошнит
от  его  блаженного  умничанья!" После чего сделал приписку в тетради:
"Попробуй,  сволочь, апоморфину в задницу!" - И отметил заметное улуч-
шение настроения.
   Худшие предположения доктора подтвердились: жена ему изменила, и не
просто с кем-то,  а с человеком,  который уже при жизни стал легендой,
устрашающим символом для врагов,  всесильной и могущественной мессией,
кумиром масс.  Это был не кто иной,  как Лидер национального  движения
Республики - Кара-Огай. Штаб-квартира его находилась волею судьбы в К.
Буквально на следующий день  после  мучительных  размышлений,  догадок
доктор  своими  глазами  увидел супругу в белом "мерседесе" Лидера - и
сразу все понял по ее глупо-счастливому выражению лица. Иосиф Георгие-
вич почувствовал боль и опустошение,  он как раз собирался идти домой,
но повернулся и потерянно побрел обратно в  клинику,  открыл  кабинет,
зачем-то достал свою тетрадь,  рассеянно перелистал ее, схватил ручку,
тут же бросил ее и расплакался.
   Кто-то вдруг постучал в дверь,  осторожно и коротко. Иосиф Георгие-
вич быстро вытер слезы и сипло выдохнул:
   - Да-да!
   Это была старшая медсестра. Сейчас она не поедала его взглядом, на-
оборот, смотрела куда-то в сторону.
   - Вы позволите мне войти? Извините, Иосиф Георгиевич, я видела, как
вы вернулись.
   - Пожалуйста.  Доктор еле сдержался, чтобы не послать ее к черту.
   Женщина порывисто вздохнула.
   - Иосиф Георгиевич,  при всем моем уважении к вам... Я очень уважаю
вас... Но я не могу оставаться равнодушной. Возможно, это не мое дело.
Но позвольте мне так не считать.
   - Покороче,  пожалуйста!  - От долгого предисловия перед неминуемой
гадостью, которую собиралась выложить Аделаида, у доктора заныло серд-
це. "Что еще?"
   - Видите ли, речь о вашей супруге. Мне неловко и больно говорить об
этом, я знаю вас давно, весь коллектив вас любит, уважает как интелли-
гентного человека, прекрасного, доброго. И на этом фоне, вернее, я хо-
тела сказать,  глядя на вас,  я волнуюсь, мне очень жаль, но я не могу
не сказать,  что ваша супруга встречается с этим,  руководителем,  Ка-
ра-Огаем...  Она умолкла и кончиками пальцев порывисто вытерла испари-
ну на лбу.
   "Ишь как разволновалась,  вобла пересохшая",- совершенно равнодушно
подумал Иосиф Георгиевич.
   - Я это знаю,- бесцветным голосом произнес он.  У вас все или  есть
еще что сказать?
   - Нет.  Простите,  если помешала. Я, наверное, бестактна... Дорогой
Иосиф Георгиевич, ваша судьба, может, изменится, но знайте, что в моем
лице вы всегда найдете поддержку, сочувствие, внимание. Если б вы зна-
ли, насколько глубоко мое уважение к вам...
   - Спасибо,- перебил доктор.  Вы достаточно уважили. Благодарю вас.
   Доктор подошел к окну,  и впервые его поразили своей  грубой  неле-
постью металлические решетки; с пронзительной болью он ощутил, как они
вобрали в себя его жизнь, молодость, надежды, мечты.
                                      * * *
   Лаврентьев спал - почти не дышал.  Даже не храпел, как обычно, вид-
но,  обессилел.  Потрескавшийся рот,  массивный подбородок,  безвольно
опущенный на грудь. Не Лаврентьев, привычный энергоноситель, а полужи-
вая рыба, загнанная в сеть...
   Ольга тихо  отворила дверь,  осторожно опустилась на стул перед за-
бывшимся Лаврентьевым. Она подумала: "Мне кажется, что я знаю про него
почти все".
   За черным окном перешептывались длинные ветви тополя. Они будто хо-
тели заглянуть в маленький желтый кусочек окна и выяснить, почему оби-
татели дома прячутся за спинами и животами бесформенных толстяков, ко-
торые вповалку неподвижно лежали на подоконнике аж до самой  форточки.
Мешки  на  окнах имеют свойство преображать любое помещение,  навеивая
неистребимую складскую тоску.
   Один мешок прохудился,  из него серой струйкой сыпался песок. Ольга
проследила взглядом:  на полу вырос маленький холмик.  "Как в песочных
часах,- подумала она.  Только в обратную сторону уже не повернешь".  И
еще  она вспомнила удивившую ее фразу о старых людях,  из которых тоже
песок сыплется: неужели это правда? Она поежилась, почувствовала мимо-
летную тревогу и, чтобы успокоиться, пристально всмотрелась в Женечки-
ны черты.  "И вовсе не такой он старый!" Даже сейчас,  когда его  лицо
продолжало хранить болезненное напряжение,  оно действовало на нее ус-
покаивающе.  Оля незаметно для себя задремала,  ощутив сквозь сон, что
дыхание их попало в такт,  это необычное единение приятно поразило ее.
Только у нее вздымалась грудь, а Женечка, как и все мужчины, дышал жи-
вотом,  ему мешал туго стянутый ремень. "Мне не стыдно смотреть на не-
го",- подумала она. Оле захотелось погрузиться пальцами в его отросшие
рыжеватые волосы,  схватить и подергать бакенбарды,  притянуть к себе,
прижать к груди эту глупую и нелепую голову.  Она протянула руки, но в
последнее мгновение,  сожалея,  медленно отвела. Она попыталась вспом-
нить,  когда последний раз спала с мужчиной.  С кем н помнила,  но вот
когда...  С некоторых пор мужские человеки вызывали у нее беспричинное
раздражение, она устала быть в их глазах сексуальной жертвой. Особенно
выводили из себя местные.  И особенно после "суверенизма", от которого
население просто стонало от счастья.  Наиболее прыткие  лица  мужского
рода  сразу  же  и  на полном серьезе бросились "приватизировать" всех
"некоренных женщин".  Потом поостыли...  Счастье было недолгим, появи-
лись новые боги, все начали спешно вооружаться...
   Комната неожиданно  поплыла.  Чтобы  удержать  ее,  Ольга судорожно
схватилась за Женечкино колено - иначе бы рухнула с грохотом.
   Лаврентьев вздрогнул, поднял припухшие веки.
   - Чего тебе?
   - Извините, я случайно,- сипло произнесла Ольга.
   - Иди спать!
   Она поспешно встала,  отодвинула стул.  Коптилка мигала,  высасывая
последний керосин.
   - Черт, из Москвы должны позвонить. Этот...
   - Там уже все спят. Давно...
   - Должен позвонить этот... чтоб язык у него сгнил... Ч-чемоданов! -
Он покосился на короткую юбчонку Ольги.  Какого черта так вырядилась?
   - Жарко,- произнесла она заранее приготовленный ответ и  почувство-
вала,  как по обнаженным ногам пробежал холодок. "Дура набитая. Только
это ему сейчас и надо!"
   Скрипнула дверь,  появилась голова в очках,  за ней проскользнул  и
сам хирург Костя по кличке Разночинец. Он молча подошел к Лаврентьеву,
слегка пошатнулся,  его очки тревожно блеснули. Костя стал неторопливо
раскладывать на столе различные вещички: зеркальную коробочку со шпри-
цем, пузырек, ватку; потом он задрал у клиента рукав и, прыснув из иг-
лы в небо,  воткнул оную в руку.  Так же бессловесно Разночинец собрал
эти почти культовые предметы и уже направился к двери, когда лавренть-
евский голос его остановил:
   - Ты  опять  пьян.  Посадил бы тебя на губу,  но сейчас это было бы
слишком экстравагантно. Спирт остался?
   - Принести?
   - Не надо. Докладывай.
   - Принял роды. Мальчик.
   - Хорошо. Это к войне.
   - Заштопал трех аборигенов.
   Лаврентьев задумался. Костя решил, что самое время улизнуть: впрыс-
нутое начнет рассасываться,  шефу станет хорошо, в прогалинах черепной
коробки н отчетливо и свежо,  потом начнется  энергетический  позыв  к
действию;  а ведь ему, Костику-Разночинцу, очень хотелось спать. Уйти,
прихватив оставленный за дверью еще теплый от солнца автомат 5,45  ка-
либра,  пуля н гуляка-телорванка. Он, хирург, нетеплокровное животное,
и то ужаснулся до рвоты, когда впервые увидел, что натворил этот заос-
тренный кусочек тускло-желтого цвета.
   Костя осторожно попятился к двери, но Лаврентьев снова остановил:
   - Садись, будешь писать.
   Костя обреченно сел, снял очки, стал протирать глаза, потом стекла.
Закончив,  придвинул большую книгу с разлинованными синими листами:  в
ней что-то учитывалось.
   - Сегодня  на  этом  столе лежали три миллиона рублей и два золотых
слитка. Очень приличных. Они хотели, чтобы я продал им три танка.
   - А кто это был? - испуганно спросила Ольга.
   - Не перебивай! - сверкнул белками глаз Лаврентьев.  И один из них,
Салатсуп или Супсалат,  выложил на стол гранату и сказал, что подорвет
меня на хер и всех их троих заодно,  если я не уступлю.  Но (это, Кос-
тик,  выдели  толстыми буквами) гвардии подполковник Лаврентьев в сло-
жившейся экстремальной ситуации не дрогнул, проявил хладнокровие и во-
инскую  смекалку,  уверенно  и  четко  послав представителей Нацфронта
на...  Что они незамедлительно и исполнили.  Жертв и разрушений нет...
Этого же дня была обстреляна машина,  направлявшаяся во второй караул.
Ранен в руку офицер Скоков. Напролет...
   Ольга вышла, Лаврентьев переместился за стол, на котором находились
папка с приказами, стакан с потекшими ручками, сломанными карандашами,
а также обрезанная под основание снарядная гильза, которая служила пе-
пельницей. Рядом матово отсвечивал тяжелый черный телефон, который бо-
лезненно вздрагивал от неурочных звонков,- сейчас забывшийся в  корот-
ком полусне,  но все еще переполненный чьими-то голосами, криками, ма-
том, треском, хрипом...
   Лаврентьев вдруг испытал желание поднять трубку, выйти на "Рубин" -
в столицу Федерации,  пока еще была телефонная связь,  и от души наха-
мить какому-нибудь заспанному дежурному генералу в штанах с  примявши-
мися лампасами, ошарашить убийственной "прямой речью", чтоб у того ко-
ленки подкосились,  чтоб поразить в душу,  неожиданно,  как плевком из
унитаза...  "Товарищ генерал, тут такие дела, короче, кофе закончился!
Что-что?..  Сам-то небось пьешь сейчас?  А ежели не пришлете, будем на
танки менять! Чего-чего?.. Знамо дело - на кофе! А, уже проснулся, го-
лубчик!  Что это я такое позволяю себе и кто я таков?  Да,  так точно,
командир 113-го полка, нос до потолка. Нет, я вполне нормален. Где мой
заместитель?  Повез личный состав полка на Черное море - купаться. А я
тут один,  самолично...  Ну,  ладно, покедова. Столице привет, товарищ
генерал.  Да ты не огорчайся,  я понимаю, надо ж, угораздило, прямо на
твое дежурство такие звоночки.  А ты не докладывай.  Ну, ладно, давай,
будь здоров, смотри там, чтоб все по уставу, не маленький, генерал все
же!"
   Лаврентьев обожал московских генералов.  Паркетные тихони Генштаба,
они на оперативных телефонных просторах превращались в величавых  пол-
ководцев,  лучезарных  и мудрых наставников,  суровых и требовательных
радетелей за державу.  В последнее время они все чаще обрушивались  на
Лаврентьева массой звонков. Но повышенное внимание выражалось не в ма-
териальной помощи, а во множестве указаний, которые он получал по всем
аспектам жизни и службы;  Лаврентьев также отвечал на всевозможные, по
большей части странные,  вопросы, и его ответы, вероятней всего, затем
использовались  как составляющая мякоть для докладных записок,  всяких
там справок и отчетов...
   Вряд ли кого интересовало,  какие горячечные видения тревожили Лав-
рентьева.  В его ногах молча стояли трое крепколобых мужчин, напоминая
своим безучастным видом консилиум,  на котором никто не отважится про-
изнести вслух роковой диагноз, чтоб затем приступить к развязке. Рядом
с кроватью стояли:  майор Штукин,  хирург Костя с принадлежностями для
инъекций  и прапорщик-охранник,  вооруженный автоматом.  Каждый из них
выражал общее ситуативное единство и - одновременно - контрастную про-
тивоположность.  Штукин в этом "консилиуме" являл собой "вершителя су-
деб", Костя, разумеется, врачевателя, а прапорщик с автоматом символи-
зировал  неотвратимую  смерть.  Все  трое по привычке прислушивались к
звукам выстрелов,  коротких очередей и взрывов за окнами.  Они пришли,
чтобы  прервать сон командира и посмотреть на его реакцию:  над плацем
летают пули,  срезают верхушки деревьев, с визгом влетают в стены, от-
калывая штукатурку,  и, что особенно печально, пока невозможно опреде-
лить,  какая из сторон так настойчиво обрабатывает  нейтральную  зону,
которой и являлся 113-й полк.
   - Евгений Иванович,- произнес Штукин.
   - Товарищ гвардии подполковник,- позвал командира Костя-Разночинец.
   - Подъем,- после долгой паузы не очень уверенно подал голос прапор-
щик,  вспомнив свое недавнее старшинское прошлое,  которого лишился по
причине отсутствия личного состава.
   Командир поморщился, приподнялся, сел, прислушался.
   - Стреляют?
   - Со всех сторон лупят!  - торопливо стал докладывать Штукин.  Люди
- все по боевым расчетам.
   - Через забор не лезут?
   - Кто? - уточнил Штукин.
   - Ну не наши же...
   - Нет... Пока - нет.
   - Как полезут - стрелять на поражение,- сказал Лаврентьев.
   - Наших? - спросил Штукин, окончательно запутавшись.
   - Ихних,- сохраняя хладнокровие, ответил Лаврентьев.
   - А наши и не полезут, чего им туда лезть! - заметил прапорщик.
   Лаврентьев вышел в коридор,  миновал сонно мигающего  дежурного  за
стеклом,  тот замедленно встал, вышел из дежурки и уже на улице прист-
роился за майором и прапорщиком.
   И в самом деле выстрелы доносились со всех сторон. А рядом, на фут-
больном  поле,  стоял  многоголосый  вой беженцев.  С неделю назад они
прорвались в полк,  заполонили буквально каждый  свободный  метр,  все
пустующие  помещения,  спасаясь от лиходейства своих земляков.  День и
ночь они молили судьбу и всевышнего о пощаде,  о каре для врагов,  а в
затишье просили воды,  кормежки,  кричали, угрожали, требовали навести
порядок в городе,  то есть перестрелять всех  гонителей  и  мучителей.
Офицеры молча терпели нападки, отводили воспаленные глаза, уже не видя
конкретных лиц, а только копошащуюся массу цветастых халатов, шаровар,
платков, тюбетеек, коричневых рук, белых бород. Несмотря на отупляющую
усталость, они чувствовали в себе позывы милосердия; благородное чувс-
тво осталось от стародавних времен,  когда все - и нынешние беженцы, и
боевики с черными,  прогоркшими автоматами, и сами военные - были объ-
единены общей целью,  единодушием, времяощущением, по крайней мере так
считалось,  декларировалось и настойчиво прививалось.  Теперь все  это
обернулось смутной виной.  Жалость, былые восторги, украш