а и смысла жизни конкретного индивида.
   Карим поднял глаза на доктора.
   "Так, так,- ободрился Шрамм,- кажется,  его начинает пронимать". Он
знал,  что  Карим  вошел  в депрессионную фазу и теперь за ним следует
наблюдать особо тщательно.  Санитары нашли у него под матрасом  старые
бинты,  которые он припрятал после перевязок: последнее время запарши-
вел, покрылся фурункулами. Все эти маленькие хитрости находчивых и не-
унывающих суицидников доктор прекрасно знал.
   - Зачем  ты  прятал под матрасом бинтики?  - как бы шутливо спросил
доктор.
   - Так просто,- отмахнулся Карим.
   Шрамм заметил, что больной забеспокоился.
   - Скажи честно мне одну вещь.  Скажешь? - пытливо спросил Иосиф Ге-
оргиевич, глядя по возможности ласково и внимательно. Он знал, что его
часто выдает хищный блеск глаз. Впрочем, ему было наплевать, повесится
Карим или нет.  Хотя для одной недели два суицида, пожалуй, многовато,
даже по нынешним временам хаоса и всеобщего бардака.
   - Ну? - выразил нетерпение Карим.
   - Думаешь ли ты о самоубийстве?
   Карим отвел взгляд.
   - А о чем ты чаще всего думаешь?
   - Ну,  о чем...  О всем.  О том, что надоело все. Идиоты, например,
ваши надоели.
   - Сочувствую...  Я  ведь тоже среди этих больных людей,  которых ты
называешь идиотами...
   - Я имел в виду врачей и санитаров.
   - Предположим,  что они тоже идиоты...  А все же почему к  тебе  не
приходят мысли о самоубийстве? Ты об этом совершенно не думаешь?
   - А вы почему не думаете об этом?
   - Давай  договоримся,  что вопросы буду сначала задавать я.  Кто из
нас врач-психиатр?
   - Не знаю...
   - Интересный ответ.  Это значит,  что ты не исключаешь  возможности
считать себя врачом... Но мы уклонились от вопроса.
   - Давайте  поговорим  о другом!  - нервно заметил Карим.  Что вы ко
мне пристали? Я хочу, чтоб меня выпустили из больницы.
   "Все ясно с тобой,- торжествующе сделал вывод Шрамм.  Если б в мыс-
лях был чист,  ответил,  что думаешь не о смерти, а о работе, семье...
Нервничаешь... Весь как на ладони". Вслух он сказал:
   - Вот ты даже не можешь придумать ложный довод,  чтоб  ответить  на
мой вопрос о самоубийстве. И знаешь, почему? Потому что все твои мысли
не о жизни,  а о смерти.  Поэтому давай-ка, милый друг, не будем торо-
питься с выпиской.
   - Вы меня назвали другом,  да еще милым.  А я не являюсь вашим дру-
гом.  С чего вы взяли, что я друг? Мне тут плохо, вы меня держите вза-
перти, не отпускаете...
   - А тебе хотелось бы иметь друга?  - пристально глядя в глаза собе-
седнику, спросил Иосиф Георгиевич.
   - Зачем мне друг?  Люди дружат для того,  чтобы потом было приятней
предавать.
   Карим подошел к окну. Аделаида занервничала.
   - Если  б мне дали всего сто человек,- прикоснувшись к стеклу лбом,
продолжил Карим,- я смог бы многое,  очень многое, господин доктор. Вы
в своей психушке подавляете людей. А ведь сколько здесь личностей! Да-
же выжившие из ума старушки способны  на  глубинную  мудрость.  Только
слушать  их надо другими ушами.  Ваши не подойдут - конфигурация иная.
От этого многое зависит... Я бы улучшил породу людей. Вы ухудшаете. Вы
злой гений,  который мечтает всех умертвить.  Первые же сто избранных,
которые в сверхчувственной форме воспримут мой разум, начнут новую эру
человечества. Они станут посланцами мирового разума, моей идеи.
   - В  чем заключается ваша идея,  уважаемый собеседник?  - как можно
спокойней спросил доктор.  И почему бы ее не применить здесь?
   - Вы что,  издеваетесь? - с отвращением произнес Карим.  Здесь ведь
собраны одни отбросы,  кал,  черви,  дебильные старухи и старики. Я же
веду речь о живых,  крепких индивидах, способных поглощать и трансфор-
мировать. Человек-трансформатор - вот образ личности будущего.
   Когда больной с сестрой вышли,  Шрамм открыл свою тетрадь, поставил
напротив имени Карима дату и коротко пометил: "Суггестии поддается без
видимого эффекта.  Ярко выраженный синдром сверхценных идей.  Бред ре-
форматорства. Депрессивный период". А для красивости приписал на фран-
цузском,  в  котором знал несколько фраз,  изречение Паскаля:  "Росеау
пенсант" - "мыслящий тростник". Потом подумал и расписался, хотя рань-
ше так не делал.
   Аделаида вернулась, приведя очередного больного.
   - Предыдущему пропишите усиленную дозу пирогенала. Он уже на подхо-
де,- небрежно отметил Шрамм, поднял глаза на больного, неожиданно про-
сюсюкал, будто прехорошенький дедушка-одуванчик: - Здравствуй, здравс-
твуй,  мой милый одноклеточный товарищ Зюбер!  Неслыханно рад. А каков
мужчинка у нас есть! Красив, хорош, а осанка! Петушок, петушок...
   Зюбер, страшно кося глазами,  закивал,  осклабился и пустил длинную
слюну.  Доктор встал, подошел к больному, вытер ему куском газеты рот,
почесал за ухом.
   - Любит,  любит  это дело!  А кто ласки не любит?  Ласковое слово и
кошке приятно.  А Зюбер у нас - человек...  Ну, садись, садись.  Шрамм
подтолкнул  больного к кушетке,  сам сел в кресло.  Прогрессируешь...
полуутвердительно заметил он,  пристально вглядываясь в лицо  Зюбера.
Ну-с,  уважаемый собеседник, что расскажете мне? - начал расспрашивать
Иосиф Георгиевич.  Какие жалобы?
   - Зюбер хочет кушать!  - косноязычно выпалил больной и  заулыбался,
обнажив щербатый рот. При этом он одновременно описывал руками сложные
окружности, будто создавал вокруг себя особое поле.
   - Прекрасно,  прекрасно,- похвалил доктор.  Я ем  -  следовательно,
существую. "Воло ерго сум". Его что, не кормят?
   - Зюбер хочет кушать! - еще громче выкрикнул собеседник.
   - Кормят,- поморщилась Аделаида.  Самый прожорливый.  После Шумово-
го. Боровы...
   - А что еще мне скажешь?  - зевнул Иосиф Георгиевич.  Только не го-
вори, что хочешь кушать.
   Зюбер посмотрел в окно, сморщил лоб и сообщил:
   - Солнышко...  гулять охота. Потом спать. Потом обед. Потом ужин...
В кино хочу!
   - Ишь, разговорился!.. Клетчатка. А ждет тебя, дорогой товарищ, од-
но  н  тотальное слабоумие и окончательный распад личности.  И кино не
поможет. Иди, Зюбер.
   Следующему больному,  Автандилу  Цуладзе,  Шрамм  задумал  устроить
"прочистку  мозга".  Чем  больше "сажи",  тем настойчивее надо чистить
психические тягостные воспоминания.  У каждого шизофреника есть вытес-
ненные в бессознательное и рвущиеся подспудно наружу аффективные пере-
живания.
   Он попросил больного сесть  поудобней,  опустить  руки  на  колени,
расслабиться. Потом включил тихую вязкую музыку, стал нашептывать при-
вычный набор энергетически насыщенных,  но  бессмысленных  в  общем-то
слов, от которых больных тут же морило в гипнотический сон.
   Но с Цуладзе сеанс не удался.  Сохраняя позу истукана, он гадко ух-
мылялся и,  судя по всему,  не собирался отправляться в  гипнотические
дали.
   - Что  вас беспокоит?н через некоторое время спросил Иосиф Георгие-
вич.  Мне сказали, что вы мечетесь, ходите взад-вперед, будто не може-
те найти себе место.
   - Здесь,  доктор,  действительно нет мне места. Мое место... далеко
отсюда.  И роль предначертана иная,  а не та, что мне навязываете: ва-
ляться на кровати в вашей лечебнице.  Вы маленький узурпатор,  в ваших
руках жизни и судьбы, а мы, несчастные, безгласны, но не безглазы.
   - Оставим это,- как можно мягче попросил доктор,  усмехнувшись  про
себя: "Еще один мессия".
   - Оставим,- согласился Автандил.
   - У  вас не бывает смутных ощущений,  позывов совершить нечто ужас-
ное?  Скажем, давным-давно вы пережили что-то тяжелое, отвратительное,
гадкое.  И  вот спустя годы у вас появляется навязчивое желание повто-
рить это, сотворить нечто нехорошее, страшное, преступное, и вы созна-
ете, что для вас это привлекательно...
   - Есть такое,- сразу же сознался Автандил.
   - И какое же? - спросил Шрамм дружелюбно и заинтересованно.  Не та-
итесь,  я доктор,  я все пойму, именно во мне вы найдете сочувствующе-
го...
   - Мне  хочется  снять  с вас золотые очки и раздавить их своим сол-
датским ботинком.
   - За что?! - поразился доктор.
   - За то,  что после встречи с вами меня рвало. Вы мне прописали ка-
кую-то гадость... Кстати, ботинки, которые мне выдали, тоже не нравят-
ся. Их уже носил солдат из соседнего полка. Я это точно знаю. Он умер,
а ботинки мне достались.  Вы,  наверное,  хотите, чтобы он приходил ко
мне по ночам и требовал вернуть их обратно?
   - Фу, что вы понапридумали! - сказал с укором доктор.  Конечно, они
не совсем новые,  но не с мертвого же.  Я бы вам дал другие, уважаемый
Автандил, но у меня нет. Честное слово. Такие трудности со снабжением,
если  б вы только знали...  Ради Бога,  успокойтесь!  Я просто выразил
взгляды одного ученого,  которые в общем-то мне близки.  С вами я тоже
согласен. Жизнь человека, как говорил один философ, все время болтает-
ся между тревогой и скукой.
   - Идеалов нет!  - запальчиво выплеснул Цуладзе.  Отсутствие идеалов
- вот идеал.  Смысла жизни тоже нет.  Его смысл - в отсутствии смысла.
Все отрицает все.  Это закон.  Хотя законы тоже не нужны. Это хоть вам
понятно?  У вас,  черт побери,  высшее образование! А вы лепечете, как
младенец. Что-то там вычитали...
   - Ну а теперь послушайте меня.  Шрамм подался вперед,  на губах его
появилась саркастическая улыбка.  Он стал говорить,  словно отвешивать
каждое слово.  Вы умрете в этих стенах. С возрастом ваша болезнь - па-
ранойяльная шизофрения - будет прогрессировать.  Вы сможете не без лю-
бопытства наблюдать у себя учащение аффективно-бредовых приступов,  не
менее  интересны будут чередующиеся галлюцинации.  Все более вы будете
уходить,  замыкаться в своем иллюзорном мире, в котором будете считать
себя непризнанным гением, полководцем, а может, вождем индейцев...
   Вдруг Автандил,  слушавший молча,  оскалил зубы,  подскочил,  будто
подброшенный пружиной,  молниеносно сорвал с  докторского  носа  очки,
потряс ими в воздухе, швырнул на пол и тут же с хрустом раздавил.
   Иосиф Георгиевич закричал, как раненое животное, замахал руками, но
Автандил уже стоял счастливым истуканом, со скрещенными на груди рука-
ми.  Доктор хватал ртом воздух,  не находя слов от ярости, больной же,
откланявшись, ретировался в коридор.
   На шум прибежала Аделаида Оскаровна с расширенными от ужаса  глаза-
ми.  Ее взору предстал задыхающийся от гнева доктор, он держал расплю-
щенные очки, напоминавшие маленький сломанный велосипедик.
   - В смирительную рубашку мерзавца!  На сутки! И атропину ему в зад-
ницу! Или лучше пирогеналу - тысячу МПД!
   Аделаида с трепетом выслушала этот крик,  против обыкновения ничего
не уточнила, выскочила из кабинета, коря себя за то, что оставила док-
тора наедине с больным. Через минуту появились дюжие санитары - братья
Иван и Степан.
   - Вязать,  вязать его!  - крикнул доктор,  подслеповато щурясь. Без
очков он сильно смахивал на вождя революции Л. Д. Троцкого.
   Братья кивнули чугунными подбородками и, засучивая рукава, радостно
бросились за медсестрой.
   Потом пришел врач Житейский,  привел больного с  полными  карманами
осколков стекла. Содержимое высыпали на стол, больного заставили пока-
яться. Иосиф Георгиевич выразил недовольство по поводу плохого контро-
ля за территорией. Потом он поинтересовался перлюстрацией писем.
   - Читаю регулярно. Письмо Кошкина пришлось изъять.
   - Жалуется на условия?
   - Наоборот: себя обвиняет во всех грехах.
   - Кошку в детстве повесил? - спросил доктор Шрамм.
   - Нет. Что-то из области изначальной своей греховности.
   - Пусть пишут. Все равно почта не работает,- заметил Иосиф Георгие-
вич.  Пусть, пока бумага не кончится.
   Под вечер доктор неожиданно для себя напился.  Он достал  градуиро-
ванный пузырек со спиртом,  разбавил водой, залпом выпил и тут же зах-
мелел.  "Мои губы расползаются в дурашливую ухмылку,- подумал доктор и
почувствовал,  что на него кто-то пристально смотрит.  Черт побери, да
это же Аделаида Оскаровна.  Собственной персоной!  Как это она  только
вошла?  Ведь я дверь закрыл на ключ,- пьяно удивился он.  Однако у нее
поразительные способности.  И жгучие глаза. В такие глаза хорошо смот-
реть  под  аккомпанемент  едва заметного намека на шум прибоя.  Именно
так: едва заметного намека".
   - Иосиф Георгиевич,- молвила женщина,- я увидела,  что у вас  горит
свет...
   - И  -  многозначительная пауза,- сказал доктор.  Какая же ты смеш-
ная!..
   - Хотите, я вам принесу поужинать?
   - Хочу!
   Она приоткрыла дверь,  появился с подносом Юра - самый  молоденький
санитар. "Юрка - сирота, ни квартиры, ни черта". Как показалось Иосифу
Георгиевичу, ужин был водружен на стол с излишней театральностью. И он
счел нужным отреагировать аплодисментами.
   - Кушайте. Приятного аппетита,- сказала Аделаида Оскаровна.
   - Какая-то вы сегодня не такая!
   И действительно,  даже с поправкой на пьяное преувеличение Ада была
сегодня хороша.  Она зачесала назад волосы,  приоткрыв свои чудные ма-
ленькие уши,  ярко, но не броско подкрасила губы, подвела глаза, кото-
рые, впрочем, по своей чувственной и энергетической силе в том не нуж-
дались.  И смотрела она тоже по-особенному:  тревожно и вопросительно.
Яркие пятна губ и глаз. Чужое, незнакомое лицо. Но и влекущее...
   Не спросив разрешения, она сняла белый халат, впрочем, уже расстег-
нутый, бросила его на спинку стула. На ней было короткое легкое платье
бледно-розового цвета. Доктор никогда не видел ее в платье - все время
в  безукоризненно  белом халате.  Она исхитрялась приходить раньше,  а
уходить позже. Необычайно привлекательное одеяние приоткрывало круглые
колени и довольно тугие ляжки.  "Ей,  кажется,  где-то около сорока",-
подумал Иосиф Георгиевич,  остановив взгляд на смелом вырезе на груди.
Аделаиду  сегодня  явно  подменили.  "И сиськи у нее ничего,- с пьяной
бесцеремонностью оценил доктор.  Ох,  уж эти белые халаты на женщинах!
Один их вид стерилизует мужчин!" - еще более развязно заключил он.
   Аделаида присела на край стула, свела колени.
   "Сейчас или никогда!.. Подумаешь, ценности!" Он кашлянул, зажмурил-
ся, как кот, и бухнул:
   - Раздевайся!
   Когда он открыл глаза,  Аделаида уже стояла и, глядя поверх его го-
ловы, торопливо расстегивала немногочисленные пуговки у себя на груди.
Доктор еще раз зажмурился,  дивясь силе своей власти,  и,  когда вновь
поднял веки, Аделаида стояла уже в одних чулках телесного цвета. Изящ-
но поставив ногу на стул,  она стянула сначала один чулок, затем - так
же неторопливо - второй. Доктор зарделся. Ни одна женщина не устраива-
ла ему стриптиза.  И это неожиданное зрелище сильно  взволновало  его.
Хмель не то чтобы прошел,  а превратился в иное качественное состояние
- подстегивающий допинг любви.  Аделаида (да и она ли  это?)  смело  и
требовательно взяла доктора за руку, вытащила из рыхлого кресла, потом
повернулась спиной, качнула полными бедрами...
   "Высший пик мужественности для мужчины - это женщина,-  спустя  из-
вестное время расслабленно подумал доктор.  Именно так".
   Потом они, сидя на кушетке со сведенными коленками, пили разбавлен-
ный спирт, пьянели, дурея от самой ситуации: они, коллеги, многие годы
разделенные субординацией,  ныне потеряли рассудок,  стыд,  жадно ищут
остроту ощущений,  а может, просто спасаются от одиночества. Забыв про
осторожность,  громко,  взахлеб вспоминали они былую жизнь,  искали и,
безусловно,  находили скрытые знаки и мгновения взаимной симпатии, тя-
нувшейся долго,  незаметно, спрятанной глубоко в потемках души. А воз-
можно, и не было ничего: ни скрытой привязанности, ни духовного едине-
ния.  Но  сейчас им казалось,  что был у них долгий тайный роман и вот
наконец они соединились этой ночью.
   К дверям несколько раз подходили дежурная  медсестра  и  санитарка,
прислушивались к смеху и искаженным алкоголем голосам,  ошалело перег-
лядывались, боясь произнести вслух страшную догадку.
   ...Под утро они заснули.  Проснулись от шума в коридоре.  Когда  он
стих, Ада выскочила первой. Доктор остался, он даже не вышел на утрен-
ний обход.  До вечера ждать не было никаких сил,  и Иосиф  Георгиевич,
промучившись целый час, вызвал Аду к себе, закрыл дверь на ключ и стал
нетерпеливо снимать с нее одежду.  Но,  к их досаде,  кто-то постучал,
Ада поспешно застегнула халат,  доктор, скрежеща ключом и зубами, отк-
рыл дверь. На пороге стоял Житейский.
   - На утренний обход идете? - спросил он.
   - Нет,  пожалуй.  Сегодня - без меня.  Надо  подготовить  кое-какие
срочные документы,- соврал Иосиф Георгиевич.
   Через три  часа они снова закрылись,  и опять кто-то начал рваться.
Доктор чуть не взвыл от досады.
   - Я сейчас привезу Малакину,- тихо сказала Ада.  После приема  пищи
она в дремотном состоянии. Мы закроемся, как будто для сеанса гипноте-
рапии...
   Она так и сделала:  привезла на тележке больную, которая едва пода-
вала признаки жизни. Шрамм повесил на дверь табличку: "Не входить! Се-
анс гипноза!" Придвинув тележку с Малакиной к окну,  они вновь  броси-
лись в объятия друг друга.  "Экий,  однако,  эксгибиционизм",- подумал
доктор,  заметив,  что Малакина наблюдает за ними  из-под  прищуренных
век...
   Этой же  ночью в маленькой слепой комнатушке под самой крышей стены
лечебницы укрывали еще одно тайное свидание, скрытное, запретное, буд-
то ворованное. Здесь, в угловой каморке, обитал уже второй год "Юрка -
сирота,  ни квартиры, ни черта" - с тех самых пор, как "выпустился" из
детского дома.  Никто его в этой жизни не встречал и не ждал, от армии
его чудом освободили по здоровью, которое было под стать детдомовскому
благодеянию.  И  вот в свои восемнадцать с половиной лет он оказался в
такой же степени свободным,  как и глубоко несчастным. Маленький чемо-
данчик в руках, приютские воспоминания в черно-серых тонах, как и само
то здание...
   Удел слабых там был один:  молчать и даже волю слезам  давать  лишь
глухой ночью.
   Может, Божье провидение привело его, и Юрка-сирота нашел свое место
в больнице среди отверженных, несчастных, брошенных... Он сразу понял,
что  именно здесь может жить по тем смутным,  всегда довлевшим над ним
понятиям справедливости, которые из-за скудного детдомовского обучения
не мог выразить ясно,  красиво и последовательно.  Впрочем,  возможно,
недостаток пылких слов как раз и играл  защитную  роль  в  его  тайном
стремлении к добру н в ответ на злобу и жестокость,  которые достались
ему, отсутствие любви и ласки с самых пеленок.
   В лечебнице к нему отнеслись с подозрением. Мало охотников на гряз-
ный  и неблагодарный труд - все больше старухи да опустившиеся мужики,
которым за сорок, непутевые, озлобленные, зашибающие крепко, отчужден-
ные. Иосиф Георгиевич долго вертел в руках Юркины документы, задумчиво
глядя на прочерк в графе "родители" - ведь Юрка был самым классическим
подкидышем. Восемнадцать лет назад, ранним утром, его нашли завернутым
в несколько одеял на пороге детского дома.  При нем обнаружилась запи-
сочка: "Прошу назвать мальчика Юрой. Простите меня, люди!" Этот клочок
бумаги,  как ни странно, умудрились сохранить. И вместе с напутствиями
и  пожеланиями он получил и это байстрючье "свидетельство о рождении".
Хранил его Юрка как самую дорогую,  бесценную святыню,  ведь это  было
все,  что оставалось и связывало его с матерью, которую не знал. В ро-
мантических грезах она часто представала перед ним прекрасной и доброй
царевной,  и только страшные и таинственные обстоятельства вынудили ее
поступить с ним таким образом...
   К Юрчику быстро привыкли.  И он,  серая детдомовская  мышка,  вдруг
осознал, что необходим, нужен этим несчастным, измученным душевным не-
дугом людям. Больные, даже в самых тяжелых клинических формах, отлича-
ли его среди других санитаров,  улыбались, привечали, и он не гнушался
их обществом,  тянулся к ним,  потому что понимал:  он может  защитить
слабого,  успокоить  припадочного,  обслужить бессильного.  Жить Юрчик
стал при больнице.  Начальство это устраивало - по сути,  он оставался
на  круглосуточном  дежурстве.  Он