а Эйно
Карловича, но тот как-то холодно взглянул на него и сказал, как отрезал:
     - Не тот случай.
     Они сели за столик у окна. Под окном стоял мотоцикл; Возле него бродили
куры и выклевывали что-то у него из-под колес.
     "Что   я   здесь   делаю,-   пронеслось  вдруг   в   голове  у   Федора
Христофоровича.-  Каким   ветром   меня   сюда  занесло?  Просто  наваждение
какое-то... Вот вскочить на этот мотоцикл и..." Но сейчас же он подумал, что
уже понедельник, а  в пятницу  вечером приедет Глеб,  а  там, может быть,  и
внука Женю привезут. Он  увидит  деревянный дом,  как в книжке на картинках,
речку,  лес,  вот этих кур  и,  наверно,  обрадуется. Это  успокоило  Федора
Христофоровича, он надломил хлеб и стал есть борщ.
     - А  вы,  собственно, каким  образом  попали в Синюхино?  -  спросил он
Пиккуса между первым и вторым.
     -  Определен  на  жительство,-  совершенно  бесстрастно  ответил  тот,-
соответствующими органами.
     - Это как? За что? - выпалил Федор Христофорович  и тут же спохватился,
что поступил опрометчиво.
     У всякого человека есть такое, о чем он не любит вспоминать.
     - За бандитизм,- сказал Пиккус и как ни в чем не бывало продолжал есть.
     - То есть... Вы шутите? - опешил Федор Христофорович.
     -  Не  пугайтесь, я никого не убивал и даже не  стрелял, у меня не было
никакой ружье.
     -  Как же так получилось? -  спросил.  Федор  Христофорович, видя,  что
Пиккус не прочь поговорить на эту тему.
     -  Старая история,- начал эстонец  так, как  будто собирался рассказать
легенду.-   Сразу  после   войны.  Некоторым  людям  Советская  власть,  как
говорится,  встала  поперек горло. У  нас тоже такой был  по  фамилии Кунст.
Нельзя сказать, чтобы он был  богачом,  но хутор  имел неплохой.  Только ему
этого показалось мало, и он связался с немцами, чтобы попользоваться от них.
Кое-что ему перепадало,  и он вообразил себя большой человек. Так что, когда
пришла Советская власть, ему ничего не оставалось, как уходить в лес. Он так
и сделал. Ушел  в лес и взял с собой  кое-кого из своих  батраков и соседей.
Они ничего не делали, только  сидели  в лес  и  все оттуда показывали  фига,
выжидали время,  пока  из  района  уйдет  отряд,  присланный  для  борьбы  с
бандитами. Но  изредка они все-таки нас навещали, требовали хлеб, яйца, сыр.
Мы, конечно,  давали и помалкивали,  потому что никто  не  хотел, чтобы  его
хутор сжигали, а его самого убивали. Однажды они заявились к нам с матерью и
потребовали продукты. Мать отдала  кое-чего, но им показалось мало, и они ее
обругали. Я сказал, что они не правы, и они  выбили мне два зуба и приказали
идти с ними. И мне ничего не оставалось делать, как идти, потому  что с меня
мертвого никакой  толк не было бы. Они как  будто  одурели. Раньше это  были
нормальные  мужики,  которые  много  работали,  но  любили  и  поговорить, и
посмеяться. А тут их словно кто подменил: сидят и смотрят исподлобья, и даже
разговаривать не  желают.  Десять  дней мы отсиживались в лесу, все  чего-то
ждали. Почти  все время шел дождь,  а  крыша  над головой не было, ничего не
строили, потому  что каждую  минуту  ждали  перемены.  Там  я заработал себе
радикулит. Кунст  то уходил, то опять появлялся, он очень нервничал, а потом
сказал, что наше дело -  табак  и нужно уходить за  границу. "Ты тоже можешь
идти  с нами,- сказал он мне.-  Все равно  красные  тебя расстреляют,  когда
узнают, что ты  был в нашем отряде". Я не  боялся красных, потому что ничего
плохого сделать  не успел, но побоялся сказать "нет", чтобы их не разозлить.
Для начала решили перебраться на какой-нибудь остров. Оттуда легче было уйти
за кордон.
     На острове мы сидели голодные в старой коптильня, ждали, когда тронемся
дальше, и ругались между собой. Кунст с двумя дружками ушел на лодке в море,
чтобы вернуться  за  нами  на  шхуна.  Но  она так и не появилась,  а пришел
милицейский  катер и забрал нас всех в город.  Там  начальство  разобралось,
конечно, кто бандит, а кто  просто  дурак, но  все ж решило,  услать нас  от
греха подальше. Мне досталось Синюхино, и с тех пор я здесь.
     -  И наказание до сих пор в силе? - спросил Федор  Христофорович  после
недолгого молчания.
     - Я уже  давно мог бы уехать назад, но,  думаю, это ни к чему. Мать моя
умерла, и я похоронил ее  здесь на кладбище.  Здесь я нужен.  Здесь мой дом.
Где ты нужен,  там и дом твой. Я без этого  Синюхино  уже  не совсем я, но и
Синюхино будет уже немного не таким без Эйно Пиккуса.
     Федор Христофорович ничего не мог сказать на это, но про  себя подумал,
что эстонец,  должно  быть,  прав. А Пиккус как будто стряхнул с  себя годы,
оживился, повеселел и  стал  рассказывать  про  то,  какие  смешные  истории
происходили  с ним в первое время после приезда в Синюхино, а потом поднялся
и сказал:
     - Ладно, надо идти строгать доска, чтобы поскорей делать вам квартира.
     - У вас найдется рубанок для меня? - спросил Федор Христофорович.
     - Найдется,- сказал мастер,  и они вышли  на улицу. Куры шарахнулись  в
разные  стороны  у  них  из-под  ног.  От  неожиданности Федор Христофорович
отскочил в  сторону,  налетел на  мотоцикл и  свалил его  в  пыль. И тут  из
распахнутого  настежь  окна  парикмахерской,  которая   помещалась  в  доме,
напротив  столовой,   послышался   такой  пронзительный   смех,  что   могло
показаться, будто на улице на полную мощность включили громкоговоритель. Там
в единственном  кресле у  единственного  зеркала сидела  женщина в бигудях и
покатывалась со смеху. Другая женщина, в белом халате, наверно парикмахерша,
что-то сердито говорила ей, видимо пыталась пристыдить, но та никак не могла
взять себя в руки и  остановиться. Федор Христофорович опустил глаза,  чтобы
не смотреть туда. Ему было как-то неловко видеть женщину в парикмахерской да
еще в бигудях. Он хотел  побыстрей уйти с этого места, но вдруг услышал, как
женщина, едва сдерживая новый приступ смеха, поздоровалась с ним, назвав его
по имени-отчеству. Это была секретарь сельсовета Светка Рябыкина.
     - Вот дура,- говорила ей парикмахерша, когда Федор Христофорович ушел,-
и что  это тебя разбирает. Пожилой человек оступился, а ты  гогочешь. Да  он
тебе в деды годится...
     Светка  и  сама  понимала,  что поступила некрасиво,  но ничего с собой
поделать не могла. Со вчерашнего вечера у нее было такое настроение, что она
готова  была смеяться и  вовсе без причины.  А  тут  этот  полковник  свалил
мотоцикл...
     Вчера вечером, когда она  сидела за столом у  Чупровых вместе со всеми,
кто был причастен к купле-продаже старого дома, Чупров-младший с нее глаз не
спускал,  а потом пошел ее провожать. Он был почти трезвый и потому не такой
смелый,  как  тогда,  возле  клуба,  даже  целоваться  не лез, а  улыбался и
рассказывал про то,  как  служил в армии. Выходило  у него  очень смешно, не
служба, а  сплошной  анекдот. Особенно ей понравилась история про то, как он
однажды  приехал  в какой-то  город и захотел  поесть, а  в столовском  меню
ничего нет, кроме  каких-то  калиток.  Он  подумал,  что там  приторговывают
стройматериалами, и уже  собрался уходить, но тут пришел гражданин и спросил
калитки, а ему дали пироги.  Тогда Генка осмелел и тоже спросил  калитки,  а
буфетчица ему  и говорит: "Тебе с мясом или  с белугой?" У него было с собой
всего тридцать  копеек, и потому он  спросил что почем.  "С мясом  -  десять
копеек,  а  с белугой - пять",-- объяснила буфетчица.  Он  удивился,  что  с
белугой  даже  дешевле, чем  с мясом,  и  взял  на  все с  белугой,  пока не
передумали. А  когда он надкусил эту самую калитку, то  там  никакой рыбы не
обнаружил, один рис. Он  надкусывал один пирог за другим, и везде  был  рис.
Тогда он разозлился и пошел к директору столовой жаловаться, что его надули.
Директор посмеялся, дал ему три пирожка с мясом и сказал, что все правильно:
у них, оказывается, рис называют белугой. Умора.
     Хорошо рассказывал Геннадий, и притом ни разу не выругался матерно, как
другие парни, и рукам воли не давал, хотя мог бы и поцеловать.
     Она, в  свою очередь, говорила ему разные умные вещи про свою работу, к
месту   вставляя  такие  слова,  как  процедура,   документация,   протокол,
директива. Она  видела, что  Геннадий поглядывает на нее с уважением, и  еще
больше  старалась. Дошло  до  того,  что  на  прощание он  пожал  ей руку  и
пригласил на танцы в Калинники.
     Этот новый Геннадий нравился  ей не меньше прежнего. И она  перед  тем,
как уснуть, окончательно решила выйти за него замуж.
     А Генка катил в это время в Красновидово, где его ждала весовщица Галя,
косенькая малость, но зато без  претензий, и думал о том, как это он  раньше
не  замечал Светлану.  "Серьезная  деваха,  елки-моталки,- улыбался  он  про
себя.- И откуда только взялась такая. От горшка два вершка, а уже секретарь.
Бусы  ей подарить,  что  ли,  или такую  штуку  в виде  лезвия,  на  котором
по-иностранному написано. На шее носить.  Надо  будет мужикам сказать, чтобы
привезли, когда в Москву поедут.  Там  такие  штуковины  в  каждом  табачном
киоске продаются. И Гальке заодно.  Во, удивится... Хотя  нет, еще подумает,
что намекаю. А Светке обязательно, она не как другие, такую, брат, на хромой
козе не  объедешь.  Тут  нужен  деликатный  подход. А  если  намекнуть,  что
женюсь... Эх, жалко мать дом загнала..."
     Генка еще  не догадывался, какую  роль  суждено сыграть Светлане  в его
судьбе,  но уже начинал что-то чувствовать. И  это новое  чувство, а вернее,
предчувствие было столь необычным, что никак  не желало  умещаться в прежнее
его понятие  о  жизни.  У него  даже  для себя  не  находилось  слов,  чтобы
обозначить свое отношение к Светлане. Но какая-то почка в душе его лопнула и
из нее неминуемо должен был появиться росток.
     Столь  же  необычные чувства, но только другого рода, испытывал и Федор
Христофорович. Первая  неделя его пребывания в  Синюхино стала испытанием не
столько его духовных  сил, как он ожидал, сколько физических. С тех пор, как
он в  восемнадцатилетнем  возрасте ушел с завода, ему не приходилось таскать
столько тяжестей. На первый взгляд, вроде  ничего особенного: там - принеси,
здесь - подержи, но за целый день он так выматывался, что насилу добредал до
своего матраса.
     Быть подручным у Пиккуса оказалось нелегким делом.  Мастер старался его
использовать на полную катушку, как говорится. Эйно Карлович, конечно, и сам
не бездельничал, но, то ли из уважения к своему ремеслу,  то ли из  опасения
избаловать  подручного  даровыми  деньгами,  он  просто-таки  загнал  Федора
Христофоровича.  Правда, в этом  были  и свои  плюсы:  куда  делись все  его
сомнения и дурные предчувствия, даже помечтать о близких сердцу сыне и внуке
ему  некогда было. Весь день на ногах, как заводной,  а вечером едва хватало
сил,  чтобы  сходить  на  речку  умыться.  После  речки он  приходил  домой,
буквально падал на свое ложе и тут же засыпал. И  снились ему доски, гвозди,
двуручная  пила,  ножовка  и  стамеска.  Пиккус  был  доволен,  когда  Федор
Христофорович рассказал ему о своих снах.
     - Если так дело дальше пойдет, то я, может быть, подряжу вас поправлять
и мой дом,- шутил эстонец.
     Федору Христофоровичу нравилось наблюдать за тем, как тот всматривается
в доску,  прежде чем  пустить  ее  в  дело,  как  рассчитывает  каждое  свое
движение,  когда орудует  рубанком или же топором. Пиккус представлялся ему,
привыкшему ко всякого рода механизмам, то станочником, то станком, что в его
глазах было одинаково почетно.
     Федор  Христофорович  так   погружался  в  созерцание  самого  процесса
плотницкой работы, что ее результат становился для него неожиданностью. Пока
он  глядел,  как  Пиккус  пилит  и  строгает,  появлялось  вдруг  крыльцо  с
перильцами,  пока  удивлялся  тому, как легко Эйно  Карлович  управляется  с
неуклюжим топором, дом засиял новой оконной рамой.
     Охваченный каким-то детским восторгом,  Федор  Христофорович выбегал на
середину  улицы, чтобы поглядеть на обновку издали, качал  головой и потирал
руки.
     - Ну, вы колдун, Эйно Карлович.
     Так радуется ребенок, когда находит  под елкой новогодний подарок, хотя
он  и знает, что подарок  непременно  там должен  быть, потому что с  вечера
подглядел, как родители его туда клали.
     Пиккус флегматично соглашался с  Федором Христофоровичем и что-то вновь
записывал  в свою книжечку. А когда все  рамы были  заменены, он посмотрел в
свои записи и сказал:
     - Надо будет набавить  по  три рубля на каждую рама за качество.- Потом
подумал и  добавил:- Вы тоже  хорошо работали и поэтому получите премия - по
рублю за рама.
     Федор Христофорович не стал спорить с мастером. За  то время,  пока они
вместе работали, он  успел привыкнуть к  его  причудам... В сущности, Пиккус
брал  по-божески, то  есть  минимум из  того, что мог бы затребовать за свои
услуги, но  почему-то не хотел в этом признаваться, и строил  из себя жлоба.
Что ж, сколько  людей - столько странностей. Федор Христофорович понимал это
- возраст у него такой был, когда многое видится как бы издалека.
     Зато старый дом,  который, казалось, уже  навсегда сделал "вольно", как
будто  подтянулся. Теперь  он напоминал старого  солдата на плацу.  И это не
оставалось незамеченным  для синюхинцев. У  каждого из  них вдруг находились
какие-то дела на  том конце деревни, где  стоял дом Варваричева. Мужчины шли
мимо, останавливались напротив дома, здоровались с хозяином  и  с  мастером,
некоторое время смотрели молча, как  они работают,  разглядывали и ощупывали
сделанное, чесали в затылках или плевали  себе под ноги  и шли дальше, чтобы
при случае сказать кому-нибудь: "А дачник-то подновляет  свои "хоромы". Были
и такие,  которые  пытались влезть со  своими  советами. Но Пиккус  умел  их
отшить. Он  неопределенно  махал рукой,  что могло  быть  истолковано и  как
"ладно, учтем" и как "шли бы вы со своими советами...".
     Женщины  всем  своим  видом  старались показать,  что  им  нет  дела до
новосела и  его дома, но  любопытные взгляды,  которыми они ощупывали каждую
досочку, каждый гвоздь, выдавали их с головой.
     Для   неизбалованных   событиями   синюхинцев    и   сам   новоявленный
односельчанин, и все с  ним  связанное стало любимой темой разговора. Чем бы
ни начинались теперь беседы, они неизменно сводились к "полковничьему дому".
     И только Степанида старалась избегать этой темы. Она вроде бы ничего не
слышала  и не  видела или не желала слышать  и  видеть. Бывшее домовладение,
казалось, перестало для нее существовать, как только оно сделалось бывшим.
     Но вот  однажды  Васятка прибежал  с  улицы  красный  от возбуждения  и
затараторил взахлеб с порога:
     -  Кроют...  Перед  уже наполовину и  планками...  А сзади  завтра. И я
лазил, бабань... Гадом буду, лазил. И еще полезу.
     -  Я  те  полезу,-  пригрозила  внуку  полотенцем  Степанида на  всякий
случай.- Уймись.
     Она еще не понимала, по какой это причине Васятка так разволновался, но
знала твердо, что  всякое  перевозбуждение  до добра не доводит, и потому не
преминула осадить внука. Но он как будто не слышал ее.
     - Дядя Федор...  Дядя  Пиккус...- захлебывался  он  своими словами.-  В
общем, я пошел... Там гвозди... Помогать.
     - Стой,-  сказала  Степанида  и поймала внука за  руку.- Никуда  ты  не
пойдешь.
     Но Васятка вырвал руку и юркнул за порог.
     - Стой, лында чертов,- крикнула Степанида.
     Но его уже и след  простыл.  Тогда  она  вышла на улицу, чтобы еще  раз
пригрозить внуку полотенцем,  и  увидела такую картину:  все небо, насколько
глаза хватало, заполонили  неуклюжие серые тучи,  они нехотя ворочались там,
как коровы в стойле, и земля как будто смотрела на все это, раскрыв рот,  не
шевеля ни  единым  листиком, ни даже  пылью  придорожной, а вместе  с землей
смотрели в  небо и два старика на крыше ее бывшего дома,  и  сам  дом  всеми
своими новехонькими  оконцами, казалось, посматривал наверх весело и молодо,
как  мальчишка,  который  ждет  теплого  дождика, чтобы  побегать  по  лужам
босиком.
     "А дом-то родителев я зря продала,- невольно подумалось Степаниде.-  Не
следовало  его  продавать.  Или  уж  тысячу  просить". Подумалось  и  тут же
забылось, но  где-то в  глубине ее души  уже зародилось сомнение,  маленькая
царапинка, которая, если ее не бередить, сама собой  проходит  бесследно, но
если все время ее трогать - может превратиться в незаживающую язву.
     Так и  случилось.  Вечером того же дня  она  опять пожалела о проданном
доме.
     Клавдия  получила  в  совхозе  какую-то  премию, поехала  в  область  и
вернулась оттуда с  цветным  телевизором  к большой  радости всех  домашних.
Особенно радовался  Васятка.  Он тут же  достал откуда-то плюшевую  тряпку и
кинулся протирать полированный ящик.
     - Вот,- сказала довольная Клавдия.-  Пользуйтесь. Я не то что некоторые
- для всех стараюсь.
     С  Николая как будто сдуло всю его усталость. Он подхватился и полез на
крышу прилаживать временную антенну, провозился с ней весь  вечер и закончил
уже затемно. Телевизор работал, но  ничего не показывал. Клавдия утверждала,
что  загвоздка  в  антенне,  а  Николай  доказывал ей,  что все  сделал  как
положено,  просто  телевизор  неисправен,   и  хотел   снять  крышку,  чтобы
посмотреть, в чем там дело. Но Клавдия не позволила этого сделать, в сердцах
назвала мужа уродом и рохлей и понесла телевизор к соседям, чтобы проверить,
как он  будет работать с  настоящей антенной. Но телевизор и  там  не  желал
ничего показывать. Клавдия  вернулась домой злая и затолкала телевизор ногой
под кровать.
     - Легче на поворотах,- не выдержал Николай.- Ведь денег стоит.
     -  Не  твое  дело,-  сорвалась Клавдия.-  Не  ты платил  -  не тебе мне
выговаривать.  Сам-то   рубля  в  семью  не  дашь,  все  маманьке  в  сундук
складываешь.
     -  Так, невестушка,  так,- вступила в разговор Степанида.- Выходит,  ты
одна всех поишь и кормишь, а мы тут все вроде как приживальцы.
     - Я этого не говорила,- пошла на попятную Клавдия.- По мне все ладно.
     Она пожалела, что начала этот разговор, но остановить свекровь было уже
невозможно.
     - Тогда ответь, невестушка, зачем ты тут воду мутишь, зачем во грех нас
вводишь,  словно вражья  сила:  сына стравливаешь с матерью, брата с братом.
Так и кортит тебя в свое гнездо нагадить. Ведь это ты, бесстыжая, напела мне
родителев дом за  полцены продать.  Думала  попользоваться, гадина, а как не
вышло, ты и мутишь воду.
     - Сами  вы  гадина,- огрызнулась Клавдия,  но заводиться не стала, весь
пыл прошел.
     - Дом продавать вообще не следовало,- сказал Николай.- Хороший, крепкий
дом. Дядья наши умели строить. По теперешним временам такому дому цены  нет.
Вон  у  Фроликовых  красновидовских изба  вроде баньки, а дачников пускают и
берут  по двести рублей за лето. И дом за собой  сохраняют, и пользу имеют с
него.
     - А если уж  продавать,- продолжал рассуждать Николай,- то просить свою
цену. Дом-то почти новый.
     - Пап,- сказал вдруг Васятка,- а давай его отымем.
     Все засмеялись,  даже Клавдия, чувствовавшая за собой некоторую вину, и
сам Васятка засмеялся, решив  про себя, что  таким образом взрослые одобряют
его  предложение. И в общем-то  был  прав. Степанида, так  та совсем всерьез
приняла идею внука. Правду говорят - старый что малый.
     "А  если  и  впрямь  затребовать   дом   назад?  Пойти  к  председателю
сельсовета, поплакаться, дескать, продали дом  по дурости.  Мужик  свойский,
синюхинский, с Минькой вместе  на фронт  уходил,  чай,  не  обидит, войдет в
положение..."
     Это  мысль не давала  теперь  покоя Степаниде. Но  было одно  сомнение:
платить  Варваричеву  за  ремонт  дома  или не платить.  По  справедливости,
конечно, нужно было заплатить, потому что  человек старался, нанимал рабочую
силу, покупал материалы, а с другой стороны - кто ж его