ала  занятий  у  Алексея
Кондратьевича, обласканный за удачную работу в  мастерской, Левитан вышел  в
коридор. Голова кружилась. Юноша  почти ничего не ел пятые сутки. Сейчас  он
был так переполнен восторженными  чувствами от похвалы  Саврасова,  что  все
другое  на свете как будто бы  не интересовало его. Землянкин еще звонил,  а
мимо  уже  пронеслась  веселая,  шумная,  радостная  молодежь,  спешившая  к
Моисеевичам, и школа почти опустела.
     Левитан  видел  в  окно,  как товарищи,  обгоняя  друг друга, мчались к
флигелю.  Юноша немного  даже  презирал их.  Маленькие,  ничтожные  интересы
руководили этими людьми. Они старались  попасть  первыми, чтобы  до сутолоки
схватить с буфетной стойки тарелку, металлическую ложку, подбежать к горячей
плите,  на  которой  дымились в  котле щи,  и  получить  свою  порцию. Здесь
Моисеевна  щедро  зачерпывала  большой поварешкой  кушанье,  ловко  до краев
заполняла  подставлен-ную  посуду.  Вера получала  деньги.  Моисеич  выдавал
тарелки и  ложки  и  почти не  выпускал  из рук  широкого  блестящего  ножа,
которым, окунув его в ведро с водой, резал хлеб. Горки его на столах  быстро
убывали,  и  приходилось  часто  подбавлять, не жалея  заготовленных с  ночи
караваев.
     Левитан  сосредоточился  на  всем  этом  помимо  своей  воли.  Вдруг  с
поразительной ясностью  мимо  губ  Левитана проплыл  по  воздуху поджаренный
румяный  кусок  мяса,  запахло остро и  сладко луком,  маслом, картофелем...
Юноша  закрыл глаза. Все очарование искусства,  которое за минуту  до  этого
видения  точно насыщало  Левитана, бесследно  исчезло.  Он уж не мог отвлечь
себя от  соблазнов, завладевавших им  все сильнее  и  настойчивее. Глаза, не
отрываясь, смотрели на красный флигель, куда больше никто не входил, а между
зданием  школы  и  столовой стайка  отъевшихся  воробьев ненасытно подбирала
крошки.
     Юноша тоскливо подумал, что пропустит время, товарищи кончат обедать, в
сводчатых комнатах, пропитанных  вкусными запахами, поредеет и нельзя  будет
взять  ломоть  хлеба.  Левитан  заторопился.  Выскочив  на  двор,  вспугивая
воробьев,  юноша побежал. Запыхавшись, он переступил порог, и  вся решимость
пропала. Моисеич  смотрел ему прямо в  глаза,  заметив позднего  посетителя.
Юноша  был должен за  три обеда. Просить ли снова?  Страшно получить отказ и
неловко  злоупотреблять  доверием  старика. Но  на  буфете лежала  последняя
стопочка чистых тарелок. Скоро их не останется. Левитан застенчиво подошел к
Моисеичу.
     -- Сколько за тобой? -- спросил он.
     -- Тридцать три копейки.
     -- О, дружок, -- вздохнул Моисеич, -- это ведь много. Трудно тебе будет
отдавать.
     Левитан пообещал расплатиться  на ближайшей неделе. Моисеич не поверил,
что должник его так быстро разбогатеет.
     --  Ну, уж разве клюквенного киселя дам,-- сказал старик, --  щи у  нас
нынче  выкипели, за деньги не хватит.  Помни,  еще  пятачок прирос к  твоему
долгу.
     -- Тридцать восемь копеек... -- прошептал Левитан.
     -- Бабка, --  крикнул Моисеич  жене, -- отпусти кисельку Исааку. Деньги
получены.
     Левитан  бережно понес тарелку ярко-багрового  густого киселя  и стакан
молока. Вид  у  художника  был  угрюмый,  почти  отчаянный:  Левитан  боялся
расплескать свои сокровища.
     Тридцать восемь копеек уплачивались сегодня.  Завтра он начинал должать
опять. И так до тех пор, пока художник не окончил школу.
     Однажды  Левитан  только что взял кусок  и спрятал его в карман. В  это
время  с улицы вошел  в хорошем пальто,  в  широкополой  черной шляпе, какие
тогда  носили  художники,  незнакомый  человек.  По  своему  виду  он  резко
выделялся  среди присутствующих. Молодежь  с любопытством разглядывала  его,
оставив свои тарелки. Левитан  заметил,  что незнакомец был  взволнован.  Он
подошел к плите, поздоровался с Моисеевной и протянул ей несколько кредиток.
Старуха  удивленно посмотрела на нарядного художника,  на деньги, отложила в
сторону  поварешку,  кстати поправила  на седой  голове белоснежный чепчик и
смахнула  со лба  крупные капли пота. Как будто  Моисеевна сама обрадовалась
передышке.
     -- Не понимаю, батюшка, -- сказала она, --  за что же это?  Обед у  нас
семнадцать копеек,  а у  тебя полна горсть... Да и  давать ли тебе? Ты ровно
бы... не наш...
     -- Бери, Моисеевна,  должен  тебе, --  ответил  незнакомец,  улыбаясь и
настаивая, -- за щи, за кашу, за кисель, за хлеб, за груды хлеба, что съел у
тебя даром.
     Он насильно положил ей в руку деньги.  Моисеевна наклонилась  поближе к
лицу должника и вдруг радостно воскликнула:
     --  Узнала,   узнала!..  Володька!  Ах  ты,  батюшки!   Совсем   барин!
Расфранченный-то какой!  Про картинки твои слыхали! Как же можно!  В газетах
было! Вот рада, вот рада! Садись. Отобедай по старой памяти. Котлеты нынче у
нас отменные. Мясо черкасское. Все в жирку. Язык проглотишь.
     Художник поблагодарил, отказался  и быстро вышел.  Моисеевна  долго  не
могла успокоиться.
     -- Ах ты, соколик! -- громко произносила она. -- Какой человек честный!
И позабыла, и не попросила бы, сам принес!
     Впоследствии Левитан сделал то же, придя сюда знаменитым мастером.
     Юноша стыдился своей  бедности  и скрывал  ее от  всех. Он  притворялся
веселым, довольным, беспечным. Никто  никогда не слыхал  от него жалоб, даже
самые близкие  друзья. Многие из учеников щеголяли бедностью. Они  презирали
"крахмальные  воротнички",  как назывались  прилично одетые люди. Эти  нищие
"щеголи" ходили  с подчеркнутым пренебрежением к своему ветхому, нечищенному
платью, не  заботились залатать его, не  починяли сапог, из которых смотрели
пальцы.  Левитан  старался  одеваться  опрятнее.  И  ему   как-то  удавалось
поддерживать свой многолетний  клетчатый  пиджак и короткие брюки в порядке.
Но бедность была вопиюща  и  ясна и никого не  могла обмануть. О бедствиях и
скрытности  Левитана  ходили  по  школе  фантастические слухи, как и  об его
необыкновенном даровании, которое заметили и товарищи и учителя еще в первых
робких ученических работах. Левитан не просил помощи. Но помочь ему хотели.
     Недалеко  от  Школы  живописи,  ваяния и  зодчества, на углу  Уланского
переулка  и  Сретенского  бульвара,  помещался  извозчичий трактир  "Низок".
Повыше, на Сретенке, другой,  называвшийся  "Колокола".  В обоих  собирались
художники, когда  были заработки  и  заводились  деньги  в кармане. Все друг
друга знали, угощал  тот, у кого появлялся лишний рубль. Особенно оживлялись
"Низок" и
     "Колокола" в  начале  осени.  Весной, после окончания  занятий в школе,
ученики  разъезжались  из Москвы  кто  куда  --  на летние  этюды.  Коренные
москвичи работали  в  окрестностях  столицы, по ближайшим  дачам, бегали  по
урокам,  делали  церковные   росписи.  Сорок  сороков  московских  по  летам
чинились,  подчищались  --  заказов  хватало.  Художники,  любители  выпить,
открывая   веселую  осеннюю  пирушку  в  "Колоколах"  или  "Низке",  так   и
провозглашали к общему удовольствию:
     -- Хлебнем во славу божию1
     Удачная летняя работа обеспечивала иногда существование предприимчивого
ученика на всю зиму.
     Однажды  в осенний вечер  Левитан проходил мимо  трактира  "Низок". Лил
дождь. Но и  сквозь  шум  его  из  одноэтажного знакомого  домика доносилась
песня.  В  одной   половине  трактира  пели,  в  другой  плясали.  Юноша  не
сомневался,  что  это  гуляли  свои. Левитан  не  расписывал церковных стен,
доходы его  за лето свелись к нескольким рублям, которые были уже на исходе,
и художник дорожил каждой копейкой. Непогода, однако, загнала его под крышу.
     За двумя  столами,  составленными вместе, пировали  ученики  школы. Два
графина  водки,  батарея  пивных бутылок, большая  тарелка оранжевых  раков,
распластанная вобла, желтый горох, ситный и черный хлеб тесно и беспорядочно
занимали  всю  столешницу.  Веселились  человек десять.  Кроме  учеников,  в
трактире  были два-три извозчика.  Середину помещения освободили от столов и
стульев,  сдвинув  их  в стороны. На свободном месте, выделывая  невероятной
ловкости плясовые "номера", в одной жилетке, с выпущенной из-под нее длинной
в пестрых цветах рубахе, носился, присядал и прыгал стриженный  "горшочком",
молодой извозчик.
     В паре  с ним,  в очках,  в кургузом пиджаке,  задыхаясь, смешно  махая
руками, неумело топтался Николай Павлович Чехов. Среди восседавших за столом
и  распевающих  песни  Левитан  увидел обоих братьев Коровиных, Нестерова  и
несколько учеников саврасовской и перовской мастерских.
     Вместе  с  художниками  был под  сильным  хмельком  пожилой  иконописец
Бобров,  бывший ученик  школы. Он  много  зарабатывал, благоволил  к молодым
художникам,  напившись, вспоминал свою молодость и жаловался  на злосчастную
судьбу,  которая будто бы обманула все его юные надежды.  Левитан понял, что
для Боброва наступили дни запоя, который повторялся три-четыре раза в год, и
богомаз сегодня угощал.
     -- Исаак!  --  первым  закричал Чехов,  словно радуясь случаю  выйти из
неудачной пляски, подбежал, схватил за руки и потащил к столу.
     --  Какой такой  Исаак? -- громко и важно,  но  с  приветливой усмешкой
спросил Бобров,  чувствуя  себя хозяином пирушки.  -- Довольно Исааков! Я их
пять штук написал за год!
     Все  засмеялись,  и  стали  тянуть  Левитана  каждый   к  себе.  Чехов,
пошатываясь, принес стул и усадил товарища.
     --  Эй,  половой!  --  приказал Бобров. --  Подай  сковородку с  мясом!
Сначала кормить, потом поить!
     Компания  начала  снова  петь.  Сергей  Коровин  дирижировал  бутылкой,
извозчик и Чехов почему-то неудобно поместились на одном стуле, обнимались и
чокались зелеными  стаканчиками с  водкой. О  Левитане  забыли, как будто он
явился  сюда  вместе  со  всеми.  Он  спокойно  поел,  выпил   пива.   Хмель
подействовал быстро. Постоянное недоедание ослабляло. После третьего стакана
Левитан уже порядочно охмелел.
     Он любил русские народные песни. Даже нестройный  хор, в котором  певцы
пели кто в  лес,  .  кто по  дрова,  взволновал его. Юноша  пригорюнился.  В
красивых глазах блеснули слезы. Левитан попытался сдержаться и не совладал с
собой.  Вдруг  он положил  руки на  стол, уткнулся в них лицом и  всхлипнул.
Заметил это один  Бобров..  Он перетащил к нему стул, близко подсел и  обнял
юношу за плечи.
     -- Плачь, Исаак,  плачь, -- заплетаясь,  пробормотал богомаз, -- я тебя
понимаю. Я тоже навзрыд плачу.  Кто рано  разобрался в жизни, тот  потом  не
ошибется.  Мальчик, ты  слышишь Ивана  Боброва?  Иван  Бобров золотую медаль
получил в Школе живописи  и ваяния. Ивану Боброву писать бы Ивана  Грозного,
Петра Великого! Иван Бобров с головы до ног и-сто-ри-чес-кий жи-во-пи-сец!..
А кто  он сейчас? Маляр! Поповский  прихвостень! И-ко-но-де-ла-тель,  сатана
всех побери! Я тля, я ремесленник, я ничтожество!
     Иван  Бобров  долго  и  путанно  проклинал  свою  незадачливую  судьбу,
заставил Левитана выпить с ним водки, бросил на стол панцирь очищенного рака
и с размаху ударил  по нему кулаком.  Юноша не успел схватить богомаза. Алая
кровь брызнула  из  руки. В мякоти  ладони торчали безобразные  мелкие куски
раздавленной скорлупы.
     Бывший исторический живописец долго,  безудержно плакал.  Подружившаяся
пара через полчаса рассорилась.
     -- На!  Бери деньги!  --  кричал  Бобров.  -- Как ты  смеешь оскорблять
старого художника?
     -- Я вам уже сказал, -- с  трудом выговорил Левитан, отодвигаясь вместе
со стулом от богомаза. -- Я не беру подачек...  Я сам на себя заработаю... Я
у вас не просил...
     -- Молчать, щенок!  -- гаркнул во весь голос Бобров и в ярости столкнул
локтем графин и тарелку, которые  разлетелись вдребезги.  -- Я не тебе, я на
искусство даю! Во-он из-за стола, если ты мне не товарищ!
     И оба они вскочили, с  громом двигая стульями. Бобров скомкал в  кулаке
несколько  бумажных  рублей, сунул их на блюдо с селедкой и, высоко поднимая
бутылку, залил пивом.
     -- Пильзенский  соус! --  протянул  он, презрительно  кривя  губами. --
Никому не нужны, тут им место!
     Убегавшего  Левитана  схватил сзади  Чехов и не  пускал, уговаривая  не
сердиться и взять деньги.
     -- Он, брат  Исаак, настоящий мастер своего  дела... Обижаешь зря Ивана
Ивановича. Мы тебя ему хвалили, а ты фокусничаешь.
     Левитан вырвался. Он долго бродил по мокрым улицам. Ливень кончился. Но
дождь еще не прошел. Мелкий, упорный, холодный, он сыпался,  покрывая платье
какой-то серой сплошной сеткой. Левитан  промок, озяб, но лицо у него горело
и от спиртных напитков и от стыда. Юноша хотел во всем обвинить одного себя,
старался думать хорошо  о  Боброве  и  почему-то не мог. Все доводы рассудка
были бессильны  победить  внутреннее чупство  непонятной обиды  и  униженной
гордости.
     Дня  через  два Чехов пригласил Левитана  к  себе на Грачевку. Квартира
Чеховых  помещалась в  полусыром  подвале. Меньше  всего можно  было удивить
Левитана бедностью. Левитан сразу почувствовал себя просто и свободно.  Мать
Чехова,  Евгения  Яковлевна, напоила  художников  чаем. На столе  были  даже
баранки. Николай Павлович, видя, что гость маленькими глоточками отпивает из
стакана чай и не берет баранок, улыбаясь, положил ему две штуки на блюдечко.
Левитан покраснел, и товарищи засмеялись.
     -- Вот что, Исаак, --  сказал Чехов, -- живешь ты скверно. Все товарищи
об  этом  знают. Пока  кое у кого с лета деньги  еще  есть, складчину в твою
пользу устроили. Мне поручили тебе передать.
     -- А  если не возьму? -- тихо  спросил юноша  после долгого  молчания и
борьбы с собой.
     -- Это будет совсем непонятно, Исаак, -- с укором произнес Чехов.
     С тех  пор, несмотря на все старания Левитана скрывать свое безвыходное
положение, товарищи непременно узнавали  о  нем и являлись с маленькой своей
помощью. Без согласия юноши  добывали и  от школы небольшие пособия в пользу
бедствующего художника.
     Однажды к  подъезду на  Мясницкой  на  паре серых  в  яблоках  подъехал
московский генерал-губернатор князь Владимир Андреевич Долгоруков. Гость был
редкий,  и  ученики бросились к окнам. Приезд высшего начальства чаще  всего
приносил  одни неприятности,  и профессора  отнеслись к любопытству учащихся
недоброжелательно.
     --  Продолжайте  работу!  --  резко  сказал  Перов  и  пошел  навстречу
Долгорукову.
     Генерал-губернатор  пробыл  долго,  обошел все  мастерские.  Он  был  в
хорошем настроении, шутил, смеялся, рассыпал похвалы направо и налево, видел
всюду таланты -- сановнику  нравились даже те работы, которых стыдились сами
авторы.
     В  мастерскую  Саврасова,  минуты за три  до  появления  знатной особы,
быстро   вошел   профессор   Прянишников,  подозрительно   оглядел   Алексея
Кондратьевича  и  о  чем-то  пошептался  с ним.  Саврасов  был  навеселе,  с
туманными глазами, с багровыми, пятнами на лбу.
     --  Я  его  знаю,  --  громко сказал пейзажист я  небрежно махнул своей
большой и красной рукой. -- Мы занимаемся... и все в порядке...
     Левитан  встал   и  вытянулся,  когда  к   его   мольберту  приблизился
Долгоруков.
     --  Весенний  мотив, --  объяснил  Саврасов  содержание  левитановского
этюда.  -- Последний снег в  лощинах. Реки  прошли..  Птицы летят  с  юга...
Лесок... Место тяги вальдшнепов...
     Алексей Кондратьевич говорил  каким-то не своим голосом, отвертываясь в
сторону, словно боялся дохнуть на генерал-губернатора.
     -- Ах, как это хорошо! -- воскликнул с удивлением Долгоруков. -- Очень,
очень  поэтично! Вы  уже  научили мальчика,  господин Саврасов,  чувствовать
природу. Честь вам и слава...
     -- Покорно благодарю, -- перебил Алексей Кондратьевич.
     Василий Григорьевич Перов осторожно потянул Саврасова  сзади за куртку,
запрещая ему много разговаривать.
     -- Ученик верно передает свои впечатления от природы, -- сказал  князь.
-- Я просто  не  ожидал  таких  успехов.  Это  похвально и для школы  и  для
профессоров.
     Левитан неожиданно  стал стипендиатом  московского генерал-губернатора.
Стипендия была маленькая, не обеспечивала самого скромного существования, но
все же явилась некоторым подспорьем.
     Нужда ослабевала, но она еще долго препятствовала творчеству Левитана.

В МАСТЕРСКОЙ САВРАСОВА

     К нему не  опаздывали. Этот большой, стремительный и косматый  человек,
как только зима  поворачивала  на лето,  начинал  волноваться, В  мастерскую
мимоходом   заглядывало   скупое  январское   солнце.  Алексей  Кондратьевич
непременно подходил к окну, улыбаясь приветливо и радостно, и ученики знали,
о чем думал  учитель.  Он считал  предвесенние дни. Наконец  наставало утро,
когда Саврасов объявлял:
     -- Февраль-бокогрей  не  за  горами...  День  прибавился  на воробьиный
шаг...
     Алексей Кондратьевич  вздыхал,  задумчиво посматривал  на улицу и вдруг
потирал руки, предвкушая что-то необыкновенно приятное ему.
     Мастерская Саврасова  резко  отличалась от  других. В  тех работали  по
необходимости и по обязанности. Иногда  зевали и скучали. Здесь не  думали о
школьных  наградах  и  отличиях.  Здесь  горячо  любили  искусство,  работу,
увлекались до самозабвения.
     Опоздать в мастерскую Саврасова было, однако, не трудно. С наступлением
весны  работа там начиналась с петухами, как в деревне. Саврасов каждый день
приходил по-разному. Смотря  по погоде. В  туман и дождь  позже, в солнце --
раньше.  И  все-таки  успевали.  Он  умел  вызывать   в  учениках  такое  же
беспокойство и нетерпение, каким был охвачен сам.
     В  одно утро,  такое тихое, точно  в этом  мире люди  не знали о ветре,
ворвался в мастерскую Алексей Кондратьевич. Он был  в белой шляпе, сдвинутой
на макушку, в чесучовой паре, с подрамником под мышкой и ящиком с красками.
     -- Дуб расцвел! -- воскликнул он, задыхаясь.
     И сразу вся мастерская шумно поднялась, загремели передвигаемые стулья,
мольберты.
     -- В Измайловский зверинец, -- сказал Саврасов.
     Через   несколько  минут,  еле   успевая  за  крупно  шагавшим  впереди
Саврасовым,  ученики  торопились  на  конку.  Левитан   бежал   за  Алексеем
Кондратьевичем почти вприпрыжку. Юноше хотелось помочь ему, взяв что-либо из
его вещей.
     -- Дайте, Алексей Кондратьевич, -- сказал Левитан, -- я понесу ваш ящик
с красками.
     Саврасов  машинально  сунул  ему  свою  шляпу.  Она  была  мала,  плохо
держалась на голове, задиралась кверху, и Алексей Кондратьевич поправлял  ее
то одной, то другой рукой. Теперь он почувствовал себя свободнее.
     -- Время-то, время-то какое! -- говорил Саврасов Левитану с нежностью в
голосе. --  Лови всегда весну, не просыпай солнечных восходов, раннего утра.
Природа никогда не бывает более разнообразной и богатой.  Пиши ее так, чтобы
жаворонков не видно было на картине, а пение жаворонков было слышно.  В этом
-- главное. В поэзии. А  поэзию природы ты угадаешь тогда, когда полюбишь ее
всем  своим  сердцем. У  тебя  и глаза-то  будут  смотреть по-другому, когда
любовь  их  раскроет.  Они станут большие,  зоркие, всевидящие.  Кому весной
грязно и  сыро работать,  тот  не  пейзажист,  не художник, дрянь,  мазилка,
ничего не чует и не  понимает. Маляр  в бархатной  куртке. Искусству восторг
нужен.  Нет его... искусство в  картине такого художника  не  ночевало.  Все
будет на месте, написано, нарисовано, хитрая  и затейливая композиция, мысли
прут, а все-таки  генерал без пяти минут. А в  искусстве эти  пять  минут-то
самое  важное. Левитан понимал  его  с полуслова, верил  ему,  любил  своего
резкого и прямодушного учителя.
     -- Смотрите, смотрите, Алексей Кондратьевич, какой формы облако выплыло
от Красных  ворот?  --  вдруг  громко  сказал он,  привлекая к себе  взгляды
улыбающихся прохожих.
     Они остановились. Облако походило на огромную лесную опушку с темными и
светлыми деревьями.
     -- Зимний лес, -- шептал Саврасов.  -- Ты гляди, гляди, мальчик, каждую
веточку  можно  разобрать. Форму в