бродила по парку в Бабкине. Он  там обретался и писал роман "Бездну". Да что
Маркевич! Мария Владимировна всех персонажей
     Бабкина интереснее. В нее был влюблен Чайковский. Она бы за него охотно
пошла  замуж, да он прозевал на ней жениться. Марии Владимировне  в двадцать
лет  пришлось  быть  падчерицей  знаменитой  артистки  Шиловской.  Падчерица
молода,  красавица. Дом  у Бегичева открытый  для театральной  и музыкальной
Москвы.  Все  знаменитости запросто.  Около  молодой хозяйки не пройдешь.  А
около  хозяйки,  раза  в  два с половиной постарше,  почти никого. Падчерице
житья  не  стало.  Однажды за  званым обедом Мария  Владимировна,  обиженная
мачехой, разрыдалась. Встала из-за стола  и ушла к себе. За девушкой кинулся
один  из  гостей -- Киселев --  и сделал  ей предложение. Она  его  приняла.
Следом  за  Киселевым  ворвался в комнату  Чайковский  тоже  с предложением.
Отказала. Киселев веселый, светский муж. Земский  начальник  в Воскресенском
районе. Племянник  русского посла в Париже графа  Киселева. Итак, ты на этих
днях отправишься в окрестности Бабкина и снимешь там себе дворец. Помни, что
кроме художественного  багажа,  ты  должен  захватить  с собой удочки: будем
удить окуней и плотву.
     Левитан  поселился в  деревне Максимовке, выбрав самую нищую и  дешевую
избу  горшечника Василия, горького пьяницы.  Жена его  Пелагея вечно  ходила
брюхатой, и  летнее жилье художника переполняла стая ребятишек в восемь душ,
одни  девочки, худенькие, полуголодные. Пелагея звала жильца вместо Исаак --
Тесак, и они подружились даже. Левитан большую часть дня проводил на  этюдах
в  окрестностях Бабкина,  встречался с  Чеховыми, застревал у них до  ночной
поры и возвращался  в  свое горшечное заведение,  как  шутил Антон Павлович,
часто  под  утро.  Левитан  был  неизменным  и  непременным  участником всех
деревенских увеселений Чеховых и Киселевых. До его  прихода в Бабкино их  не
начинали.
     Вдруг  Исаак Ильич  пропал.  Прошло  несколько  дней. Он  не появлялся.
Чеховы знали,  каким  пламенным  и  неудержимым  охотником  был  Левитан,  и
отсутствие  его  объясняли просто  -- стояла дождливая  погода,  и  художник
увлекся охотой.
     -- Тем более понятно, почему он охотится, -- сказал Николай, ---в дождь
работать не может, значит, бездельничает с ружьем и обучает собаку следующим
действиям арифметики.
     Один Антон Павлович встревожился.
     --  Так ли?  --  хмуро  проворчал он.  -- Может быть,  с беднягой опять
творится что-либо  неладное.  Стрелок  он  ярый, но  у него бывает  какой-то
психоз... Не наделал бы чего над собой... Взяли мы его сюда прогуливать да и
забыли осторожность...
     Антон  Павлович  подошел  к  окну и уныло  стал смотреть на улицу.  Лил
дождь. Красивых  бабкинских рощ на пригорках не  было  видно.  Все  застилал
серый,  противный,  надоедливый  ливень. Чеховы скучали во флигеле, Киселевы
куда-то уехали, и дачники остались одни.
     -- Пойдемте к Левитану, -- неожиданно  сказал Антон Павлович, улыбаясь.
-- Не  могу провести ни одного вечера без развлечений. Эти Киселевы приучили
меня к феноменальному легкомыслию.
     Вышли в больших сапогах, с фонарем, жалко светившим на два шага вперед.
Шаткие лавы через Истру, измокшие, ветхие, скользили. Антон Павлович едва не
свалился   в   реку.   Перед  Максимовкой  было   топкое  болото,   дремучий
Дарагановский  лес. Трудно пробирались вперед,  озябшие, усталые.  В черноте
беспросветной  ночи  Максимовка  словно  не приближалась  к ним, а отступала
дальше, не дойдешь до нее.  До сих пор в Максимовке не  бывали.  Темную избу
горшечника  долго отыскивали, пока под ногами не захрустели битые черепки --
след гончарни.
     --  Я  думаю, ничего  особенного  не случилось, --  сказал повеселевший
Антон Павлович,  --  дрыхнет  наш  Левитан, усталый от охоты. В  деревне  не
заметно никаких дурных признаков. Давайте огорошим художника неожиданностью.
Идем прямо. Не стучите, не окликайте. Не войдем, а вломимся в избу.
     Так  и  сделали.  На  спящего  Левитана  навели  фонарь.  Исаак  Ильич,
перепуганный,  вскочил,  выхватил из-под подушки  револьвер  я  направил  на
нежданных  гостей. Он держал его в дрожащей руке, и револьвер сильно качало.
Чеховы  хохотали. Левитан  жмурился от света и ничего ясно  не  видел  перед
собой.
     --  Черт знает, что  такое! Какие дураки! Таких еще свет не производил!
--  произнес Левитан,  опомнясь, и тяжело вздохнул. -- Игрушки плохие!  Я уж
хотел стрелять...
     Он стоял  на  коленях на своем соломенном ложе; солома хрустела, черную
избу  тускло   освещал  фонарь  с  закапанными  крупным  дождем  стеклянными
створками.
     Пелагея услышала  шум  в избе  и втиснула  в  нее огромный острый живот
свой, точно у  нее под платьем  была  сахарная голова. Пелагея  внесла  ярко
горящую лучину.
     -- Все  благополучно, Пелагея, -- сказал приветливо Левитан. -- Это мои
друзья. Хотите, поставим самовар? -- обратился он к Чеховым.
     -- Ты бы лучше  на печке нас посушил, -- ответил Антон  Павлович, -- мы
хуже  водолазов.  Вставай, пойдем  к нам.  Мы теперь, как  библейские старцы
опытные, знаем  хорошо обратную дорогу и вмиг тебя доставим в Бабкино, у нас
и поспишь после обильного ужина и винного возлияния.
     Левитан  колебался.  Пелагея  бывала  в Бабкине  у Антона  Павловича. В
деревнях прослышали, что он доктор, и повалили к нему со  всякими болезнями.
Чехов  никому  не  отказывал  в  помощи.  Пелагея  подошла  близко  к Антону
Павловичу и шепнула ему:
     -- Выйди-ко, доктор, в сенцы.
     --  Тебе  не я, тебе бабка нужна,  -- ответил  таким  же шепотом  Антон
Павлович, взглянув на ее чудовищную башню.
     Но Пелагея настаивала,  и  Антон Павлович немного  погодя  под каким-то
предлогом оказался в темных сенях. Пелагея зашептала на ухо:
     --  Тесак-то   сегодня  в  полдень  стрелялся  из  ружья...  Да,  слава
создателю, промахнулся... До того два дня валялся на постели, не вставая, не
пил, не ел, молоко в крынке скислось, не дотронулся... Нам за такого чумного
жильца не попадет? Не скажут, чего не уследили?
     --  Нет, ничего вам  не будет, --  угрюмо ответил Антон Павлович, -- за
чужую вину никто не ответчик.
     Он вернулся в избу, весело посмеиваясь.
     -- Добилась-таки своего Пелагея, -- сказал Чехов, -- схватила в темноте
и пришлось класть руку на живот и дожидаться, когда толкнет ножкой младенец.
Баба вообразила, что он у нее мертвый.
     В  Максимовне пробыли часа два.  Антон  Павлович весело шутил,  острил,
рассказывал смешные  истории,  выдумывал их тут же.  Левитан молчал, отводил
глаза  в  сторону,  но  в  конце  концов  засмеялся. Тогда Чехов  неожиданно
переменил тон, сделав незаметный знак братьям:
     --  Ты,  Левитан, думаешь, что нам нечего делать, и  мы  в такую погоду
пришли только напугать  тебя. Нет,  ошибаешься.  Дело  у  нас  серьезное. Мы
пришли тебя звать на жительство в Бабкино. Киселевы согласились отдать своим
дачникам  еще  один  флигелек  во  дворе,  самый  маленький. Ну,  не  совсем
флигелек, Правда, бывший  курятник, больше походит  на сарай, но курной избы
горшечника не хуже. Завтра ты переедешь к нам.
     Николай, Александр, Михаил  Чеховы переглянулись.  Никогда не было даже
разговора об этом сарайчике. О нем вспомнили только сейчас. Не говорил Антон
Павлович, конечно, и с Киселевыми. На улице Антон Павлович объяснил братьям:
     --  Я Лейкину писал, что Левитан почти поправился после своей истории с
неудачным  повешением, да  ошибся. Его  под  надзор  надо, бок  о бок  будем
держать. Хорошо бы ружье спрятать и отнять у него револьвер. Неблагонадежный
художник. В избе стреляет... Пелагею до смерти напугал... Еще разрешится от|
бремени не в свой час...
     Антон  Павлович мешал  шутку с тревогой. Братья  знали эту его  манеру,
поняли, что он привел их в Максимовку, заранее обдумав переселить Левитана в
Бабкино. Пелагея только подкрепила необходимость этого.

БАБКИНО

     А вот и флигель Левитана,
     Художник милый там живет,
     Встает он очень, очень рано
     И тотчас чай китайский пьет.
     Позвав к себе собаку Весту,
     Дает ей крынку, молока
     И тут же, не вставая с места,
     Этюд он трогает слегка...

     Наивные и дружеские вирши эти написал самый скромный из рода Чеховых --
Михаил. Антон Павлович поселил его вместе с Левитаном в бабкинском флигельке
- сарайчике. Подсадив художнику сожителя, Чехов был спокойнее.
     Выздоровление Исаака Ильича пошло быстро. Его никогда  еще  не окружало
такое веселое, умное, даровитое общество. Художник не расставался с милыми и
приятными  ему  людьми  с  утра  до  ночи и оценил  и  полюбил  их  со  всей
горячностью своего сердца,  на  какую только  был  способен. Семья  Чеховых,
дружная, острая, неистощимая  на  всякие дурачества,  в  то же время умевшая
усидчиво  и настойчиво  трудиться, когда считала себя не в  праве отдыхать и
бездельничать,  наполнила Бабкино  жизнерадостным,  праздничным шумом. Антон
Павлович  давал  тон всему,  всех  будоражил,  не позволял скучать,  находил
каждому дело.
     Едва Левитан переехал в Бабкино, как Антон Павлович сделал  неожиданное
открытие,  очень порадовавшее его. Художник  компании не испортил. Наоборот,
он  после  Антона  Павловича  оказался  самым изобретательным.  Веселый день
начинали  или  Чехов  или Левитан.  Иногда по  сговору оба.  За какую-нибудь
неделю они сошлись на всю жизнь. И тот и другой  были талантливые актеры. Да
и все жители Бабкина составляли как бы небольшую труппу комедиантов.
     Однажды  представление  назначили в  поле  на Истре.  Антон  Павлович и
Левитан  вымазали лица  сажей, надели чалмы  и бухарские  халаты из кладовой
Киселевых.  Антон  Павлович  учился  ходить бедуином,  -- и  уже  все вокруг
покатывалось  от  хохота.  Чехов получил  из Киселевского  реквизита  ружье,
воинственно закричал и потряс им в воздухе. Мелкий кустарник за Истрой скрыл
вооруженного бедуина.
     Для забавы своих детей -- Саши и Сережи --  Киселевы держали ослика. На
нем выехал верхом  Левитан. Солнце закатывалось. Оно было цвета раздавленной
красной смородины. Алые, розовые  облака стояли на краю земли; горел высокий
обрывистый берег реки; летала над ним огромная  стая ласточек, как будто вся
из маленьких  золотых слитков; на водопое, по брюхо в  воде, мычали  красные
коровы; деревенские  голые смуглые ребятишки купали огненных коней. Весь мир
был в каком-то зловещем свете.
     Тогда,  закутанный простынями, показался странный всадник  на  узеньких
лавах  через  быструю Истру. Осел упирался  и не хотел сходить с прибрежного
песка. Николай Чехов тянул животное за повод к себе, первый враль в  округе,
охотник Иван Гаврилов, бывавший у Левитана в егерях, подгонял сзади. Наконец
переправились. Исаак Ильич  не торопясь кружил по лугу, выбирая место. Потом
слез с осла,  разостлал коврик,  опустился на колени, поднял  высоко руки и,
глядя на восток, начал  заунывно  совершать вечернюю  мусульманскую молитву.
Намаз продолжался  несколько  минут. Бабкинские озорники, держась за животы,
катались по траве, неумолчный хохот разносился далеко: вечерний воздух гулок
и жаден ко  всякому звуку. Левитан молился, делал уморительные телодвижения,
а из кустов крался ползком бедуин с ружьем. На самой высокой ноте, визгливой
и резкой, мусульманин замер. Вдруг раздался выстрел.  Серый дым густо всплыл
над лугом, запылали пакля и тряпки, которыми было заряжено ружье, вздрогнули
и    помчались   кони,    неся   на   себе    прилипших   к   гривам   голых
ребятишек-наездников,  с  шумом   и   свистом,  испуганно  запищав  тысячами
голосков,  взвилась  высоко  стая  ласточек,  овцы  разбежались  с  водопоя,
пастухи,   щелкая   плетями,  кинулись  в  обгон.   Понесло  вонючей  гарью.
Бедуин-убийца с  хищным  взором  широкими  шагами  подходил к своей  жертве.
Левитан  упал  от выстрела  навзничь,  словно сраженный наповал. Около  него
собрались всем домом. Восточная картина закончилась.
     Но все  уже безудержно расшалились. Дальше следовали похороны Левитана.
Он  вытянул  вперед руки, на них  надели сапоги, на плечи покойнику положили
длинные жерди, концы которых держали Антон и  Николай Павловичи. Дамы отдали
свои  белые  шали,  повесив их на жерди. Режиссером был Антон Павлович.  Ему
покорно подчинялась  вся  труппа. Кощунственную  погребальную  затянул Исаак
Ильич. Хор подхватил. Процессия медленно  шествовала по дорожкам бабкинского
парка. Садовник Василий Иванович,  у которого весь растительный  мир делился
на "трапику" и "ботанику", оставил недоделанную клумбу и бросился бежать. На
бегу он  крестился  и  плевался.  Бабы,  работавшие в саду, несмотря на  все
любопытство к ряженым, отворотились от них: доктора Чехова любили и уважали,
другого  бы  за  потеху  над  похоронами  отлаяли   и  пристыдили.  Похороны
продолжались  до тех  пор, пока Левитану не надоело паясничать,  он  швырнул
сапоги Николая Чехова далеко на  полянку, накинул на голову Антону Павловичу
простыню и бросился наутек к своему сарайчику.
     -- Держи  его, вставшего из мертвых! -- крикнул Антон Павлович, кидаясь
вдогонку за художником.
     Преследуемый Левитан мчался легко и ловко. Погоня далеко отстала.
     День в  Бабкине  начинался  очень  рано.  Любили  летние  утра,  тихие,
прозрачные,  свежие. В  семь часов  Антон Павлович сидел  уже  за  столиком,
приспособив для этого ножную швейную  машину, и писал. Левитан опережал даже
самого  раннего из ранних. Садовник Василий Иванович страдал бессонницей. Он
выходил до света поглядеть на свою "трапику" и "ботанику", а Исаак Ильич уже
спешил  по главной  аллее  в поле. Один  раз словоохотливый Василий Иванович
попробовал задержать его. Ласковый и приветливый в  обычное  время, художник
так  окрысился  на садовника,  словно  тот  был  его  лютый  враг.  Садовник
насмешливым взглядом  провожал Левитана.  Казалось, художник бежал на тайное
свидание с чужой женой.
     Василий Иванович, наконец  не совладав со своим любопытством, прокрался
за  Левитаном в глубокий  овраг, за версту от  Бабкина. Художник сидел перед
своим холстом невдалеке от ручья,  вытекавшего из бочага.  Садовник,  смотря
сквозь куст,  увидел  этот ручей,  извилистый и  полный,  и  бочаг в осоке с
желтенькими кубышками перенесенными на холст.
     Антон  Павлович до страсти любил  собирать грибы и  часто ходил в  лес.
Здесь Чехов почти всегда натыкался  на  работающего Левитана  где-нибудь  на
лесной  опушке,  в  лугах, на  пригорке, у реки... Антон  Павлович  старался
проскользнуть мимо незамеченным, чтобы не помешать.
     Стены сарайчика быстро покрылись  рядами этюдов.  Скоро их стало некуда
вешать. Все Бабкино следило с восхищением за подвигом художника.
     Иногда  Левитан  наотрез  отказывался  припимать  участие  в  очередной
потехе,  почти   не  ночевал  дома,  все  время  проводя  за  работой.  Этот
левитановский  рабочий  запой   расстраивал  задуманные  Антоном  Павловичем
очередные  представления,  и  Чехов даже  сердился на  художника-затворника.
Иногда на дверях левитановского жилья появлялась надпись:

"Торговля скороспелыми картинами
ковенского купца Исаака
сына Левитанова".

     Художник не оставался в долгу. В большом квадратном окне, перед которым
стояла швейная машина -- чеховский письменный стол, -- Исаак Ильич наклеивал
аляповато разрисованную и размалеванную вывеску. На ней было написано:

"Доктор Чехов принимает заказы
от любого плохого журнала.
Исполнение аккуратное и быстрое.
В день по штуке".

     Иногда в Бабкине становилось  тихо на несколько дней. Чехов  и Левитан,
увлеченные работой, сидели безвыходно  в своих  комнатах,  не показывались в
большом доме, где по вечерам после ужина Киселевы  устраивали  обычный прием
жильцов. Когда затворничество писателя и художника кончалось, они  входили к
Киселевым  один   за  другим,  их  встречали   радостными   криками,   Мария
Владимировна играла на фортепьяно туши. Эти вечера бывали самыми шумными.
     На один из них Левитан явился с Вестой. Друзья догадались, что художник
хотел  показать какой-то новый  фокус. Исаак  Ильич  позвенел ключами. Веста
насторожилась и завиляла хвостом.  Художник прятал  ключи в  самые  потайные
закоулки. Ключи собака  находила и приносила  в зубах. В  доме  стало тесно.
Вышли  в парк.  Левитан  швырял в кусты ключи, подвешивал на  высокие ветки,
зарывал  в землю --  Веста вытаскивала  их отовсюду. Наконец  он бросил их в
большую кадку с дождевой водой. Собака начала носиться кругом кадки, жалобно
заскулила,  попробовала достать и не  могла. Вдруг  она остановилась, словно
обдумывая,  что ей делать,  посмотрела  пристально на Левитана,  лизнула его
руку и  начала пить воду Из кадки. Веста пила жадно, не отрываясь,  она  уже
сама становилась как бочонок.
     --  Отгоните ее, --  мрачно сказал  Антон Павлович, --  бедное животное
решило выпить всю кадку.
     Собачья настойчивость  была  непреклонна. Веста не  слушала хозяина. Он
возмутился такой непокорностью и даже ударил свою любимицу арапником.
     Антон  Павлович и  Левитан  были  заядлые рыбаки.  Они уступали  в этом
пристрастии к удочкам только Марии  Владимировне, совершенно  помешанной  на
карасях,  ершах,  окунях,  и  на донках,  полудонках,  проводках,  жерлицах.
Плотники должны  были строить  купальню,  но  они  больше занимались  рыбной
ловлей,  чем делом, упорно доставая  из-под коряг  налимов. Левитан стоял по
горло  в воде  рядом с  Чеховым  и  смотрел  на  неуклюжих  рыболовов зло  и
презрительно, раздражаясь  их  неумением  поймать рыбу. Когда  ловцы слишком
беспокойно завопили, художник не выдержал и поплыл на  подмогу. То же сделал
Чехов.
     -- Дайте, дайте мне, -- закричал Левитан, --  я высокий. Я ногой заткну
нору и  потихоньку опущусь с  руками. Они у меня цепкие, ногти длинные -- от
меня не уйдет.
     Каждому хотелось  первому  поднять  рыбу со  дна.  Плотники  загородили
широкими спинами подступ к коряге.
     -- Нет уж, господин художник, -- сказал  один торопливо и  боязливо, --
мы сами... Мы ведь попривышнее. А то удим, удим, а рыбку есть не будем... Мы
не с такими  справлялись. У  нас  на родине речка Ломуха вся в подмои-нах, в
берегах  норы  --  бревнами  тычь. Так  мы,  милый  человек, с  сеточкой,  с
бредешком придем к  омутам в Косом Броду и ну сперва рыбу пугать из глубоких
подмоин, из норок выгонять. Я раз головой нырнул в нору под крутым  берегом.
До пояса ушел. Лещи, язи,  головли в лицо мне хвостами бьют. Занятно. А чуть
бы оттолкнуться, не пушшает, голову  зажало. Когда вынырнул,  мужики глядят,
уши у  меня в крови и щека -- ободрал,  из  тесноты лезучи. Рыбу  все-таки в
омут вызволил. Вдругорядь нырнул ножками. Всю ее вытолкал.
     Щекотно  было подошвам. Тычет она головками скользкими, другая хвостом,
как кисточкой,  гладит, смех...  Налим нам нипочем...  Рыба  легкая  --  лед
гладкий, --  не укусит  по-щучьи,  не уколет  по-ершиному,  а  пальцы  у нас
шероховатые, ухватят, не отпустят...
     Все-таки  налима упустили. Левитан так ругался,  точно  рыба  была  его
собственная,  добытая  с  большим   трудом.  Чехов   подтравливал  и  баском
похохатывал.   Плотники  извинялись.  Только  один  рискнул  робко  оспорить
художника.
     --  Налим, он хуже змеи, --  сказал  большой  дядя  в прилипших  к телу
домотканых серых портах, -- взять трудно.  Вы бы, как  знать, не хуже нашего
обремизились... В воде дело тайное, неясное, руки вслепую...
     Антон Павлович запомнил этот день, задумав написать "Налима". В Бабкине
он нашел сюжеты многих вещей, как чудная природа Бабкина дала разнообразные,
оригинальные мотивы Левитану.
     Однажды  вечером у Киселевых  была разыграна  первоначальная  чеховская
"Хирургия".
     Антон  Павлович  представлял   зубного  врача,  Левитан  --  горничную,
посетителей  -- Чеховы  и Киселевы. Приходившие  пациенты так  ухаживали  за
горничной, что актер Левитан скоро не выдержал