том
ничего не сделал для того, чтобы помочь погорельцам.
     Но настоящими героями были, конечно, строители. Всякий  норовил зайти к
кому-нибудь из них, чтобы выпить за здоровье хозяев. И как высшая похвала их
поступку звучало в этот вечер по  деревне  слово "бесплатно". Потому что все
знали, что  с этого  Гундобина взять нечего  и дом ему построили  за так.  И
только один человек этого не знал и знать не желал. Это был сам Гундобин.
     Уже  на  следующий  день  все  мы  заметили странную  перемену  в  этом
человеке.  Прежде он никогда ни с  кем  не здоровался. И делал  вид, что  не
замечает, когда его приветствовали,  а может, и  вправду не замечал,  потому
что ему было не до нас. А тут вдруг он стал вежливым, как школьник, которому
досталось  от  родителей.  Со  всеми  спешил  раскланяться  первым,  и  даже
показывал  зубы,  как будто  улыбался.  Особенно  старался он  перед  своими
благодетелями, среди  которых выделял Хренкова. Где бы тот ему ни попадался,
подходил с  вежливым покашливанием  брал  его  руку и  молча держал в  своей
некоторое  время. Матвею, при  этом становилось неловко, особенно  на людях.
Сам себе  в том не  признаваясь, он  начал избегать  таких встреч. Тот самый
Матвей Хренков, который еще вчера  чувствовал  себя хозяином  на деревенской
улице,  сегодня,  завидев Барсука  издали,  сворачивал  в  первый попавшийся
проулок.  Все  чаще он  ловил  себя  на  мысли,  что  зря  связался  с  этим
Гундобиным. А тот как будто специально преследовал его - появлялся там,  где
сроду  не бывал:  на  конюшне, в мастерских,  в сельпо, и всюду тянул к нему
свою  жесткую  и  гладкую,  как  струганная доска,  руку,  и  покашливал,  и
скалился, а глаза его смотрели так, как будто он хотел сказать: "На тебе..."
     Мало того - он  стал приходить  к Хренкову домой.  Придет,  посидит  на
своем  чемодане.  Потом  достанет  сверток, положит на стол  и выйдет.  А  в
свертке соленые  огурцы,  моченые яблоки  и всякое такое, чего в  любом доме
хоть  пруд пруди.  Раз  принес,  другой... Матвей смолчал. А  на  третий  не
выдержал, взял сверток и засунул ему за пазуху. Тот ничего не сказал, только
посмотрел, но посмотрел так, что  иному бы стало не по себе. А утром Хренков
увидел сверток на своем крыльце.
     После этого случая Барсук больше в дом не заходил,  но раз в  неделю, а
то и чаще, Матвей находил у себя на пороге все такой же сверток.
     Сначала он их забирал, потому что все-таки добро и цену ему он знал. Но
старался выследить, когда этот Барсук приходит. С вечера гасил свет и часами
смотрел в окно из-за занавески, ночью просыпался и прислушивался, не хлопнет
ли калитка,  не  скрипнет  ли  снег под ногой. Но  все было тщетно. И  тогда
Хренков понял, что человеку с барсуком  в прятки  играть не под силу, и стал
спихивать свертки в сугроб. Но на  их месте появлялись новые и новые. Были и
банки с грибами, и варенье, и даже пироги...
     По деревне поползли разные слухи, и мы поняли, что  дело это серьезное,
потому что знали Хренкова и теперь уже узнали кое-что про этого Гундобина. А
тут еще Филя возьми да и скажи Хренкову, когда тот зашел в сельпо:
     - Что, Матюша, снабженец твой выходной сегодня?..
     И тут  же прикусил язык, потому что увидел лицо Матвея.  И  понял,  что
сослужил этому Гундобину нехорошую службу.
     В этот же день Хренков поймал  Барсука у  проселка, когда тот  сошел  с
попутки.  Никто  не  знает, специально  он  его караулил  или  случайно  там
оказался под вечер. Скорей всего случайно, потому  что вряд ли иначе  Барсук
оказался бы в эту пору именно на этом самом месте. На то он и барсук.
     Не долго думая, Хренков взял его за грудки.
     - Что же ты, сука, делаешь?
     А тот и не сопротивлялся. Казалось - он и не видит Хренкова. Казалось -
он и не здесь  вовсе, а у  Хренкова  в  руках  только  телогрейка,  кепка  и
резиновые сапоги.
     - Что же ты, сука, делаешь? - уже не  так запальчиво повторил Хренков.-
К тебе как к человеку, а ты, барсучья душа, огурцы таскаешь...
     - У меня больше ничего нет,- сказал Гундобин.
     - Да не нужны мне твои свертки,- сказал Хренков и понял, что говорит не
то.
     - У меня нет денег, - сказал Гундобин.
     - Да  не нужны мне твои  деньги, - крикнул в сердцах Хренков. - Христом
богом  прошу, не ходи ты больше ко мне, не носи. Не люблю я этого. И что это
тебе в  башку втемяшилось носить... Мне  ничего не надо:  ни  гостинцев,  ни
денег.
     -  Того, чего тебе надо, у меня нет,-  сказал Гундобин. - Бери то,  что
есть, не мотай душу.
     - Ах, вот ты как,- вскипел Хренков и еще крепче взял его за грудки.
     -  Пропадите  вы пропадом,-  тихо  сказал  Гундобин куда-то в сторону,-
измучили вы меня. Не могу так больше, отпусти...
     Руки  у Хренкова  разжались сами  собой. Гундобин одернул  телогрейку и
пошел  своей  дорогой,  втянув голову  в плечи,  маленький, несуразный и как
будто даже хромой. А Хренков как стоял, так и остался стоять  у  обочины. Он
смотрел вслед  уходящему Гундобину и думал, что того больше  нет, и не знал,
хорошо это или плохо.
     И  действительно, никто и никогда больше его не  видел.  Никто не знал,
когда и куда он делся со всем своим семейством. Только через  три дня кто-то
заметил, что  двери и окна его домика заколочены крест-накрест. Правда, Филя
клянется, что когда он ездил ночью  за самогоном в Красновидово, то видел на
дороге каких-то людей. Они  сидели на чемоданах, и снег засыпал их так,  что
трудно было понять, люди это или кусты. Но только веры ему нет, потому что к
тому времени он и без самогона был уже хорош.
     И все-таки этот Гундобин напомнил о себе еще раз. Как-то, в конце зимы,
Матвей Хренков получил перевод: двадцать рублей пятьдесят четыре копейки. Ни
обратного адреса, ни  имени отправителя  разобрать  было невозможно. Похоже,
что человек нарочно хотел остаться неизвестным.

НОВОСЕЛ
(Повесть)

     Жил в Синюхино человек по  прозванию Гуляй. Личность известная во  всем
районе. И в Красновидово он жил, и  в Стожках, и в Калинниках... А  что ему:
семьей  не  обзавелся, хотя уже сороковник разменял, а  когда у человека нет
семьи, он что сухое полено - куда ни приставь, там и будет стоять. И сколько
бы ни простояло - корней не пустит. Бери его и переставляй в другое место.
     Вольно жил  этот Гуляй, шумно, весело, как будто больше всего заботился
о том, чтобы оправдать свое  прозвище. Только это случайно так  совпало, что
прозвище столь точно отражало его образ жизни. Ведь Гуляем-то его называли с
молодых ногтей,  когда никто и предположить не  мог,  кто из него  вырастет.
Просто фамилия у него была такая - Гуляев.
     Вот и  получилось,  как будто  сначала сшили  сорочку,  а потом  под ее
размер произвели дитя.
     Впрочем, все одно к одному, и теперь уже  мало кто знал фамилию  Гуляя.
Даже его мать и ту по сыну звали Гуляихой.
     И ей прозвание это тоже как-то подходило. Хотя старуха и не шаталась по
окрестным селам, не орала песен и на людях навеселе не показывалась, а все ж
таки  в сморщенном ее лице, в  выцветших  голубеньких  глазках  проскакивало
что-то  бесшабашное, неудержимое, от чего сын  пошел.  Говорят, смолоду  она
первой веселухой была. Что плясать, что стопку опрокинуть,  что  с парнями в
стогах кувыркаться - лишь бы весело.
     Оттого  и  сына своего  она  не  осуждала.  Не  пилила его  за то,  что
хозяйство не ведет, неделями дома не ночует, а приходит либо под мухой, либо
с синяком под глазом. Не зудела, не кричала, не кидалась словами горькими, а
сразу ставила на стол тарелку щей или чего еще в доме было. Старухе хотя уже
и  за восемьдесят, а дом все ж кое-как вела. Голодной не сидела. Да много ли
ей одной  надо? Сын все больше на стороне,  у  дружков ночует да у разводок,
благо этого добра теперь хватает, а она в огороде - пошурует, яйца продаст -
вот и набрала на жизнь. Сам Гуляй иногда давал. Правда, редко. Реже  некуда.
Но не  потому, что он мать не  жалел или денег у него не было. Нет, мужик он
был душевный. Хоть у кого спроси - всякий скажет. И деньги получал хорошие -
работал  механизатором в совхозе. Но не удерживались у него эти деньги.  Как
получит,  сейчас  на  бочку. Поит  всех  налево  и  направо.  А когда  Гуляй
разгуляется, нет его щедрей.
     Само собой,  и народу  вечно  вертелось вокруг  него  тьма.  Все больше
любителей выпить, как говорится, на холяву. Такие, пока у тебя деньги есть,-
друзья не разлей  вода,  а кончились деньги -  пройдут мимо, не признают. Но
были у Гуляя и  верные спутники, Ерофеич например. Тот хоть уже и пожилой, и
семейный, а то и  дело  возле Гуляя  грелся. Нашумит на него жена, накричит,
туды твою растуды; а она у него жутко злая была, бывало, что и дралась. А он
рыхлый мужик, губы дрожат, сейчас бежит Гуляя искать. Знал, что тот  его без
утешения  не оставит,  хоть красного,  а  нальет, последние штаны продаст, а
нальет.
     У Ерофеича денег никогда не  было. Жена  за него приходила в контору за
получкой. Ей давали, потому что связываться не хотели. Больно  уж  злая была
баба  и языкатая.  Не  уступи  ей  -  так она как только не обзовет. На  всю
деревню ославит.
     - Сожрет она  меня,- жаловался Ерофеич  своему утешителю.- Как есть  со
всеми потрохами слопает. Ей ведь дом  мой нужен, чтобы полюбовников держать.
Молодая  еще кобылища - у нее  одни жеребцы на уме. А я что... Сырой совсем,
больной весь... Я ей без интересу.
     - А чего брал молодую,- смеялся Гуляй.- Или, может, влюбился?
     - Какое там,- вздыхал Ерофеич.- Думал,  здоровая,  работящая, а  что  с
бельмом -  так даже лучше: никто не уведет.  Вдовцу, да еще с  двумя детями,
одному нельзя. Еще ладно были бы пацаны,  а то  девки. За ними нужен женский
глаз. Ну, вот и взял... На свою  голову. При дочерях она  еще не так... Руки
распускать  стеснялась. А как подросли мои девки да повыскакивали замуж, тут
мне совсем хана.  За день наломаешься, идешь домой, а  у самого мысль: "Мать
честная,  кабы  помоложе  был,  ушел  бы  куда  подальше  и   пропадай   все
пропадом..." Думаешь, а идешь...
     - Дай ты ей раз промежду зенок,- встревал молодой Соус.
     Этот Соус был при Гуляе чем-то вроде ординарца. Он и за  вином бегал, и
закуску мог сварганить почти что из ничего.
     Однако в  деревне его не любили за жуликоватость и дурной нрав. Бывало,
глаза зальет и пойдет куролесить.  У  кого  курицу сопрет,  у  кого рубаху с
веревки сдернет, а встретит девку, так норовит ее  обжать прямо  на улице, а
то и лапу под юбку запустит. Девка вопит:
     - Уйди, такой-сякой, противный...
     А он ее матюгами. Лапает и ухмыляется.
     И как его только не учили и как только  не называли. А ему  хоть плюй в
глаза - все божья роса. Утрется и опять за старое.
     Правда, раз он через свою дурь чуть не лишился жизни. Зажал он как-то у
конторы Танюху Чупрову, целоваться  полез, а она  возьми да пожалуйся своему
парню, или  даже жениху. А тот, не долго думая, поймал Соуса в тихом месте и
давай засовывать  башкой в  колодец. И засунул бы, потому что детина попался
здоровенный,  из  него четырех таких Соусов можно было настрогать,  да Гуляй
ему  помешал. Хотя и Гуляю тогда досталось,  потому  что сунулся под горячую
руку, зато потом  этот парень извинялся и благодарил его, и даже неделю поил
портвейном.
     С тех пор Соус  как  будто прилип к Гуляю. В бригаду к нему попросился.
Гулял  с ним заодно  и  работал рядом.  Хотя какой из Соуса  работник.  Зато
выпивку раздобыть мог в  любое время  дня и ночи. Любому магазинщику умел за
кожу влезть. Тот ему:
     - Нету. Завтра утром привезут. А Соус ему свое:
     - Вот так и дурят нашего брата.
     И начнет права качать.
     Продавцу станет тошно, он  и  даст ему из своих  личных запасов, только
чтобы не слышать и не видеть такого покупателя.
     Прозвище Соус получил тоже благодаря своему занудству. Пришел он как-то
в  столовую. Дают  ему котлеты, а он  в амбицию. Видишь ли,  в меню написано
"Котлеты с гречкой плюс соус", а соуса-то и нет. Значит, дурят нашего брата.
За соус берут, а никакого соуса нет. Денежки,  стало быть,  себе в карман, а
ты, будь любезен, хавай  без  соуса.  Ему  и так и сяк объясняли,  что  меню
вчерашнее, что за соус  с  него денег не взяли, и раскладки  показывали - он
знай твердит,  что  его обжулили.  Пришлось поварихе наскоро делать какой-то
соус, иначе  он бы ее со свету сжил. С тех пор его иначе как Соусом никто не
называл.
     Не удивительно,  что  такого человека не любили, потому  что  и сам  он
никого не любил.  Даже женщин,  до  которых уж очень  был охоч. Может  быть,
именно эта  неразделенная  страсть привязала  его  к  Гуляю, которого всегда
окружали любительницы весело провести время, а может быть, он  действительно
испытывал  благодарность к своему спасителю и выражал это тем,  что таскался
за ним всюду, как собачонка какая-нибудь.
     Так или  иначе, а держались они вместе - Соус, Ерофеич  и Гуляй. Вместе
пили,  вместе ели  и работали  вместе, в  одной бригаде, в которую  и  попал
Новосел.
     Этого Новосела звали  Серегой.  А в  Синюхино  он  прибыл  аж из  самой
Сибири. Но не  потому,  что там, в Сибири, жилось ему худо, и не оттого, что
чужая сторона прибавляет ума, а просто жена в Россию просилась. Со свекровью
ли не поладила, по родным  ли местам затосковала. Кто его знает, а только не
жилось ей в Сибири,  хотела переехать. Серега, в  общем, не возражал. Парень
он  был молодой, любопытный,  на подъем  легкий.  В  армии побывать успел, а
следовательно, дорожку из родных мест уже знал.
     Между  ними  было  решено, что он поедет  вперед,  устроится  на работу
где-нибудь поближе к ее родным местам, а потом, как уж он обоснуется, и  она
с дочерью приедет.
     Вот так и получилось, что  оказался Серега  в Синюхино. Поселился он на
квартире, а  работать устроился в бригаду Гуляя. Сам выбрал это место, никто
не неволил. Наоборот, директор просил его поработать на складе.  Там позарез
нужен  был весовщик. А он ни  в какую.  Только механизатором хотел. Узнал, в
какой бригаде не хватает людей, и к Гуляю:
     - Возьми, не пожалеешь.
     Гуляй,  не  долго  думая, взял. А парень и  впрямь  оказался  жадным на
работу. В первый же день на уборке сумел он обскакать  и Соуса,  и Ерофеича.
До Гуляя ему, конечно, было далеко, но чувствовалось, что  в этом деле он не
повинен.  Комбайн-то ему  дали из тех, что  сразу  после уборочной  наметили
списать.
     Гуляю Новосел  поначалу  глянулся. Он и сам любил иногда  блеснуть. Для
него работа была таким  же  веселым  делом,  как  и гулянка.  Если  захочет,
бывало, пашет не хуже любого передовика. Оттого и  у  всей бригады выработка
набиралась. Соус с Ерофеичем  едва норму выполняют, а он мог  две дать. Зато
как кончит дело, тут уж его не тронь - дай душу отвести.
     После работы решили Новосела обмыть. Собственно, никто ничего не решал,
потому  что все разумелось само собой. Просто Гуляй кинул  Соусу червонец, и
тот на  попутке укатил за спиртным в Красновидово. У Сереги с собой денег не
было,  но на квартире, в подкладке, у него  лежала сотня на первое время. Он
тут же предложил сходить за своей долей, чтобы "прописаться", как говорится,
на новом месте. Но Гуляй его не пустил:
     - Оставь свои бабки на потом - сегодня Гуляй угощает. Не знаю, как  там
у вас в  Сибири, а мы тут не считаемся. Сегодня я при деньгах,  завтра -  ты
меня угостишь... Не тушуйся, паря, все путем.
     Через  полчаса  явился  Соус с  двумя бутылками  "Стрелецкой" и  тортом
"Сюрприз". Пили  прямо  в поле,  стоя, из граненых стаканов, которые Ерофеич
извлек из-под сиденья своей машины. Гуляй  пил красиво.  Не пил, а вливал, и
локоть  отставлял  как-то  ловко.  Так в кино  артисты  пьют воду, изображая
царских офицеров, заливающих совесть  коньяком. Ерофеич - поперхнулся. А  на
Соуса страшно было смотреть. Задрав голову кверху, он как будто заталкивал в
себя водку глоток за глотком.
     После  первой поллитры закурили. Соусу  первому  ударило  в голову.  Он
развел вокруг руками и сказал Сереге:
     - Во как у нас...
     Серега не понял: то ли  он приглашает его полюбоваться родными местами,
то  ли  чем-то  недоволен. Справа за  полем виднелся  чахлый осинник,  слева
проселок, а за ним опять поле... На всякий случай он сказал:
     - Нормально. Соус так и взвился.
     - Не ндравится, да? Ему, видишь ли,  не глянулось. А на  кой хрен тогда
сюда приехал? Сидел бы у себя, с ведмедями. А то приехал и морду воротит...
     -  Ладно тебе,  ладно,-  вмешался Ерофеич, который успел  уже  облизать
пальцы  после торта.-  Нашел  чем  хвалиться -  природой.  Да  где  ее  нет,
природы-то. Ты, Соус, нигде не бывал дальше Тамбова, ничего не видел. А ведь
есть места куда красивее наших. Тут вот по телевизору показывали этот... Как
его... Крым. Во где красота, ребяты...
     - А по  мне, батя,- сказал Гуляй,- все  одно  где жить, лишь бы хорошие
люди водились. Ты, Серега, в основном нас держись. Ерофеича вон тоже слушай,
он тебе про жизнь такое порасскажет...
     Ерофеич икнул, и  Серега не смог сдержать улыбки, хотя всем своим видом
старался показать, что вполне уважает своих новых товарищей.
     -  Чего  лыбишься,-  продолжал   Гуляй,  разливая  по  стаканам  вторую
бутылку.-  Он  больше нашего пожил и всю дорогу  страдал  за свое шоколадное
сердце...  А  ты  правильно  сделал,  что  с  места  снялся.  Знаешь  песню:
"Отцовский дом... А хрен ли в ем. Давай его пропьем"... Так что гуляй, паря!
Один раз на свете живем-то.
     Выпили, заели остатками торта. Соус завел было разговор про бухгалтершу
из  Красновидова,  которая потихоньку  вписывала  в закрытые  наряды  всякие
несуществующие  работы,  а деньги  прикарманивала,  но  сбился почему-то  на
Кеннеди. Серега слушал  эти разговоры и думал,  что вот  и здесь, за  тысячи
километров от его родного  дома, живут хорошие люди, которые  принимают  его
так,  как  будто  он  век тут  жил.  И  сердце  его  постепенно  наполнялось
благодарностью... Ему вдруг захотелось сделать им приятное. И он сказал:
     - Мужики, может, еще, а? Я только на квартиру за деньгами сбегаю.
     -  Только  скоренько,-  обрадовался Соус,- а то Верка сейчас свой ларек
закроет и пойдет куда-нибудь язык чесать, и фиг ее найдешь.
     Но Гуляй его осадил.
     - Не мельтеши, Соус, сегодня Гуляй угощает. А у меня другая программа.
     Программа  у Гуляя была действительно обширная. Потом Серега сколько ни
вспоминал, так и не смог до конца вспомнить, что же они делали в тот вечер и
где побывали.
     Вспомнилась совхозная столовая  и стол, уставленный бутылками какого-то
"Лучистого".  Тогда еще вроде был и Ерофеич. Потом ехали в пустом автобусе и
орали  частушки "Мимо тещиного дома  я  без шуток не  хожу..." и еще  в этом
роде, а  шофер, совсем пацан, все  оглядывался,  смеялся и приговаривал: "Во
дают, черти!" Потом был ресторан в райцентре, но Ерофеича уже точно не было.
Зато на белой скатерти были почему-то чернильные пятна. Чернилами  там поили
или  чем, неизвестно, но пятна были. Это Серега  хорошо помнил,  потому  что
удивительно - откуда в ресторане взялись чернила. А еще припоминал он Катю в
клипсах,  которая  висела на плече у Гуляя, и была  еще вроде Зина,  а может
быть и Инна, но  как она  выглядела, что  делала и куда потом делась, Серега
припомнить не  мог. Он и себя  после  ресторана  не помнил.  И долго не  мог
сообразить, что с ним произошло, когда наутро очнулся в постели, в городской
явно квартире.
     В  окно смотрело серое небо. За стенкой  слышались шаги  и голоса, а он
лежал в новой постели как  будто перееханный и ломал голову над тем, чего он
вчера такое  мог выкинуть? и что он скажет,  если в комнату вдруг кто-нибудь
войдет? а также что ему делать, если никто не войдет?
     В  конце  концов он  устал  от неприятных мыслей, свернулся калачиком и
уснул. Разбудила его женщина средних лет в цветастом халате и в бигудях.
     - Ну, вставай, что ли, а то