был всегда предан ему и своими мыслями и
сердцем -- и не верил в его силы, не видел их и не ощущал.
     У  Левитана  не  было негодования, он не переживал  испепеляющего гнева
против  насилия и насильников,  неизбежного  в натурах  сильных, непокорных,
воинственных.  Художником  владела  лишь тихая грусть, он  мягко и безвольно
подчинялся. Что такое левитановская "Владимирка"? Это грандиозный сумеречный
вечерний пейзаж какого-то безымянного безлюдного, унылого,  размытого шоссе,
убегающего в серую даль, к  серому небу.  Если бы  мы раньше  не знали,  что
называлось Владимиркой  и что о ней говорила стоустая молва, пейзаж Левитана
воспринимался  бы  только как  проницательное  и проникновенное  изображение
природы России. Одно из наиболее ярких, впечатляющих и национальных. Русские
люди через пейзажи Левитана научились понимать национальную свою природу. До
Левитана  никто не мог  выразить на  полотне  те  разнообразные  и  глубокие
ощущения,  которые русские  люди переживали от своей  природы,  не умея дать
имени им.
     В  одно лето  Исаак  Ильич  создал  картины:  "У омута",  "Владимирка",
"Лесистый  берег", "Вечерний звон". Этюдов он  уже не считал, хотя нередко в
них  мастерство  художника  достигало  высшего  своего  проявления.  Большие
картины Исаака Ильича направлялись по одному пути, никто этого не оспаривал,
их  на  корню  приобретал П.  М.  Третьяков.  Жадный ко  всему  выдающемуся,
собиратель  протягивал  руки и к  лучшим этюдам. Но тут  Третьяков  побеждал
далеко  не  всегда.  Он  медлил,  колебался, скопидомничал, не любил  делать
что-либо срыву, долго обдумывал -- и запаздывал.
     В то лето Исаак Ильич вернулся из Болдина необыкновенно жизнерадостный,
довольный, полный новых  творческих  замыслов.  Зима  предстояла  хорошая. В
привезенных  этюдах  было   несколько  мотивов,  которые   особенно  увлекли
художника. Он собирался уже "делать" картину.
     Но однажды в мастерскую  поспешно вошла Софья Петровна -- и  налаженная
жизнь  кончилась.  Кувшинникова принесла  неожиданные  и  неприятные  вести.
Удивительному художнику --  творцу  русского  пейзажа -- пришлось  вспомнить
свою  национальность.  В Москве  началось  очередное  гонение против евреев.
Полицейский   врач  Кувшинников  узнал,  что  среди  прочих  изгоняемых  был
знаменитый Левитан. Ему дали срок - двадцать четыре часа.
     Стоял  холодный сентябрь.  Исаак  Ильич недавно  перебрался  на  зимнюю
квартиру.  Он  не  любил  деревни  осенью.  Он  достаточно  побыл  о  летнем
уединении. Художник  скучал по друзьям, энакомым, по той маленькой культуре,
какую  находил в тогдашней  Москве.  Все  это  Левитан  снова  терял.  Софья
Петровна собирала его, возмущенная и бессильная. Время истекало. Исаак Ильич
выехал  только с  самым необходимым.  Он верил,  что  влиятельные поклонники
выхлопочут ему возвращение на другой же день. Художник добрался до Болдина и
не распаковывался.  Прошла  неделя.  Кувшинникова прислала  унылое письмо. И
вещи стали выниматься из чемоданов.
     Хлопотали  в Москве, хлопотали в Петербурге. Левитан томился в Болдине,
как  в карантине.  Когда-то в другом Болдине, недалеко от Болдина Сушнева, в
холерный  год  отсиживался  Пушкин,  запертый  со  всех  сторон  непроезжими
рогатками. Художник  горько  сравнил  прошлое  и  настоящее. Почти ничего не
изменилось в этой непонятной, ни за что, ни про что любимой России.
     Исаак  Ильич прожил  октябрь--ноябрь--декабрь. У него  скопилась  пачка
теплых дружеских писем  со  штемпелями Москвы  и  Петербурга. Софья Петровна
неожиданно  увлеклась  зимней  охотой  иа лисиц.  Дмитрий  Павлович, бережно
закутывая в шубу, покорно провожал жену в Болдино.
     От Левитана скрывали, но он чувствовал, что друзья, хлопотавшие о праве
художника жить в Москве, далеко не были уверены в успехе. Софья Петровна уже
представляла,  как  придется  разорять  мастерскую,  упаковывать  картины  и
куда-то вывозить их. Бедная женщина ходила  по Москве разъяренная,  острая и
злая  на  слово,  от   нее   сильно  доставалось  тем,   кто  издевался  над
замечательным  русским художником.  Она  сделала  много.  В  петербургских и
московских верхах  поняли,  что поднятые в обществе в защиту  Левитана шум и
возмущение ставили власть в смешное и затруднительное положение.
     Исаак Ильич до января не смел показаться  в Москве. Он потерял ползимы.
Всех  родственников художника  выселили  без права  въезда обратно.  Тут  уж
помочь  никто  не мог.  Жизнь  опять  устраивалась, дворник  снес в  участок
непрописанный волчий паспорт еврея и вернул его с  широким, на  полстраницы,
лиловым  полицейским  штампом:  гонение  кончилось.   Оно  стоило   русскому
искусству  не дешево  -- почти  год  бездеятельной жизни Левитана.  Художник
возвратился в Москву, но так до новой летней поездки в провинцию ни за что и
не взялся.
     В тот год Левитан и Кувшинникова сняли помещение в старинном имении под
Вышним  Волочком, близ озера Удомли  Обедневшие  помещики оказались большими
поклонниками художника, относились к нему  с таким вниманием, что весь уклад
жизни  в доме  располагался  в  соответствии с работой пейзажиста. Это  было
сделать не так легко. К хлебосолам и радушным людям, имевшим  многочислениую
родню,  с  первым  весенним  теплом  начинали съезжаться  дальние и  ближние
родичи. Скоро они  населили все углы  в  обширном доме. Он напоминал  шумный
пансион,  а  не  частный  дом.  Но когда  днем Исаак Ильич писал, заботливые
хозяева уводили куда-то  всю  многоголосую ораву своих  гостей. Наставала та
чудесная  многозначительная тишина,  какая бывает  только в деревне. Левитан
был в полном одиночестве.  Даже  трех хозяйских  собак держали в  это  время
взаперти в отдаленном садовом павильоне.
     Исаак Ильич платил хозяевам за ласку и заботу большой привязанностью. К
вечеру картину  на мольберте  поворачивали к стене. Вдруг  появлялись жильцы
имения,  словно  их из  решета  вытряхнули.  Все  устремлялось  на  половину
Левитана и Кувшинниковой.  Праздиики Исаак Ильич целиком  отдавал  обществу.
Ездили  верхом в далекие прогулки, устраивали  поездки  в соседние  усадьбы,
ловили рыбу удочками, бродили с сетями по прудам и озерам. Но особенно часто
собирали грибы. Левитан увлекался этим почти так же страстно, как охотой. Он
приучил Весту  лаять на  мухоморы.  Где мухоморы, там в  траве  белые грибы.
Исаак Ильич, довольный, с  улыбкой, шел на звонкий собачий  лай.  Он понимал
оттенки собачьего тявканья. Веста по-разному беспокоилась на полянке, сплошь
покрытой грибами,  и у отдельного мухомора.  Корзина художника  чаще, чем  у
других, была полна.
     За художником благородно и бескорыстно ухаживал  весь дом.  Исаак Ильич
не  остался  в долгу. Он  написал  во  весь  рост  портрет  хозяина  Николая
Павловича Панафидина и подарил этому  симпатичному и трогательному человеку.
Портрет  был не в жанре Левитана, труден, непривычен, -- и художник потратил
много труда, чтобы сделать все-таки отличный портрет.
     В  имение Софья  Петровна пригласила двух молодых девушек -- начинающую
поэтессу Таню  Щепкину-Куперник и  ее приятельницу Наташу Блатоволенскую. На
озере  против  имения был островок. Левитан перевозил сюда на  лодке Таню  и
Наташу.  Высадив  "девочек", он сильными взмахами  весел стремительно угонял
лодку и кричал издали:
     --  Ну,  вот  теперь  и сидите, больше  не приеду за вами!  И  все  вас
забудут... Интересно, что вы станете делать?..
     Подруги проводили  привольный  день --  купались, загорали  на  солнце,
пели,  декламировали.  Таня  писала стихи,  Наташа  разучивала  монологи  из
трагедий.  Такое  одиночество  казалось  чудесным.  На  закате  Исаак  Ильич
приезжал за счастливыми уаницами. Он весело кричал:
     -- Девочки, ужинать! Сегодня раки и малина!
     Таня и Наташа бежали к берегу, врывались в лодку, раскачивая ее с борта
на  борт и почти зачерпывая воду.  И Левитан  с тревогой выравнивал  веслами
старое, хилое и хлипкое суденышко.
     --  Перестаньте,  --  красиво  картавил он,  -- я уже  купался.  Мне не
хочется быть ни утопленником, ни спасителем утопающих барышень-баловниц.
     Лодка  шла неровно и зигзагами  по воде, красной  от ветреного  заката.
Ливень  щебечущих  тонкоголосеньких  касаток  проносился низко  над  озером.
"Девочки"  старались поймать их  руками.  Исаак Ильич  бросал  весла и ловил
белой  шляпой. Иногда  возвращались с  песней. Запевал  Левитан "Лучинушку",
"Горел-шумел пожар московский", "Ах ты, сад, ты, мой сад,  сад зелененький".
Вечер  полон эхо  -- и  молодой, юный смех  с  лодки  разносился  далеко. На
террасе дома стояла Софья Петровна и махала  своими широкими  рукавами.  Она
носила какие-то  странные хитоны собственного рукоделия. Молодость безобидно
дерзка  и  насмешлива.   "Девочки"  немного   смущали   Левитана,  когда  он
затруднялся  ответить на  их  вопрос  --  какого  цвета были хитоны на Софье
Петровне.
     Раз отчалили  в  какой-то  необыкновенно  тихий,  словно  замечтавшийся
вечер.  Левитан  особенно любил такие безмятежные, почти  кроткие вечера. Не
хотелось домой,  он еле  шевелил веслами  или высоко подымал и  смотрел, как
скатывалась с весел  зеленоватая вода.  "Девочки"  перешептывались и  лукаво
взглядывали на своего нерадивого перевозчика. Вдруг  Таня, слегка волнуясь и
стараясь это скрыть, сказала Левитану:
     --  Хотите, я  прочту  новое  стихотворение.  Оно  сегодня  написано на
острове. Угадайте, что я описала в нем?
     Поэтесса  сконфуженно покашляла, замигала, щеки вспыхнули, точно вздули
в темноте огонь. Наташа смотрела на подругу испуганными, преданными глазами.
Она волновалась больше самой  поэтессы.  Левитан все  это  понимал, не хотел
стеснять  и нарочно  опустил глаза. Наконец дрогнувшим голосом юная поэтесса
неестественно выкрикнула первую строку, совсем смешалась,  как-то безнадежно
махнула рукой и начала снова:

     Бывают дивные мгновенья на земле:
     Все дремлет в сказочной, прозрачной полумгле,
     Под светом месяца, изменчивым и чудным,
     Заснуло озеро, умолкнул шепот волн,
     В прибрежную траву лениво брошен челн, --
     И все полно покоем беспредельным.
     О, если б всколыхнул вдруг ветер эту тишь!
     О, если б зашептал проснувшийся камыш!
     Проснулось озеро -- и о любви запело!
     О, если б, не боясь ни волн, ни страшной тьмы,
     Ленивый этот челн вдруг отвязали мы
     И к счастью полетели смело...

     Исаак  Ильич  начал живо  рукоплескать. Поэтесса принужденно кивнула  и
осталась недовольна.
     -- Только-то? -- спросила она.
     Левитан  захлопал снова, сильнее  и закричал "браво",  и  эхо  побежало
через перелески, болота, озера.
     --  Мне  неприятно,  --  сказала  Таня,  --  что  вы  не  угадали,  чем
вдохновлено мое стихотворение. Значит, оно плохое. Мне очень  дорог и близок
ваш пейзаж "Вечер на озере" с развешанными на берегу сетями. Я думала о нем,
когда писала.
     Исаак Ильич сейчас же спохватился.
     -- Вы же опомниться мне  не  дали, -- быстро  заговорил он. -- Конечно,
конечно, я узнаю свою вещь в этом прелестном поэтическом описании. Оно лучше
моей слабой вещи. Я  не совсем доволен  ею. Очень уж я домики написал у воды
точные, похожие,  скучные, со  всеми ненужными деталями.  Как  у  неопытного
живописца, ученика, который часто пишет то, чего не надо.
     Девушки засмеялись, не поверив ни одному слову.
     За  Левитаном ухаживал весь дом.  Все  делалось в нем с расчетом, чтобы
доставить художнику  приятное.  Это  всеобщее внимание действовало на Таню и
Наташу.  Они  относились  к  Исааку  Ильичу  с  удивлением,  как  к  чему-то
необыкновенному, почти с обожанием, гордились своей теплой и веселой дружбой
с ним.
     Однажды  он рисовал девушек. Портреты не удались. Исаак Ильич горевал и
принимался несколько раз переделывать. Таня пожелала написать в свою очередь
"портрет  Левитана"  стихами.  Когда  они были  готовы, Софья Петровна  дала
поэтессе лист хорошей толстой бумаги  для рисования. Исааку  Ильичу поднесли
на нем тщательно переписанное стихотворение:

К ПОРТРЕТУ ЛЕВИТАНА
     Как со старинного портрета,
     К нам из ван-дейковских времен
     В обитель суетного света
     Сошел -- и неохотно -- он.
     Как будто сам носил когда-то
     Он черный бархатный колет,
     Вот так и кажется, что взято
     В нем все из тех далеких лет:
     И заостренная бородка,
     И выраженье темных глаз,
     Что так рассеянно и кротко
     Глядят, не замечая вас.
     Покрыты бронзовым загаром
     Его суровые черты.
     Но все ж в улыбке есть недаром
     Так много детской доброты.
     Любовник чистого искусства,
     Чуждаясь света и людей,
     Другого и земного чувства
     Он не таил в душе своей.
     Он жить не станет без свободы,
     И счастлив он в глуши лесной,
     Ему знаком язык природы
     И не знаком язык иной.
     Таня Куперник

     Левитан  благодарил,  посмеивался  и  отрицательно  качал  головой,  не
признавая  за собой  всех достоинств, щедро подобранных юной поэтессой. Зато
стихами упивался весь дом, почти каждый из  гостей списал их себе на память.
Исаак Ильич  преподнес Софье Петровне каллиграфически  написанный лист, и та
спрятала его в альбом с ее собственными рисунками цветов.
     В  одну из  поездок  на озеро Удомлю  Левитан  задумал  знаменитую свою
картину "Над  вечным покоем". Художник сделал набросок с натуры.  Церковь на
островке была  некрасивая. Он  заменил ее другой,  древней, из Плеса, этюд с
которой написал еще три года назад.
     В дом словно бы  вошло что-то большое, важное,  о чем шептались во всех
углах, даже ходить стали тише. В доме по  вечерам всегда было много  музыки.
Софья Петровна, не уставая, часами  играла Бетховена, Шопена, Листа. Все для
него  одного! Кувшинникова  была прирожденной пианисткой, и многие дарования
Софьи Петровны меркли перед этим. Она же ему  не придавала никакого значения
и  была лишь счастлива тем, что ее умение играть пригодилось Левитану. Исаак
Ильич избрал на террасе закоулок между двух боковых колонн.
     Лунный свет проникал  сквозь  сирень.  Он падал  на  бледные, с тонкими
длинными  пальцами  руки художника,  обнявшие  старую, кое-где  выщербленную
колонну.  В  темные  ночи  над  домом всходили высокие  звезды.  Исаак Ильич
смотрел на них, думал,  мечтал под музыку. Теперь  музыки  стало еще больше.
Левитан  работал с  огромным  увлечением. Софья Петровна часто играла  почти
весь  день.  Художник любил  все,  что создал Бетховен. Героическая симфония
Бетховена с ее March funebre (Траурный марш) потрясала Левитана, и он прятал
от всех слезы при ее исполнении. Софья Петровна
     служила самоотверженно. Картина "Над вечным покоем" подвигалась быстро.
     В  конце лета в собственную усадьбу, соседнюю с  панафидинской, прибыла
семья видного  петербургского чиновника. Через  несколько дней новоприбывшие
явились  знакомиться  со знаменитым  художником. Это была  дама средних лет,
когда-то очень красивая. От былой красоты остались грация, изящество, дивный
певучий голос, но глаза уже приходилось  подводить и губы требовали большого
ухода,   чтобы  не   казаться  слишком   бледными.   Петербургская   кокетка
безукоризненно  одевалась. Изящные, со вкусом  сшитые  костюмы значили очень
много в ее беде, помогая молодившейся женщине убавлять свои лета.  Мешали ей
в этом  лишь две очаровательные, лет по восемнадцати, дочки, с которыми  она
приехала  к Панафидиным. Мать  когда-то  была  гораздо красивее  дочерей.  В
вечернем освещении, скрывающем морщины и цвет лица, она соперничала со своим
юным  потомством. Знакомство завязалось. И  скоро искусство отступило  перед
жизнью. Софья Петровна появлялась на людях  грустная, заплаканная. Порой она
внезапно прекращала играть и с громом захлопывала крышку рояля.
     Левитан все чаще и чаще, пропуская обычные свои рабочие часы,  бывал на
охоте. Возвращался  он  всегда с пустым  ягдташем, в чистых  сапогах.  Софья
Петровна  открыла однажды его  патронташ -- патроны были целы. С тех пор она
невольно зачем-то проверяла  их,  словно желала  ошибиться. Левитан  не знал
этого. Она не проговорилась ни  в одну  из  шумных  и  тяжелых ссор о  своей
мучительной тайне.
     Борьба между женщинами длилась недолго. Кувшинникова почувствовала себя
побежденной.  Она  вернулась в  московскую  квартиру раньше  срока.  Дмитрий
Павлович и художник Степанов играли в шахматы и были  навеселе. Кувшинникова
ничем не выдала своего  несчастья.  Она вбежала в комнату мужа,  как всегда,
горячо обняла его, схватила за голову, пристально вгляделась в глаза и... на
этот раз ничего не сказала. Сказал только Дмитрий Павлович:
     -- Соня, тебя заждался твой журавль. Он обезумел от  скуки и от злости.
Совсем забил моих сеттеров... Вот каналья...
     Софья Петровна поспешила в свою спальню. Скоро оттуда  донесся какой-то
странный звук: там  плакали. Художник Степанов вскочил, готовый кинуться  на
помощь. Дмитрий Павлович усадил его на место и мягко сказал:
     -- Оставьте ее... Она сейчас дочитывает  эпилог своего романа... Все на
свете когда-нибудь кончается...
     Левитан не знал счастья  с  женщиной, оттеснившей Кувшинникову. Старшая
дочь его новой  подруги,  неистовая и страстная, почти до  безумия  полюбила
Исаака Ильича  и выступила соперницей матери. Борьба между женщинами за него
не  затихала  до  самой смерти художника.  Левитан не раз  терял присутствие
духа, отчаивался, не видел выхода, переживал сильнее семейную драму, чем она
того стоила и чем угрожала всем.
     Искусство отступало  перед жизнью  надолго. Он  не  мог  работать.  Это
вызывало мучительные страдания,  он  утрачивал  веру в  свой  талант,  вновь
овладевала художником старинная болезнь -- хандра.
     Через несколько  месяцев  после  разрыва  с  Кувшинниковой  Левитан  не
совладал с  собой.  В июне 1895 года  Антон Павлович  получил телеграмму  из
имения под Вышним Волочком, где жил Исаак  Ильич. Героини его романа умоляли
Чехова  немедленно  приехать  лечить  своего  друга.   Антон  Павлович  знал
последнюю  романтическую  сложную историю  Исаака Ильича  и  поехал  нехотя.
Левитан легко поранил голову. Пуля оцарапала кожу.
     Левитан удивился приезду Антона Павловича, а узнав причину, рассердился
на  своих  дам. В  гневе  на  их  бесцеремонность, при  пылком объяснении  с
женщинами, художник  внезапно сорвал с себя повязку и швырнул на пол. Потом,
нагромождая одну неловкость на другую,  Левитан  выбежал  из комнаты,  скоро
вернулся  с убитой  для  чего-то  чайкой, которую бросил к ногам  плачущей в
кресле обиженной женщины.
     Чехов ежился, смотрел в  пол, лечить не стал, быстро уехал.  Но поездку
вспомнил, когда писал "Чайку", воспользовавшись этой сценой.
     Через месяц  после отъезда Чехова другой приятель Исаака Ильича - А. П.
Ланговой уже  из письма  самого художника  прочел: "Вам я могу,  как  своему
доктору  и доброму знакомому, сказать всю  правду, зная, что  дальше  это не
пойдет: меланхолия дошла у меня до того,  что  я стрелялся,  остался жив, но
вот уже месяц, как доктор ездит ко мне, промывает рану и ставит тампоны. Вот
до чего  дошел  ваш покорный слуга.  Хожу  с забинтованной головой,  изредка
мучительная боль головы доводит  до отчаяния. Все-таки  с  каждым  днем  мне
делается лучше. Думаю попытаться работать. Летом я почти ничего не сделал и,
вероятно, не сделаю. Вообще, невеселые мысли бродят в моей голове".
     Разрыв с Левитаном поразил Софью Петровну больно, навсегда.  Она как-то
вдруг погасла, славно ее задули. Кувшинникова по-прежнему принимала друзей в
своем салоне под пожарной каланчой, с какими-то художниками ездила на этюды,
но самое  дорогое и незабываемое постоянно напоминало о себе, и  ничто с ним
не могло  сравниться в настоящем.  Она часто  стояла перед  своим портретом,
сделанным на память Левитаном. Он написал ее в лучшие дни,  сидящую, в белом
платье. Она бережно хранила и это плат