6я,  что  в  силах будет  написать  следующую.
Остановка  в работе пугала  Левитана. Вдруг приходили мысли о неспособности,
об отсутствии таланта. Юноша знал, что самая короткая передышка, когда он не
брал  кистей, вредна. Снова начинать трудно, не  те краски видит глаз, не ту
свободную, легкую, смелую линию проводят на холсте вялые руки.
     Левитан  попробовал побороть  рассеянное  настроение,  остановил  лодку
невдалеке от  пристани, чтобы написать старую,  склоненную над  черной водой
ветлу. Она не удавалась. Он расстроился, сильнее заболела голова, захотелось
домой.  Но там  сестра не в  себе. Он сосредоточился  мыслями на ней.  Утром
сестра  перешвыряла все  вещи в комнате, не  прикоснулась только  к  картине
"Вечер  после  дождя", не  замечала  ее, хотя она  стояла у стенки  на самой
дороге и даже мешала ходить.  Недовольной  женщине было тесно  вокруг.  Одна
рыжая  кошка Васена пользовалась милостью хозяйки и могла  даже безнаказанно
тыкаться носиком в туфли.
     Левитан все это вспомнил, и какая-то тревога уже родилась в сердце.
     Дача была на запоре. На условленном  месте  не  оказалось ключа.  Юноша
поднялся  к  окну  и заглянул  в  комнату. Пусто. Картина  исчезла.  Левитан
заметался.  Для чего-то стал ломиться в  двери, стараясь скорее открыть  их.
Понял, что это бесполезно и не нужно: всю внутренность дачи он видел.  Юноша
бросился на станцию.  Мельком подумал о своих неприличных опорках и  красной
рубахе, но сейчас было не до них. Вдали послышался  свисток  поезда. Левитан
ворвался на Никольскую платформу.
     Сестра  еще не уехала. Она  увидела бегущего брата, спрятала  за  спину
картину и, вся дрожа, закричала:
     -- Я ему  утру нос! Я продам Третьякову  лучше тебя! Я ему докажу,  как
невежливо не верить честным людям!
     Она вцепилась в картину, высоко вздымая ее над головой и не отдавая.
     Левитан пережил  странный  и болезненный  стыд за свое  произведение на
народе, он почувствовал  несовершенство работы, -- не только везти продавать
Третьякову, даже показывать неудобно.
     Художник еле-еле отнял свою вещь. Брат и сестра тянули ее друг к другу.
Еще  немного,  и  они бы  разорвали картину: край  подрамника уже вывалился.
Возле  собиралась  улыбающаяся  любопытная  публика.  Когда  наконец Левитан
одолел, сестра с горечью сказала праздным зевакам:
     -- Вы видали такого дурня художника? У него просят картину  в музей, за
большие деньги, а он таки не хочет и не хочет расставаться с ней!
     Кто-то из толпы насмешливо сказал:
     -- На  слово  поверили... То-то  одежа на  нем  добрая,  заплаты некуда
ставить.  Такие молодчики завсегда без денег  живут...  На  что им серебро и
золото? Летом всякий кустик ночевать пустит...
     Левитан  кинулся  прочь.  За спиной раздавался  громкий  голос  сестры.
Оскорбленная за брата, она яростно бранилась с его обидчиками.
     Разочарованный в  картине, Левитан  задумал  продать ее.  Зять достал в
Москве  для Левитана  подходящую  одежду.  Художник  облачился  в  неудобный
мешковатый пиджак с чужого плеча.
     На  Покровке торговал старообрядец-антиквар  Иван Соломонович Родионов.
Умного  и  хитрого ловца  неопытных людей, предлагающих  старинные  вещи  на
продажу, кто-то из шутников назвал Иваном Саламандровичем. Так это к  нему и
прилипло.  Называли  и сокращенно --  Саламандра. Антиквар долго разглядывал
картину, потом довольно усмехнулся и сказал:
     -- Действие  происходит  в Салтыковке. Я узнал. У моего зятя, шапочного
мастера, там своя дача...  Хорошее место Салтыковка... Сорок рубликов дам...
Больше  не  стоит  даже на любителя  красот  деревенской  природы... Нажить,
пожалуй, и не придется.
     Сорок рублей! Левитан ехал  я не помышлял о таких деньгах. Он вообще не
знал, ни  сколько  картина  стоит,  ни  сколько следовало  просить  за  нее.
Саламандра неторопливо  отсчитывал и почему-то одними  серебряными  рублями.
Художник невольно вслед за антикваром называл число. Левитан сунул серебро в
карман  и выскочил  из лавочки, с растерянным лицом. Через два  шага Левитан
уже  забыл о Саламандре. Художник помнил лишь,  что тяжелое серебро оттянуло
карман. Левитан решил на всякий случай принять  меры предосторожности. Юноша
выбрал уединенную скамью  на  Покровском бульваре, зорко огляделся вокруг  и
разложил деньги по всем карманам.  Художник  успокоился, предовольный  своей
хитростью. Едва ли существовал вор, умевший очищать четыре кармана сразу!
     Левитан  почувствовал себя богачом.  Наконец-то неистовая сестра купила
брату белую  рубашку-"фантазию", приличные брюки и  новые ботинки.  Художник
пошел  гулять  по  Никольской  платформе.  Тросточка была  самоделковая,  из
тяжелой черемухи. Юноша оставил на ней крепкую зеленую кожицу, лишь  кое-где
тронув затейливой резьбой.  Красивого молодого человека  заметили. Он поймал
на себе внимательные и нежные  взгляды женщин. Одна нарочно задела его своим
боа  по лицу. Незнакомка покраснела  ярче и гуще, чем  художник, сбившийся с
шага. Левитан испугался второй встречи и не рискнул идти обратно.
     Ненавистные свои опорки  юноша  утопил с камнем  в озере. Он с  улыбкой
смотрел на  крупные  пузыри, которые долго поднимались со дна. Потом в самом
хорошем расположении  духа гонял лодку с одного конца озера в  другой, вылез
на  берег,   растянулся  в  высокой  душистой  траве  и  лежал,  напевая   и
насвистывая. Новая обувь немного  жала,  зато она щегольски обтягивала ноги,
они казались изящнее, -- юноша заказал купить ему ботинки на номер меньше.

СОКОЛЬНИКИ

     Серебряные  рубли  таяли,  но  юный художник верил  в  себя, хотел жить
"самостоятельно", и он снял на Большой Лубянке меблированную комнату. Первую
комнату в жизни.  Теперь у  него был  собственный адрес,  собственный диван,
зеркало  и умывальник. Левитан устроил новоселье. Сестра пила чай  с любимым
черносмородиновым вареньем и плюшками, брат и зять вместе с хозяином распили
бутылку красного вина.
     На другой день принялись за дело. Старший брат Авель, предприимчивый  и
ловкий человек, успевал учиться в университете и в Школе живописи,  ваяния и
зодчества.  Он  поставлял на магазины пейзажи,  жанры,  рисунки...  Случился
крупный заказ.  Магазин  Аванцо  просил  Авеля  написать  картину "Крестьяне
Рязанской губернии  за работой".  Братья разделили труд: Исаак писал пейзаж,
Авель --
     фигуры. С окончанием  этой вещи было связано  много  надежд,  и Левитан
беспечно тратил  свои серебряные рубли.  Когда готовую  работу  Авель принес
Аванцо,  тот отказался  принять  ее.  Художники  еле-еле  сбыли  картину  за
пятнадцать  рублей какому-то рамочному мастеру.  Поздней  осенью Левитан уже
был должен за комнату. Хозяин вынес из нее диван и зеркало, передав их более
аккуратному плательщику. Художник старался не попадаться на глаза кредитору.
Но юноша переживал раньше и более тяжелые дни.
     Как теперь ни приходилось ему круто, он неутомимо и настойчиво работал.
С  наступлением  утра Левитан  исчезал из  Москвы. Все  новые и новые  этюды
приносил он из своих странствований по подмосковным рощам, лугам, речкам. Он
не  знал  устали,  изучая  природу.  Всякая  новая  встреча  с ней обогащала
художника; он не удовлетворялся, не успокаивался, искал  дальше и дальше. Он
познавал ненасытно, страстно. Он чуял  своеобразную, сложную, полную великих
тайн жизнь  природы,  но еще не  умел  передавать  ее, краски  его  еще были
бессильны и мертвы линии. Левитан мучился.  Он понимал, что еще косноязычен,
что  не  овладел  мастерством,  без  которого  немыслимо  запечатлеть  самое
сокровенное природы.  Не  было для него ничего легче, чем изобразить  пейзаж
похожим.   Тысячи  художников  удовлетворялись   этим.   Левитан   морщился,
отвертывался от своего "похожего" этюда, уводившего от
     подлинного понимания природы, такой этюд был только бледным сколком.
     Иногда работа не шла.  Левитан забирался  куда-нибудь  в  лесную глушь,
ложился  на спину и подолгу,  не  отрываясь, следил за  облаками.  В тиши  и
уединении понемногу восстанавливались  силы, опять хотелось работать,  найти
то,  что до сих пор неуловимо ускользало. Ни  в один час своей жизни Левитан
не был праздным соглядатаем природы.
     В ту осень Левитан писал в Останкине. Дули северные ветры, останкинские
рощи уж много дней наклоняло в  одну сторону, поток густой  багряной и рыжей
листвы не затихал  ни днем, ни  ночью, шумел, крутился  и застилал хладеющую
землю шелестящими ворохами.  Но казалось, так и не  сорвут  ветры красные  и
золотые одеяния леса. На десятый день  вихря рощи еще не сквозили. На каждой
веточке,  пригибая  ее, тяжелую  и  пышную,  к зеленому  долу, все  лето рос
неудержимый, молодой, свежий лист; рощи накопили его столько, что  убывал он
незаметно для глаза.
     На одиннадцатый  день Левитан  пришел  в  Останкино  ранним утром, едва
занялась заря.  Он не узнал знакомых мест. Рощи стояли новые, белые от инея,
ветер стихал,  но успел  за  одну  ночь  оголить  деревья  --  помог  первый
заморозок, острый,  колкий,  разрушающий и неумолимый.  Художник  с  досадой
поворотил домой: аллея, которую  он  писал, неузнаваемо изменилась,  хорошо,
что  накануне успел  Левитан  подправить  на  своей  картине  три  низеньких
деревца, росших по краю дорожки.
     Вечером  на Большую Лубянку  заглянул  Николай Павлович Чехов.  Он  был
слегка  под хмельком. Чехов заметил  грустный взгляд  хозяина  и  со  смехом
сказал:
     -- Знаешь, Исаак, я вчера познакомился  в  трактире "Колокола"  с одним
очень благообразным богомазом. Он пьет я не пьянеет, ругает постоянно водку,
никому  не  советует  пить и берется любого отучить  от  пагубной  привычки.
Однако секрет свой никому не открывает. Я случайно узнал...
     Чехов вынул из кармана маленький пузырек, задумчиво постоял, хлебнул из
него глоток, закашлялся и опрокинул все содержимое пузырька в умывальник.
     -- Спирт -- плохое средство, -- сказал он, мрачнея. -- Больше не возьму
в рот.
     -- Давай  лучше  пить  чай, -- предложил  Левитан. -- Я сейчас  попрошу
поставить нам самовар.
     Николай Павлович согласился. Левитан вышел  из комнаты.  Чехов прошелся
по ней, беспокойный, удрученный, бледный.
     -- У тебя чего-нибудь поесть найдется?  -- спросил  он,  когда  Левитан
вернулся из коридора.
     -- Немного осталось черного хлеба  и полбулки, -- ответил хозяин. --  Я
не хочу, а тебе хватит.
     -- Ну-у, -- пренебрежительно произнес гость, -- разве это еда. Это  мне
надоело.  Я бы с колбаской, с ветчинкой,  с  буженинкой съел бутербродик.  Я
сейчас схожу и куплю. Сегодня мне заплатили за рисунки в двух юмористических
журналах. Я,  брат, крез. Черт с  тобой, угощу. Твой  чай, моя  закуска.  Он
начал собираться.
     --  Нет, нет, -- остановил его Левитан,  -- я сам. Давай деньги. Ты еще
где-нибудь застрянешь, и у меня будет пустой чай.
     Чехов подчинился, лукаво посмеиваясь:
     --  В плену, так в плену... Я человек слабый... Ох, хитрец!  Догадался,
что я к буженине прихватил бы кое-чего...
     Гость  засиделся.  Хмель  выдохся,  и  милый,   любимый   друг,  живой,
громкоголосый,  остроумный, был  приятен.  Он  рассказывал  о  своих будущих
планах, с  удовольствием вспоминал хорошо проведенное лето, в  которое много
работал,   приготовил   несколько  новых  вещей   на  ученическую  выставку,
рассчитывая  произвести сильное  впечатление.  Левитан слушал, сочувствовал,
одобрял,  вместе  радовался  удачам  товарища и  сомневался  в  своих. Новую
картину он показал Чехову не сразу.
     -- Что же  ты, Исаак,  скрытничаешь! -- воскликнул Николай Павлович. --
Угощаешь меня одними этюдами, а главное приберегаешь  под конец. Обещаю тебе
успех на выставке. Здорово ты подался вперед. Как ты хочешь назвать пейзаж?
     Левитан всегда  волновался,  когда  говорили о  его  вещах  даже  самые
близкие друзья,  в особенности же,  если они держали их в  руках. Близорукий
Николай Павлович низко  наклонился  к  пейзажу,  и  Левитану  казалось,  что
товарищ непременно найдет много недостатков.
     -- Я еще окончательно  не выбрал названия,  -- сказал Левитан нетвердо.
-- Просто  подписать "Пейзаж"  --  это скучно.  Может  быть, назову "Осенний
день" или "Сокольники". Не знаю, право...
     Николай Павлович поставил холст перед собой на свободный стул.
     -- Я бы тебе не советовал  называть одним словом "пейзаж", -- осторожно
вымолвил  Чехов. -- Такие определения ничего не  дают, потом их  вспоминают,
закрывая глаза, и говорят:  "какой-то пейзаж",  "какого-то художника".  Вещь
обезличивается.  По-моему,  "Осенний  день"  --  хорошо.  Конечно, совсем не
оригинально. Тысячи этих "Осенних дней", а по существу верно.
     --  Тебе  он  нравится? -- перебил Левитан.  -- Все в нем, по-твоему, в
порядке или чего-то недостает?
     Чехов ответил сразу:
     -- И  нравится, и  не совсем. Осенний  день  я  не  могу  почувствовать
вполне...  Я  догадываюсь...  Принудительно  догадываюсь... Раз  на  дорожке
листва, по бокам стоят рыженькие деревья --  все ясно: не весна, не  лето, а
осень. А  вот  осеннего настроения  не воспринимаешь. Пейзаж не  живет своей
собственной  жизнью.  Мне кажется, по аллее надо пустить  красивую  одинокую
женщину в черном платье. Я  бы так и сделал.  Будет центр картины: через это
прекрасное создание я пойму, что осенний день грустен...
     -- Но  ведь тогда пейзаж совсем  перестанет  быть  самостоятельным,  --
недовольно пробурчал Левитан.
     -- Выбирай, что лучше, -- ответил Чехов,-- ты спрашивал, я сказал, твое
дело решать.

     Раз  в  году, на  рождественских каникулах, с 25 декабря по 7 января, в
Школе живописи, ваяния  и  зодчества бывали ученические выставки. Попасть на
них  могли только лучшие  работы,  и молодежь  с трепетом дожидалась решения
профессорского  жюри. Выставку посещала  "вся Москва". Газеты, захлебываясь,
описывали  вернисаж. Наряду с перечислением знатных особ, почтивших выставку
своим посещением, мелькали фамилии юных,  но  будущих знаменитых художников.
Их появлялось  ежегодно слишком  много, но иногда газеты угадывали. Левитан,
Архипов, братья Коровины, скульптор Матвеев прошли через эти выставки.
     "Осенний день.  Сокольники"  --  так  назвал  Левитан свою  выставочную
картину -- поместили очень выгодно, на хорошем свету,  какой только возможен
был на  узкой  Мясницкой  улице,  в  полутемном старинном здании. Школе было
лестно  похвалиться  талантливым  своим  воспитанником, и  его  произведение
выделили на особую стену, среди самых интересных и отобранных.
     Настал день  вернисажа.  Левитан проснулся еще затемно. От волнения его
лихорадило. Он взглянул на свои руки и поморщился: они  мелко-мелко дрожали.
Юноша  стиснул кулаки, и это не помогло. Левитан вспомнил, как прошлым летом
в Салтыковке карапуз лет девяти-десяти вылез  из озера к  сидевшей на берегу
старухе и сказал: "Посмотрите,  бабушка, как  у меня нижняя  губа  трясется.
Отчего? Я совсем не озяб,  а весь дрожу". Бабушка засмеялась и велела внучку
скорее одеваться. Левитан вспомнил, улыбнулся и закрыл рот ладонью -- у него
тоже вздрагивали губы.
     Художник  нетерпеливо подошел к окну. Пустая улица лежала еще  в мутном
полумраке, какой бывает только  зимой.  Не утро, не вечер. Сумеречное  время
тянулось  долго. Левитану  надоело ждать, пока  наконец  посветлело и  стали
появляться  люди с поднятыми меховыми воротниками. Морозило, ранние пешеходы
бежали  почти  вприпрыжку,  пар  струился  из-под  воротников,  и   края  их
серебрились  инеем.  Левитан зябко повел  плечами, натянул на себя  осеннее,
вытершееся до основы рыжеватое пальто, закутался шарфом и вышел.
     "Цирюльник Мокей Петухов с Малой Лубянки"  -- как значилось  на вывеске
--  уже открыл свое  заведение. Здесь давали на прокат маскарадные  костюмы.
Левитан долго рылся в грудах оперных боярских  кафтанов,  в  черных одеяниях
капуцинов, в камзолах щеголей, пока не отыскал подходящий скромный сюртучок,
еще хранивший на рукавах и полах желтый  воск  от  елочных свечей. Цирюльник
Мокей Петухов разъяснил юноше,  что сюртук брали, когда маскировались старым
евреем из Бердичева.
     -- Вот он мне и пригодится как раз, -- сказал Левитан.  -- Но нельзя ли
вывести пятна от воска?
     Цирюльник нахмурился, отрицательно махнул рукой и пробурчал:
     -- У нас  берут костюмы нарасхват, какие есть.  Нам  некогда заниматься
чисткой. Сами можете. Воск выводится просто. Раскалите на огне столовый нож,
положите промокательную бумажку на пятно, можно и  не промокательную, только
дотронетесь, воска и следов не останется.
     Левитан взял сюртук на один день, до вечера. Цирюльник получил деньги и
потребовал  для  верности  паспорт.  Художнику  пришлось   сбегать  домой  и
принести. Наконец  костюм завернули в бумагу, и Левитан торопливо понес его.
Цирюльник вдруг испугался за сохранность своей вещи.
     -- Постойте, постойте, -- закричал он, останавливая юношу в двери, -- я
вас,  господин, предупреждаю,  не  прожгите  сюртук,  вам придется заплатить
тогда всю его стоимость, как за новенький-с.
     На вернисаже больше  всего неловко было Левитану  за сестру. В семейной
гордости  за  брата,  она  разрядилась  так,  что  всем  бросалась в  глаза.
Напудренная,  с  мушкой  около  рта,  распаренная  и пунцовая от  жары,  она
подходила  к  Левитану и брала  его под руку. Левитан дико  осматривался  по
сторонам  и осторожно  старался  освободиться от любвеобильной и  тщеславной
сестры. Доброй и наивной женщине было лестно и приятно показать свое родство
с  Исааком,  и она  крепко  держалась за  рукав  прокатного  сюртука.  Юноша
мучительно боялся,  что от  горячих ее рук  останутся пятна, а Мокей Петухов
беспощаден.  Наконец  Левитан  не  выдержал  тайных своих мук и бесцеремонно
вырвался из сестрицына плена.
     Кроме  товарищей-учеников,  перед  "Осенним  днем"  стояла  посторонняя
публика, среди нее  назойливо  вертелась беспокойная сестра  и даже к  ужасу
Левитана затевала разговор  с  незнакомыми людьми. О чем она говорила,  было
понятно. Юноша  горел от стыда,  почти  ненавидел  восторженную и  умиленную
улыбку сестры, ее влажные,  ласковые, сияющие глаза. Он только издали, через
три  комнаты,  поглядывал  на свой пейзаж.  Друзья по  мастерской  Саврасова
хотели показать товарищу какой-то недостаток в картине, позвали юношу, потом
потащили,  но  он  уперся и  схватился за легкий  выставочный  щит. Левитана
оставили.
     Николай Чехов пришел  на вернисаж со  своим братом  Антоном Павловичем,
который  нынешней осенью  приехал  из  Таганрога  и  поступил  в  Московский
университет  на  медицинский  факультет.  Братья  заметили  необычный  наряд
Левитана, лукаво усмехнулись; художник почувствовал себя неуклюжим в слишком
длиннополом  сюртуке. Николай Павлович  таинственно  отвел  друга в  дальний
угол, где никого не было, подмигнул  Антону и начал расстегивать пуговицы на
груди  Левитана. Юноша  смотрел  ошеломленно  и  не  сопротивлялся.  Николай
Павлович широко распахнул сюртук.  На черной шелковой  подкладке, в рамочке,
было вышито желтым несколько слов.
     -- Тавро гласит, -- сказал Антон Павлович, близоруко прищуривая глаза и
наклоняясь ближе:  -- "Сия вещь  принадлежит  владельцу  цирюльни  на  Малой
Лубянке, Мокею Агееву сыну Петухову с сынами и дочерями К-о". Антон Павлович
тихонько засмеялся.  Николай  Павлович рассыпался звонкой тоненькой  трелью.
Левитан  поскорее  застегнулся,  стал давиться смехом и  вдруг разразился им
сильнее и громче обоих братьев.
     --  Дураки, -- прокартавил  юноша, -- откуда вы все знаете?  Я не видал
этой надписи. Прошу вас никому не говорить.Надо мной будут потешаться.
     На   вернисаж   приехал   вместе   с   московским  генерал-губернатором
Долгоруковым  московский митрополит, разные знатные и сановные особы. Это уж
было   выше  сил  Левитана,   и  он  спрятался  в  столовую  к  Моисеевичам,
притворившись голодным.  По неопытности он вообразил, ч