н  приобрело всеобщую  известность,  стало
нарицательным.  В каждой  стране  нашли свой Барбизон.  Вслед за Каменевым в
Саввиной  слободе  перебывало  много  художников,   местечко  считалось  уже
художественным поселком, русским Барбизоном.
     Исаак Ильич Левитан в  ученические годы часто бывал в частных картинных
галереях  Д.  П. Боткина, С.  М. Третьякова и К. А. Солдатенкова, собиравших
западноевропейское  искусство. Левитана главным  образом  привлекали пейзажи
великих барбизонцев. Левитан, не отрываясь, смотрел на Коро, самого великого
из барбизонцев.  Он прочел все,  что было на русском  языке о Коро, пожалел,
что  не знал хорошо по-французски,  запомнил недоступную ему пока книгу Руже
Милле  о  жизни  великого  мастера. Левитан  с жадностью  расспрашивал В. Д.
Поленова, бывавшего за границей,  о Париже и особо о Коро. Поленов с улыбкой
повторил несколько раз все, что ему было известно о главе барбизонцев.
     Коро вспоминал и Саврасов. Коро  стал любовью Левитана. Юноша с  тайным
удовлетворением уподоблял себя Коро.  Они  оба любили природу не просто, как
любят  многие,  почти  все  люди,  а  с  экстазом,  упоением,  наслаждением.
Сокольники,   Останкино,  Измайловский  зверинец,   Салтыковка,   да  и  все
подмосковные,  где жил, мечтал, работал юноша,  казались  ему  своим  родным
Барбизоном.
     В  Саввиной  слободе  несколько лет подряд  провели Коровины.  Они  так
торопились из  Москвы  на  этюды, что,  кажется, в  день  окончания  занятий
отправлялись в деревню  прямо из школы на  Мясницкой.  Возвращались Коровины
загорелые,    возмужавшие,    обветренные,    восхищенные    летним    своим
местопребыванием.  Левитан  с  завистью   слушал   бесконечные  восторженные
восклицания своих более счастливых товарищей: они могли ежегодно выезжать на
этюды.  Пока  Левитану  оставалось  только  мечтать о  такой соблазнительной
жизни.  Талантливые  братья привозили много новых, оригинальных  по мотивам,
сильных по ярким краскам произведений. Левитан видел, как была разнообразна,
красива, богата  природа под  Звенигородом.  В  Саввиной слободе  Константин
Коровин  первый  из русских пейзажистов  подсмотрел  замечательный  весенний
мотив -- остатки снега на задворках. Много художников  повторило коровинский
мотив. Левитан больше других.
     Наконец Исаак Ильич собрался в русский Барбизон. Исключение Левитана из
школы ускорило осуществление давнишней мечты. Он начинал самостоятельную, ни
от кого не зависимую художественную работу. Ранней весной 1884 года вместе с
художником В. В. Переплетчиковым он снял избу в Саввиной слободе.
     И  почти  повторилось  то, что произошло много лет назад с  пейзажистом
Каменевым. Новые обитатели  прибыли в слободу также ночью. Недовольный Исаак
Ильич долго ворочался, прежде чем заснул. Переплетчиков  утешал его. Левитан
старался превозмочь себя, боясь приступа своей тяжелой меланхолии.
     Он встал прежде Первплетчикова, осторожно, на цыпочках, вышел, чтобы не
разбудить  товарища;  болела  голова,  подымалась  внутри  тоска,  цепкая  и
беспощадная. И все вдруг прошло.
     День занимался  не  особенно  благоприятный,  облачный,  с  запада  шла
угрюмая, почти  черная  туча очень странной формы,  вся в острых  зубцах,  с
высокими башням, с  флюгерами на них. Она походила  на гигантскую крепостную
стену,  плывшую над  землей. Под  тучей  виднелась  колеблющаяся серая муть,
точно вдали была  снежная пурга, или  шел  весенний прыгучий дождь.  На пути
солнца  лежали  поля  причудливых  белых  облаков.  Солнце  то пряталось  за
неплотной  пеленой, пронизывая  ее  и  делая  кремовой,  то выкатывалось  на
свободную  голубую  воду  лазури, отделяющую одну облачную цепь  от  другой.
Солнце светило урывками, и на земле менялись освещение, краски, предметы.
     Левитан залюбовался рассыпанными по взгорью слободскими избами, как мог
любоваться  только художник,  пейзажист, восторженный  поэт  открывшимся ему
видением. Солнце как бы играло над  Саввиной слободой, сейчас погружая  ее в
полусумерки,  но  через  минуту  она полыхала  стеклянными рамами,  розовыми
соломенными крышами, цветными крылечками, наличниками.  Дубовая  роща  около
Савво-Сторожевского монастыря, черная, могучая,  густая, была еще не  одета.
Сосновый  бор, примыкавший к ней, всегда юный, зеленый, казался пока богаче.
И там все менялось от движения солнца.
     У   старожила   Саввиной   слободы   пейзажиста  Каменева   был  запой.
Мужик-хозяин  возил в Москву  картины постояльца. Каменева  грабил  Дациаро,
обсчитывал  хозяин, откладывая  себе  от  продажи за  провоз  сколько хотел,
остальное   пропивали  вместе.  Левитан   пришел  познакомиться  со   старым
пейзажистом. Седое, кудлатое, толстое, бородатое,  в дырявом халате существо
недружелюбно  выглянуло  в  полуоткрытую дверь.  Исаак  Ильич объяснил  цель
своего прихода. Каменев  помолчал,  оглядел с  ног  до  головы гостя,  вдруг
как-то криво и нехорошо усмехнулся, а вслед за этим дверь медленно,  нарочно
медленно,  стала  закрываться, и  ее заложили на крюк. Левитан с  удивлением
замер  на месте,  взялся  было  за  скобу,  хотел постучать  --  и  раздумал
настаивать на  знакомстве. Тем более это казалось  лишним, что у самой двери
слышался шорох, там стояли и легонько посмеивались.
     Изба Исаака Ильича наполнилась свежими этюдами.  Они прибывали  быстро.
Художник писал с рассвета до самой темноты. Прошло  месяца полтора.  Однажды
наконец  Каменев вылез со своим зонтом  в  полдень,  наткнулся  в  овраге на
Левитана,  удивился  поклону  незнакомого  художника,  прошел  мимо,  издали
оглянулся и вдруг снял  соломенную  шляпу. Исаак Ильич весело  засмеялся  на
чудачества старика.
     Левитан жил в полном уединении.  Никто не  мешал  ему, никто не бывал у
него. С Переплетчиковым они встречались  только по вечерам, расходясь с утра
в  разные  стороны, да еще ненастье соединяло их  в  одной избе. Исаак Ильич
старался переждать дождь в лесу, в поле, укрываясь под стогами, в сеновалах,
под крутым  речным  берегом, где не тронет  ни  одна  дождинка косо  бьющего
ливня.  В Саввиной слободе, тихой, уютной, красивой, в ее далеких и  близких
окрестностях Левитану  нравилось все. Он никогда еще  так  сосредоточенно  и
глубоко  не думал над своим творчеством,  над творчеством  своих  товарищей,
старших, молодых, прославленных  и никому не известных. Здесь ему  стали еще
ближе и  понятнее великие барбизонцы.  Они  создали национальный французский
пейзаж.  У  них  следовало учиться  техническому  мастерству,  больше  того,
упорному,  непоколебимому  стремлению   к  созданию  национальной  пейзажной
живописи. Барбизонцы своим правдивым, искренним, реальным, тонким искусством
укрепили в  душе  Исаака  Ильича уверенность,  что  он  стоит  на  прямой  и
правильной  дороге,  относясь так же, как  они, к простому, без крикливых  и
парадных  красок,  скромному русскому пейзажу.  Его  как бы  очень  долго не
замечали   зоркие   глаза  художников.  Условное,  академическое,  комнатное
искусство  не могло изобразить  живой трепет  листвы,  тающий весенний снег,
осоку в  озере,  пашни и  луга при тех взглядах  на изображаемое,  каких оно
придерживалось. Кто пришел после  них, Тем стало легче. Перед самым отъездом
в Саввину слободу  в каком-то  разговоре с Николаем Павловичем Чеховым Исаак
Ильич спросил:
     -- Как ты думаешь, если бы я жил во  Франции, к какому бы направлению я
там принадлежал?
     Они сидели в "Восточных номерах", где жил Николай Чехов. Антон Павлович
был тут же. Он  поправлял гранки какого-то своего  рассказа, не вмешивался в
разговор  и расположился  спиной к  брату и гостю. Николай Павлович  ответил
шумно и быстро:
     -- Черт их, у  них сто направлений! Да сколько мы еще не знаем! Куда бы
тебя качнуло, угадать трудно...
     -- Как ты меня мало понял, -- сказал грустно Левитан.
     --  А  я  думаю, совсем не трудно  найти полочку  Исаака, -- неожиданно
произнес  Антон Павлович,  не  отрываясь  от работы. --  Мы  медики, а  и то
наслышаны,  за кем по  пятам  в Париже гонятся.  Находясь в  великом мировом
городе, --  протяжно, бесстрастно, как  судейский чтец,  продолжал Чехов, --
голодный  житель  холодной мансарды  меланхолик  Исаак  Левитан,  прозванный
барбизонцем, был бы одним  из основателей  этого  художественного,  то  бишь
преступного, сообщества...
     Исаак Ильич довольно  заулыбался  и  с  особой нежностью  посмотрел  на
сутулую спину напряженно работающего Антона Павловича.
     -- Коро!  Коро! -- воскликнул  Левитан. -- Какие  краски  он  находил в
природе!  Как  мудро умел писать!  Мы не  годимся  ему в подмастерья.  Разве
подрамники делать для маэстро...
     В  Саввиной  слободе  Исаак  Ильич  бесповоротно  понял,  что  в  самом
заурядном,  незаметном  мотиве  можно  глубже,  ярче  и  правдивее  передать
типичное русского пейзажа. Теперь  художника интересует  пасека,  освещенная
весенним солнцем,  самодельные  деревенские  колоды ульев, деревянный ветхий
мостик через ручей с отраженными в нем голыми стволами деревьев, вешний снег
у  сеновалов,  улица в слободе с  часовенкой и  колодцем, --  все  интимное,
скромное, смиренное, ничем не примечательное, пока художник не сумеет внести
в  изображаемое   всю  теплоту   своей  души,  лирический  трепет,  пока  не
опоэтизирует видимое.
     Эти излюбленные  левитановские мотивы  были новыми в русской  пейзажной
живописи.  Они  увлекали  целое  поколение  художников. Оно во сне  и  наяву
грезило  найти  ключ  к  подлинному  живописанию  русского пейзажа,  который
наконец  увидели,  но каждый  истолковывал  по-своему.  Изображение близкой,
родной  красоты  оказывалось  не  таким  легким  и  доступным.  Левитан  жил
окруженный  товарищами, которые чаще всего  произносили  магические для всех
художников  его круга  слова:  "русский  дух",  "русские  мотивы",  "русский
национальный пейзаж", "наше",  "собственное",  "русское откровение"... Исаак
Ильич,  не  гонясь за  поисками  только ему  одному  принадлежащих  мотивов,
подхватил  недоговоренное,  в  намеке,  подчас  ленивое и случайное, глубоко
проник в  него, изучил, развернул шире, исчерпал. Не так ли работают крупные
люди, используя всю добытую до них руду. До них и для них.
     В  Саввиной  слободе  Исааку  Ильичу  принадлежали  в  избе три  стены,
завешанные еще не засохшими этюдами, Переплетчикову -- четвертая.
     Но  и  тут настигала Левитана непрошеная и незваная печаль.  Тогда весь
мир  вдруг  становился  тусклым,  неинтересным, даже  раздражающим, руки  не
держали  кистей, да и  нечего  было имя делать -- вдохновение отлетало, мозг
спал.
     Исаак  Ильич   трое   суток  проскитался   где-то  с  ружьем  в  лесах.
Перепуганный Переплетчиков  отправился  в  Звенигород  и заявил в полиции  о
безвестно пропавшем художнике.  Пока там собирались  его искать, он вернулся
домой, бодрый,  здоровый,  с убитой  уткой, немного припахивавшей.  Три  дня
Левитан  питался  одними  лесными  ягодами.  Он  мечтал  об  утке за обедом.
Переплетчиков понюхал ее  и  отказался есть. Исаак  Ильич  застрелил птицу в
первый  день своих  скитаний.  Хозяйка  не  пожелала  готовить  дохлятину, и
охотник был очень огорчен.
     Под смех Переплетчикова Исаак Ильич  пошел  в звенигородскую полицию  с
просьбой  прекратить поиски  здравствующего  и нашедшегося  жителя  Саввиной
слободы.  В  полиции могли  не поверить,  и он  взял с  собой  хозяина.  Тот
удостоверил своего  жильца. Оба они показались подозрительными, их задержали
и посадили в холодную.
     Переплетчиков прождал до вечера, почуял что-то неблагополучное и явился
на выручку.  Полиция  была  уже  закрыта. Сторожиха в  подоткнутой  за  пояс
красной  юбке  мыла  помещение.  Холодная  выходила  в  общую ожидальню  для
посетителей небольшим  глазком-оконцем,  закрытым  черной решеткой.  Левитан
окликнул Переплетчикова и успел сказать ему адрес квартиры пристава, который
узнал  раньше  от сторожихи. Женщина,  потрясая  мокрой  мочальной  шваброй,
отогнала Переплетчикова. Он кинулся к приставу.
     --  В  общем  порядке, --  сказал пристав  строго  и внушительно, --  я
прибуду в присутствие завтра  к одиннадцати и прикажу выпустить тех, за кого
вы ходатайствуете.
     Больше  разговаривать  не  стал,  не  слушал  резонов   Переплетчикова,
надвигался на него грудью и бесцеремонно теснил к двери.
     --  Между  прочим,  -- вдруг хмуро произнес пристав, --  надо бы и  вас
посадить, беспокоите меня вне служебных занятий да еще и на моей квартире...
     Дверь в холодной  отомкнули на другой день только к вечеру. Исаак Ильич
вынужден  был  купить  водки  своему  безвинно  пострадавшему  хозяину.  Они
вернулись домой уже в сумерках.
     Левитан  был безудержным, исступленным охотником. В Саввину слободу его
манила  не  только  художественная работа,  но и  охота. Недаром  здесь  жил
царь-охотник двести лет назад.  Леса помельчали с тех пор, человек уничтожил
раздолье для зверей и птиц, разогнал стаи и табуны их, но всех не перевел, и
Левитану осталось довольно и  озер,  и болот,  и  лесных зарослей, и дичи, и
зайцев.  Исаак  Ильич почти  скопидомно отказывал себе  в  самых необходимых
расходах, он не каждый день обедал и пил  чай, за  искусство его еще платили
дешево...  Он отдавал  последнее своей охотничьей собаке  --  она никогда не
бывала голодна.
     Левитан-художник и Левитан-охотник неразделимы. Охота  давала художнику
новые   богатые   запасы   художественных   впечатлений.  Когда,  долго   не
обновляемые, они  оскудевали,  усталый художник  брал ружье,  собака  виляла
хвостом, неслась впереди хозяина вдоль слободы, навстречу дул желанный ветер
с  заливных  лугов, пряно  и  сладко пахло у сеновалов  на задворках, коршун
плавал  в  синеве  над  лесом,  высматривая   жертву.  Наставало   приятное,
заработанное,  выстраданное  безделье --  отдых. Чем  дальше от слободы, тем
быстрее шагал  охотник. Он почти  бежал, не спуская глаз с  покорной и умной
собаки. Она у него знала счет до десяти. Исаак Ильич спрашивал:
     -- Веста, пять, восемь, три...
     И собака лаяла столько раз, сколько следовало.
     Левитан разговаривал  с  Вестой,  как  с  близким  ему  человеком.  Она
смотрела удивленными своими преданными глазами, которые словно понимали все,
что  происходило с ее  хозяином. Бормоча  стихи,  любуясь лесной  опушкой на
закате,  ромашкой  и  маками  на  уединенной  полянке,  заросшим  прудом   с
колыхающимися при  ветерке  бело-желтыми  чашечками ненюфар, вбирая  в  себя
тысячи картин природы, Исаак Ильич переваливал с горки на горку, скрывался в
осоках,  камышах,  в хлебном поле, ложась на  меже и подстерегая легковерную
птицу. Кажется, Веста уставала раньше. Она  бежала  около  охотника, высунув
красный, как кусок семги, влажный язык.
     -- Ах, Веста, Веста, -- укорял и жалел  Левитан, --  ты  мнoro бегаешь.
Собачий век восемнадцать лет. Год  собачий  равен пяти человеческим. Значит,
ты все-таки проживешь до девяноста, а я, может быть, половину только...
     Они много разговаривали, считали  до  десяти, забавлялись.  Птица часто
улетала  в недоступную высоту. Белый дымок выстрела опаздывал. Веста неслась
на  своих  упругих,  точно  летучих ногах, возвращалась  разочарованная.  Ей
некого было подбирать, даже искать.
     Переплетчиков привык  к  уходам  Левитана и  больше не  беспокоился  за
судьбу  товарища.  Веста  прибегала  первая  домой  и  ложилась  у  крыльца,
измученная,  худая,  с  подтянутыми  боками, с  завивающейся,  полупросохшей
шерстью от долгого купанья в озерках и болотах.
     -- Хозяйка, -- кричал Переплетчиков, -- поставьте самоварчик. Охотничий
конь прискакал -- значит, всадник у околицы. Пить будет до седьмого пота.
     В Саввиной слободе была поздняя осень. Великолепный убор звенигородских
краев, пламенеющий, яркий,  резкий, потухал. Надвигалось в природе  то, чего
Левитан не  любил. Художник начал  готовиться к отъезду. Одна осенняя  охота
привязывала  Левитана  к  порядком  надоевшей  избе.  Исаак  Ильич  пропадал
дотемна. Оставалось немного пороху и дроби. И он решил все расстрелять.
     Однажды  пошел  такой безнадежный,  беспросветный, надолго  дождь,  что
Левитан  с  досадой  вернулся домой  к  полудню,  промокший  и  озябший,  из
ружейного дула пришлось  выливать воду,  и  Веста жалобно и  горько скулила,
дрожа и ежась. Только художник немного опомнился,  как дверь отворилась, и в
избу вошел в  черном плаще с капюшоном Каменев. Он до сих  пор,  чуждаясь  и
сторонясь,  кланялся  при встречах, не произнося ни  одного слова, и Левитан
растерялся, увидев его у  себя. На столе стояла плошка со вчерашней холодной
зайчатиной.
     -- Ага, охотнички, -- сказал весело Каменев, -- мы зайчиков покупаем, у
них свои собственные. Под зайчика с чесночком очень приятно пить перцовку...
Ч-черт ее, не могу объяснить почему. Смерть  люблю  зайчатину. Напрашиваюсь,
напрашиваюсь, батюшка. Приглашайте скорее старика к столу.
     Левитан    засуетился.    Чем-то    неожиданно   симпатичным,   добрым,
привлекательным  повеяло  от  Саввинского  дичка. Усадив  его,  Исаак  Ильич
помялся, покраснел и виновато извинился:
     -- Простите, ни перцовки, ни водки у меня нет...
     Старик удивленно поднял брови.
     -- А... а зачем? -- пробормотал он.
     -- Вы же... говорили... перцовку закусывают зайцем...
     Каменев звонко засмеялся и нежно погладил Левитана по спине.
     -- Я, милый коллега, не  всегда  хлещу водку. Нынче мне ее  насильно не
вольете в рот. Я бы увидал у вас, не стал пить. Когда Каменев не в запое, он
трезвость проповедует.
     Старик  с аппетитом  съел почти  всю  зайчатину из  плошки, без  умолку
говорил,  хохотал,  смешил  и  даже  пел  старинные  песни,  которые  теперь
вывелись, а когда-то их пели  в Саввиной слободе. Старик  овладел Левитаном.
Они не  хотели  расставаться  и  через три  часа. Каменев  осмотрел дотошно,
молча,  серьезно все этюды  Левитана,  альбомы  с  рисунками,  быстро  начал
собираться  домой,  неловко надел свой не  просохший за долгий  день плащ  и
неожиданно обнял Исаака Ильича.
     --  Профессором  будете, -- пробормотал  он  вполголоса,  --  а  нам...
умирать пора.
     Он  всхлипнул, выскочил  в  сени,  громко  хлопнул дверью и  побежал по
гремучему полу на крылечко.  По грому дверей Левитан понял: старик не хотел,
чтобы его провожали.
     Через  неделю Исаак Ильич уехал. Он нарочно трое суток бродил по полям,
пока не убил зайца. Накануне отъезда художник пришел  к знакомой каменевской
двери.  Попрощаться  не  удалось  так,  как представлял  себе  это  прощанье
Левитан. На стук старик опять приоткрыл дверь, в щель пахнуло сильно и резко
спиртом,  луком,  глаза  неприятно  мигали.  Молча  Каменев  просунул  руку,
выдернул зайца из-под мышки у Левитана и заложил крюк осторожно, потихоньку,
чтобы не звякнул.
     Наутро подали лошадей. Мужик-кучер  перетаскал  вещи художников, усадил
Переплетчикова и  Левитана, закутал грязным  брезентом и только после  этого
снял шапку-вязанку  и достал с  донышка  ее записку. Каменев дрожащей  рукой
написал Левитану на обороте отрывного календаря за вчерашний день:
     "Зову  вас в Саввину  слободу на весну. Вы едете с  сыном  того ямщика,
который когда-то привез меня сюда. Он и передаст..."
     Левитан  долго оглядывался на Саввину  слободу,  покуда не  скрылась за
горой.

ГЛУХАЯ ЗИМА

     С мечтой о Саввиной слободе встречал  Исаак Ильич зиму. До сих  пор она
бывала  для  него   самым  трудным  временем  года.   Художник  кочевал   по
меблированным комнатам,  дешевым, неказистым. Безденежье гнало его из  одной
"меблирашки"  в  другую.  Они  были  набиты  битком.  Везде  окружал  чужой,
беспокойный,  часто  скандальный  люд.  Тихое искусство  Левитана  требовало
деревенского  покоя,  тишины.   Исаак  Ильич  работал,  затыкая  уши  ватой,
навешивая на дверь изнутри все, что у него было мягкого и приглушающего.
     В тот год он обоснов