Иван Евдокимов
   Левитан

---------------------------------------------------------------
     ПОВЕСТЬ
     Советский писатель * Москва * 1959
     OCR: Евсей Зельдин
---------------------------------------------------------------

ВЕНОК МЕРТВЫМ

     Весна  1938 года стояла  холодная.  Сирень  медленно  набирала  бутоны.
Крепкие  и упругие, они  долго  не  расцветали. Распустилась  сирень в самом
конце мая. От холода она, даже и расцветшая, почти не пахла.
     В  один  из этих  дней в  настежь  раскрытые ворота  старого еврейского
кладбища за Дорогомиловской  заставой в  Москве вошли  старик и старуха.  Он
бережно  и  нежно  вел свою  подругу,  и  оба  они  несли по большому букету
махровой сирени: он -- лиловой, она -- белой. Позади,  за воротами, осталось
шумное  Можайское  шоссе, разноцветные вереницы несущихся по нему легковых и
грузовых  машин,  оглушительная  трескотня  мотоциклов,  гремящие  телеги  и
таратайки из пригородных колхозов. Здесь, на этой длинной прямой аллее, была
какая-то удивительная тишина. Старики шли неторопливо, уверенно  и молча. Он
немного по-стариковски  шаркал  подошвами,  спутница сохранила  еще легкость
женской походки.
     Солнце   спускалось  к  закату.  Оно  светило  сквозь  негустую  листву
кустарников  и  деревьев.  Косые, тонкие, словно  натянутые, золотистые нити
пересекали  аллею. Старики разрывали эту  солнечную паутину, и на их строгих
черных костюмах она причудливо трепетала светлыми играющими лучиками.
     В самом конце аллеи пара  свернула налево и остановилась около могилы с
черным скромным памятником. Осенью завалило могилу ворохами  желтых листьев,
обломанными веточками, всяким сором. Все это от времени  истлело, почернело,
слежалось.
     Старики начали приводить в порядок могилу. Скоро она, освобожденная  от
мертвого  праха листвы, сучьев и веток, утратила  свой  унылый,  заброшенный
вид. Повсюду выступила зеленая щетинка молодой травы, свежая, яркая, сочная.
Небольшой куст жасмина, посаженный у обочины, еще не зацвел, но цветение его
уже приближалось. На фоне очищенной, зазеленевшей могилы и он стал наряднее.
     Старик согнал с жасмина паука и разрушил его гнездо.
     Женщина  улыбнулась,  открыла  ридикюль  и  подала  старику  фланелевую
тряпочку. Он стал протирать памятник, и скоро камень заблестел, обновился.
     Женщина  разложила  вперемежку   лиловую  и  белую  сирень  у  подножия
памятника.  И  этот  маленький  холм  земли,  согретый  теплой  человеческой
заботой, перестал казаться грустным и одиноким.
     Солнце потухло. И почти тотчас повеяло острым холодком, из  кустарников
наплыла резкая волна сырости.
     -- Пойдем, -- сказал старик,  поправляя на шее  пушистый серый шарф, --
пора, мы навестили нашего друга.
     Старики сделали несколько шагов и вдруг замерли на месте, улыбаясь друг
другу.  Где-то  вблизи щелкнул соловей,  вспорхнул, перелетел дальше и опять
повторил начало своей вечерней песни.
     -- Здесь ему никто не мешает. -- сказал старик.
     Пока оии  шля обратно, соловей  точно  провожал их,  щелкая то с  одной
стороны  аллеи,  то  с  другой.  Он  перестал,  когда  пара  приблизилась  к
Можайскому шоссе, и опять все кругом загремело, загрохотало.
     В воротах старики переждали несколько проносившихся грузовиков и  потом
торопливо  пересекли улицу. Старики  эти были -- знаменитый художник  Михаил
Васильевич  Нестеров  с женой.  Они тридцать восемь  лет подряд  приходят на
могилу своего покойного друга Исаака Ильича Левитана.

СЕМЬЯ

     В прошлом веке жил мещанин Кейданского общества Ковенской губернии Илья
Левитан. Сын раввина, сам  учившийся в раввинском  училище, он  не  оправдал
"надежд своих отцов"  и не добился  видного  положения в  еврейской  общине.
Кассир и контролер  на западных железных дорогах, он переезжал со станции на
станцию, куда переводили его по  службе.  В 1861 году Илья Левитан служил  в
Вержболове.  В соседнем  местечке Кибарты  родился  второй  его  сын  Исаак.
Старший был -- Авель, впоследствии называвший себя Адольфом.
     Илью  Левитана не удовлетворяла скромная  судьба  маленького служащего.
Человек  большой энергии и  настойчивости, он  старался выбиться  "в  люди".
Талмудистской мудрости, усвоенной в раввинском училище, явно недоставало для
этого. Илья  Левитан переменил профессию.  На подготовку ушли годы. Трудился
Илья Левитан  урывками,  какие  оставались  от  железнодорожной  службы.  Он
настолько овладел  французским и  немецким языками,  что,  когда  по  заказу
русского правительства  около  Ковно  через Неман одна  французская компания
строила железнодорожный мост, Левитан был переводчиком на работах. Здесь же,
в  Ковно,  он  занимался   преподаванием  языков.  Получал  гроши,  и  семья
перебивалась с трудом.  В  поисках лучшего  заработка  и  подходящей  службы
Левитан  перебрался в Москву. Здесь не повезло ему, как и на родине. Никакой
постоянной   должности  он  не  получил.  Пришлось  кое-как  жить   уроками,
околачивая пороги богатых  еврейских домов. Семья ютилась в тесной маленькой
квартирке, где-то на  четвертом этаже  неприветливого купеческого сооружения
вблизи окраины. Дети  не посещали школы. Левитан был  не в состоянии платить
за них и учил сам.
     Скоро по  переезде в Москву  на голову неудачника обрушилась  еще более
тяжкая беда: умерла мать его четверых детей, Через  два года после несчастья
на  одной  неделе заразились  брюшным  тифом  отец  и  сын  Исаак.  Какие-то
сердобольные люди отвезли  их  в разные московские больницы.  Вернулся домой
один  Исаак:  отец  скончался  на  больничной койке. Тогда пришел  настоящий
голод.   Как  выжила  эта   семья,  состоявшая  из  малолетних  ребятишек  и
оставленная без всяких средств, никому не известно.
     Детство великого художника Исаака Ильича Левитана окружает тайна. Он не
захотел открыть ее ни самым близким друзьям своим, ни даже  любимой женщине.
Когда  наступила  пора  понятного  в  людях  любопытства   к  замечательному
человеку,  он  на все  осторожные и  неосторожные расспросы  о  его  прошлом
ответил молчанием. Он хмурился и печально отводил глаза в сторону. Всю жизнь
не проронил слова о детских годах, и неудачник-художник Авель Ильич Левитан,
недавно умерший. Авель дожил  до глубокой старости. Он  понимал, какое место
занял  его  брат в  русском  искусстве,  как  дорого  знать  все  о  великом
пейзажисте,  и, однако,  старший  Левитан  безмолвствовал.  Как будто  между
братьями был уговор унести в могилу тяжелые и  безотрадные  воспоминания. Не
дошло  до нас даже имени матери  художника. Он  никогда не назвал его.  Лишь
однажды он глухо сказал Марии Павловне Чеховой, сестре писателя, что, будучи
ребенком, сильно бедствовал. По-видимому,  не  одна бедность причина резкого
недружелюбия Левитана к своему прошлому.
     Дети  умеют быть счастливыми в подвалах и трущобах. Должно быть, мучило
еще  другое,  воспоминания  о чем не  мог  переносить  художник, даже далеко
отойдя  от  неприятного. Достоверно одно  -- детство,  отрочество  и  юность
Левитана прошли безрадостно. Он много голодал, испытал всю горечь бедности и
унижений. Это подломило его здоровье.
     Художественные склонности в  Левитане  проснулись  рано.  Они были и  у
старшего брата  -- Авеля. Мальчики рисовали вместе.  Когда осенью 1873  года
двенадцатилетний Левитан подал  прошение в московскую Школу живописи, ваяния
и зодчества на Мясницкой и был принят, Авель уже учился там.
     Исаак пришел  с твердым  намерением  стать пейзажистом. Ребенок  сделал
выбор, который  часто мучительно и трудно,  полные сомнений и тревог, делают
только  взрослые  художники. Любовь  к  природе,  безудержная  и  страстная,
овладела  мальчиком, едва  он приблизился к  школьному  возрасту.  Маленький
Левитан скучал в зимнюю пору. Снег тяготил его. В годы возмужалости художник
не только сохранил
     в неприкосновенности  это  чувство, но  оно стало острее. Зимний  холод
угнетал  Левитана.  Под  снегом умирала  земля,  останавливались  живые воды
ручейков, черной щетиной стояли молчаливые кустарники и  перелески. Художник
почти не писал зимних мотивов: как будто руки  у него замерзали  и не  могли
держать кистей.
     Убогая   квартира   в   четвертом   этаже  под  крышей  обладала  одним
преимуществом перед квартирами нижних жильцов. Отсюда, с вышины, закат горел
дольше, разливался шире и глубже. Мальчик Левитан, забравшись на подоконник,
часами  не  сводил глаз  с  этой  великолепной, величественной  картины.  Он
переживал   волнение,   непонятное   окружающим.  Пламя  затухало.   Мальчик
поднимался на подоконнике во весь рост, чтобы еще раз заглянуть уже почти за
горизонт, на последнюю полоску перистой вечерней зари.
     Весну  встречал  Исаак с  трепетом.  Мальчика  нельзя было  узнать.  Из
хмурого, молчаливого и сосредоточенного в себе, он преображался в  непоседу.
Никакими силами его  не могли удержать дома.  Мальчик  прорывался через  все
рогатки.  Он  убегал  за  город,  бродил  в  Сокольниках,  в  Останкине,  на
Воробьевых  горах.  Юный  художник  уже  испытывал те  высокие  наслаждения,
которые  потом  на  всю  жизнь стали для него  подлинным большим  счастьем и
радостью его недолгого существования.
     В  Школу  живописи,  ваяния   и  зодчества  мальчик   пришел  внутренне
подготовленным художником: ему недоставало только умения выражать  свои рано
созревшие чувства к красоте земного мира.

В ЭТИ ГОДЫ

     Это были  исключительные  и праздничные  годы для руского  искусства. 2
ноября 1870 года  на частной квартире одного московского художника произошло
событие, смысл которого не вполне поняли сами участники его.  В тот день был
подписан  устав  "Товарищества   передвижных  выставок".  Мысль  о  подобном
объединении  подал москвич  Григорий  Григорьевич Мясоедов. В Петербурге  ее
охотно  подхватили: к ней были подготовлены. Замечательный документ подписал
самый   страстный  художник  --   обличитель  тогдашней  суровой  и  мрачной
действительности -- В. Г. Перов. За ним расписались И. М. Прянишников, А. К.
Саврасов.
     Со стороны петербуржцев другую половину листа заняли подписи  умнейшего
и  культурнейшего  среди  художников,  настоящего  вождя нового  движения  в
живописи -- И. Н. Крамского, потом И. И. Шишкина.
     В  1871  году  открылась  первая  выставка  передвижников.  Она   имела
огромный, невиданный  в России, успех. Немудрено, что  это было  так. На ней
появились  произведения:  Ге  "Петр   Первый  и  царевич  Алексей",   Перова
"Птицелов"  и  "Охотники на  привале", Крамского  "Майская  ночь", Саврасова
"Грачи прилетели".
     Что же случилось? Молодая школа русской  национальной живописи одержала
победу  над  старым  одряхлевшим  искусством,  которое  насаждала  в  стране
императорская  Академия художеств. Отвлеченное, условное,  манерное,  чуждое
жизни, презиравшее  живую  действительность,  академическое  искусство  было
побеждено  реализмом.  Спор  двух  враждующих течений  едва-едва  насчитывал
десятилетнюю давность.
     Академическая школа обслуживала  узкий круг ценителей и знатоков, самую
верхушку    общества,   создавая   искусство   для    "барского   особняка".
"Непосвященная чернь", "подлый народ" не интересовали академиков.
     Культурные и передовые  умы эпохи уже не могли удовлетвориться подобным
ограниченным искусством "для  немногих". До сих  пор  императорская Академия
художеств являлась почти  единственной законодательницей вкусов.  Художники,
не принятые  на ее выставки, в большинстве случаев обрекались на одиночество
и непризнание. Произведения оставались в мастерских или поступали на продажу
в  магазины  рам, багетов,  холстов и красок,  где между прочим торговали  и
картинами.
     Одна непродолжительная академическая выставка раз в году, наполненная
     произведениями из ветхо- и новозаветной истории и мифологии, портретами
императриц  и  императоров  в горностаях  и  коронах,  вельмож  с  орденами,
эполетами и  андреевскими лентами, не отражала подлинного состояния русского
искусства.  На  академических  выставках редко  появлялись  холсты  "низкого
жанра". Искусство  там  -- парадное, избранное для избранных. Не место в нем
изображению  лаптей  и  сермяг, российской  нищеты,  самовластия и кнута, не
место русскому народу.
     Появление передвижных выставок,  перевозимых из города в город,  во все
крупные  центры, было настоящим  переворотом  в художественной жизни России.
Выставки, заключавшие в себе картины реального бытового жанра, воплощение  в
них  окружающей  действительности, подчас острой, причудливой и страшной, не
могли пройти незамеченными. Самые широкие слои демократии приветствовали их,
как близкое, родное, свое.
     Императорская Академия художеств  могла  противопоставить передвижникам
лишь технически  высокие,  но мертвые в  своей  сути произведения  живописи.
Академическая  школа  была вчерашним днем, который никогда не  возвращается.
Когда после  Крымской  кампании пришло время ломки дореформенных учреждений,
императорская Академия художеств оказалась даже среди них наиболее отсталой.
Отношение к искусству  резко  изменилось. Пришли  другие люди. Иными глазами
посмотрели они на цели и задачи искусства.
     Передовое  общество стыдилось дореформенного колосса на глиняных ногах,
повергнутого французскими и английскими пушками в севастопольских бастионах.
Но оно отчетливо понимало, что  настоящую  народную Россию никто не победил.
Пушки под Севастополем только повредили отвратительную казарму,  выстроенную
на  прекрасной  русской земле.  Тогда  разгорелась большая  любовь ко  всему
национальному, народному.  Русские передовые люди того времени почувствовали
себя истинными сынами страны. Искусство отразило это состояние умов.
     Национальная школа  живописи  развивалась быстро, почти стремительно. В
ней как-то  сразу появились все  жанры  -- бытовой, исторический, пейзажный.
Картины русской жизни, русские  люди  во всем  их разнообразии, национальный
русский  пейзаж привлекли все творческое  внимание  художников.  Это  и было
нужно новой эпохе. Главенство  передвижников исторически закономерно. Перов,
Репин, Ге, Крамской, Саврасов  --  затем вскоре появился Суриков -- начали и
утвердили реалистическое
     национальное искусство. В эти годы  в московской Школе живописи, ваяния
и  зодчества начал учиться  будущий великий художник-пейзажист  Исаак  Ильич
Левитан. Как будто  только  его и не  хватало национальной  русской  школе и
самое  время дожидалось творца  подлинного  русского  пейзажа.  Пока Левитан
учился,  художественно  рос,  мужал,  появлялись  замечательные пейзажи  его
предшественников -- Шишкина, Саврасова, Поленова.

НА МЯСНИЦКОЙ

     В коридорах Школы живописи,  ваяния  и  зодчества на Мясницкой  был тот
безудержный шум, какой умеет подымать только  радостная  молодежь, у которой
вся еще жизнь  впереди.  Молодежь веселилась, как умела. Обнявшись,  ученики
расхаживали взад и вперед, громко разговаривали, смеялись. Собравшись толпой
в углу коридора,  ученики возились,  растрепанные и красные. На подоконниках
сидели одиночки, они  казались самыми скромными  и спокойными, пока внезапно
не срывались с места, чтобы присоединиться, к остальным.
     Высокие  коридоры тонули в  сизо-сером  дыму.  Как будто все здесь были
курильщиками. Люди двигались в колеблющемся тумане, что порой колыхается над
заливной приречной низинкой. Топот и грохот -- молодежь
     ведь  и ходит  по-своему, энергично,  крепко, уверенно,  -- сливались с
шумом голосов.
     Вдруг где-то  слабо  зазвенел  колокольчик и стал приближаться. Скоро в
коридорах  показался  широкоплечий  человек,  на две головы выше  любого  из
молодых  художников. Его  яркий  рыжий  бобрик,  угрюмое  веснушчатое  лицо,
большой нос бросались  в глаза. Это был  школьный сторож, солдат  Землянкин,
прозванный "Нечистой  силой".  Он  ступал  прямо, никого не  видя, -- и  ему
давали дорогу. Прошествовав до конца, Землянкин положил колокольчик в карман
и  стал открывать форточки. Старообрядец, он ненавидел  табачное дьявольское
зелье, заполнявшее коридоры.
     Молодежь  начала  расходиться  по  классам  и  мастерским,  и  коридоры
опустели раньше,  чем  из  профессорской вышли  Василий  Григорьевич  Перов,
Алексей  Кондратьевич  Саврасов,  Илларион  Михайлович  Прянишников,  Евграф
Семенович Сорокин.
     Землянкин  почтительно   пропустил   их.  Николаевский  солдат  замирал
истуканом  при виде любого  начальства.  По всем правилам  страшной  муштры,
которой довелось ему  испробовать  в  бесконечную  николаевскую  солдатчину,
Землянкин  проводил глазами  профессоров  и  только тогда вздохнул свободно,
пошевелился и принял обычный человеческий облик.
     Землянкин  служил  в  школе  рьяно,  с  наслаждением.  Огромное  здание
напоминало   ему   крепость.   Преданность   Землянкина   профессорам   была
беспредельной.  В  глубине души  своей он даже  любил  и  этих  своевольных,
бесшабашных  молодых солдат, какими ому представлялись ученики. Солдат же он
много   перевидал  на  своем  веку,   обучая  всякой  воинской  премудрости,
геройскому шагу и образцовой выправке. С новобранцами Землянкин, конечно, не
мог быть  за  панибрата,  суровость  не сходила с  его  лица,  говорил  он с
художниками мало и строго.
     Из  форточек дуло, воздух посвежел  и прояснился.  Землянкин двинулся в
обычный свой  путь  по  коридорам,  не  обращая  внимания  на  сквозняки  --
закаленного служаку они не брали.
     После вечерних  занятий  Землянкин совершал обход огромного  дома снизу
доверху,  заглядывал  во все  закоулки,  темные и  укромные  места в поисках
нарушителей  школьных правил, по  которым никому из учащихся не  дозволялось
оставаться в помещении дольше положенного времени.
     Школа живописи, ваяния и зодчества, управляемая Василием  Григорьевичем
Перовым,  эта   вольная  московская  академия   художеств,   была  одним  из
свободнейших  учреждений  в   тогдашней   России.   Горячим  и  непреклонным
ненавистником  крепостнического  строя,  художником-обличителем общественных
язв, страстным и ярким  человеком был  Перов.  В школе кипела художественная
жизнь,  молодежь  училась  у  талантливых  и  даровитых  людей,  которые  не
по-казенному поощряли всех незаурядных учеников.
     Перов, Саврасов, Сорокин, Прянишников воспитывали в молодых  художниках
любовь  к родной стране,  к  ее  подлинно  замечательным  людям,  к русскому
национальному  пейзажу.  И  своими  произведениями  и  горячей проповедью  в
мастерских  учителя  стремились  вырастить  молодое идейное  племя,  научить
изображать неприкрашенную, живую русскую действительность.
     Впервые  в  истории  русского искусства  отношения  между  мастерами  и
учениками утратили  свой  вековой  казенный характер. Не  было начальства  и
подчиненных, были старшие  и  младшие работники  на одном поприще, связанные
взаимной любовью, уважением, общими  целями и стремлениями. Кажется,  в этой
вольной .московской академии один Землянкин напоминал о старине.
     Несмотря на свою старость, ретивый страж видел, как лоцман на пароходе,
появлялся  всюду  внезапно,  точно вылезая из-под пола  и вполне  оправдывая
данное ему прозвище.  Но  все-таки  Землянкина  обманывали. Нужда заставляла
быть изобретательными. Среди молодых художников были люди без крова.
     В один  из зимних  поздних вечеров  Землянкин совершал последний  обход
опустевшего училища. Занятия  кончились. В  ученической  раздевальной  висел
голубой шарф,  кем-то  забытый. Дело это  было  самое  обыкновенное. Ученики
разбегались  домой  как  сумасшедшие,  вырывали из  рук  гардеробщиков  свою
одежонку, надевали ее на ходу, в дверях. Немудрено в такой  суете что-либо и
растерять.
     Но   Землянкин  сегодня  почему-то  насторожился.  Его  беспокоил  этот
заношенный, перепачканный  красками шарф. Землянкин недружелюбно снял вещь с
вешалки,  встряхнул ее  и  подумал: ко