т дальнейших неприятностей.  Но  книга  как назло  куда-то
подевалась. И пришлось директору  унижаться перед самозванцем, божиться, что
ноги Балахона больше на его рынке не будет. Общественность  вроде бы вошел в
положение, хотя и записал что-то себе в блокнот.
     Когда  же Балахон снова появился на рынке,  директор подошел к  нему и,
прокашлявшись, сказал:
     -- С вашим товаром, товарищ, лучше на улице где-нибудь встать.
     -- Чего? -- не понял Балахон.
     -- Да  я  против вас ничего  не имею, но тут  один зловредный  старикан
требует, чтобы вас не пускать на рынок.
     -- Почему? -- опешил Балахон.
     --  Пес  его знает,  за что  он на вас взъелся,  только уж, пожалуйста,
торгуйте где-нибудь в  другом месте, а то у меня неприятности будут. Так что
извините...
     Балахон шмыгнул  носом, повернулся и пошел прочь  с  рынка.  Но ушел он
недалеко: расположился тут же, у входа, на  ящике,  и торговал себе как ни в
чем не бывало, пока однажды его здесь не застал Общественность.
     -- Так,-- сказал он, как будто костяшку на счетах кинул.--  Значит, все
еще занимаетесь своим незаконным промыслом, гражданин?
     Балахон  молча  кивнул.  Похоже   было,  что  он  ничуть  не  испугался
Общественности.
     --  Ладно,-- сказал старый  законник, словно  вторую  костяшку кинул.--
Видно, слов вы не понимаете...
     Он  привел  постового и  настоял,  чтобы милиционер  пресек торговлю  в
неположенном  месте,  а заодно и выяснил личность нарушителя. Постовой  знал
Балахона  как облупленного  и  ничего  против  него  не  имел. Но он  и  про
Общественность уже был наслышан, знал, что тот  за кожу влезет, чтобы своего
добиться.  Чтобы  как-то все это  утрясти и ничего не рассыпать,  он  сделал
такой маневр: поблагодарил Общественность за бдительность и взглядом дал ему
понять,  что дальше  уж сам  разберется, а  свидетели  ему  пока  не  нужны.
Общественность ушел с  чувством  исполненного долга. И тогда постовой сказал
Балахону:
     -- Слушай, батя,  ты мужик неплохой, не то что некоторые здесь. Только,
знаешь, иди отсюда. И больше сюда не приходи. А этому старику лучше на глаза
не попадайся.
     -- Куда ж я пойду? -- сказал Балахон.-- У меня товар...
     -- Шел бы ты, батя, со своим товаром... Ну, хоть на Божедомку...
     Балахон так в точности  и сделал. На следующий  день его уже можно было
видеть  на Божедомке.  Он сидел на ящике  в  людном  месте, около аптеки,  и
торговал клюквой и можжевеловыми вениками. И торговля у него шла даже лучше,
чем  на рынке.  Там  продавалось много  такого, от чего глаза разбегаются. И
если  кто  не приходил  туда за веником, то уходил без  него преспокойно.  А
здесь Балахон был как на  витрине и,  глядя на него,  многие вспоминали, что
неплохо было бы попарить кадку под капусту или же сварить клюквенный кисель.
     В  общем, некоторое  время  Балахону  с  легкой  руки  постового везло.
Общественность  тоже  был  доволен.  Несколько  раз он обходил  рынок и  его
окрестности и  нигде  не  встретил  торговца  "зеленым". И  тогда  он  решил
за--няться чистильщиками обуви, которых у  нас в Марьиной Роще  было аж два.
Но  тут  до него  дошел слух,  что Балахон, как ни  в  чем не бывало, открыл
торговлю на Божедомке. Общественность  вскочил  в трамвай и через  несколько
минут был уже  на  Божедомке. Балахона  он  увидел  издалека и  стал  в  уме
перелистывать Уголовный кодекс в поисках гвоздя, которым можно было бы раз и
навсегда  пришпандорить  собирателя.  Но  когда   Общественности  оставалось
сделать  какую-то  дюжину  шагов,  чтобы  взять  Балахона  за  шиворот,  как
нашкодившего мальчишку, и вести  в отделение, тот вдруг схватил свою корзину
и побежал. Бежал он смешно, как-то боком, так чудно бегают люди, которые уже
забыли, как  это  делается,  и все-таки  он  бежал, уходил  у Общественности
из-под носа.
     -- Стой! -- крикнул Общественность.-- Не имеешь права бежать!
     И  припустился за  ним  вприпрыжку,  как ребенок,  когда он  верхом  на
палочке изображает лошадку и  всадника  одновременно. Так они бежали сначала
мимо  Александровского  института, а потом вдоль ограды Мариинской больницы.
Бежали они долго, больше руками и глазами, нежели ногами, и больные, которые
прогуливались в это время  в  больничном  парке,  имели  возможность вдоволь
нахохотаться. Но  вот Балахон добрался, наконец, до площади Борьбы и скрылся
во дворе морга. Общественность постоял возле ворот, отдышался, но во двор не
пошел.  Сил у него  едва хватило на то,  чтобы  сесть в трамвай и доехать до
дому.
     С тех пор он не знал больше покоя. Впрочем, он и раньше его не знал, но
по  собственному желанию. Быть уполномоченным хоть  и  хлопотно, но приятно.
Нет,  Семен Семенович  был не  настолько мелок, чтобы упиваться властью.  Он
думал,  что  нужен  людям,  и  всюду  видел  то;  что хотел  увидеть:  страх
нарушителей  порядка и уважение простых тружеников, клиентов и  покупателей.
Притом  до  сих пор он сам диктовал условия игры. Но вот он так  увлекся ею,
что не заметил, как превратился из игрока в игрушку.
     После неудачи  на  Божедомке  Общественность  окончательно  решил,  что
Балахон только с виду олух, а на самом деле паразит, и разработал целый план
действий против непокорного торговца дарами леса.
     Он позволил  внуку  выходить  из  дому  когда угодно и  гулять  по всей
Марьиной Роще, с условием, что тот  не медленно даст знать ему,  если увидит
где-нибудь торгующего Балахона. Потом Общественность пошел к  участковому  и
прямо  спросил  его, какие меры  он думает применить  к  гражданину, который
живет за счет сомнительных  доходов. Участковый у нас любил поесть, страдал,
одышкой,  но был человеком  справедливым  и  добрым может быть даже  чуточку
добрее, чем положено участковому.  А  потому он  спросил, что Общественность
имеет в виду под сомнительными доходами.
     --  Торговлю   дикорастущими   видами,--  ответил   Общественность,   и
участковый понял, что имеет дело научным работником.
     -- Но нигде не записано, что он не имеет права этого жить,--  попытался
все же возразить участковый.
     -- Тогда покажите мне, где записано, что он имеет такое право,-- сказал
Общественность, и участковый понял, что имеет дело с умным человеком.
     И  все  же  он сомневался,  стоит  ли принимать  меры  против Балахона,
который никогда мухи не обидел. Общественность это понял и нажал на логику.
     -- Вот вы находитесь на государственной службе, у вас есть обязанности,
и вы их исполняете, за что получаете заработную плату...
     На это участковый ничего не смог возразить.
     -- Рабочий выполняет  свои  обязанности  у  станка  и  получает  за это
заработную плату. Станок,  конечно, собственность государственная, и рабочий
ее,  то есть его, эксплуатирует, но за это отдает государству продукт своего
труда.  То же и с колхозником, только  там собственность колхозная и  потому
продукт  он отдает колхозу.  А  гражданин  по  кличке Балахон  эксплуатирует
государственную собственность и ничего за это  государств  не дает. Так  или
нет?
     --  Выходит,  что так,-- согласился участковый.  Логик его  доконала. К
тому  же  он  подумал, что такому,  как  Общественность,  никакого труда  не
составит  доказать  начальнику  отделения, что он  как  участковый никуда не
годится и в органах ему не место.
     Заручившись у участкового обещанием содействовать, Общественность пошел
к  управдому,  и  прочитал  ему  лекцию  насчет  двух форм  собственности  и
незаконности  занятия  Балахона.  Управдом  ничего  не   понял,  и  со  всем
согласился,  потому что  с утра поел селедки, и  все  время мучительно хотел
пить.
     Таким образом, Общественность обложил Балахона  как медведя в  берлоге.
По крайней мере, он так  думал: Однако из всех  его  союзников только Алешка
остался  ему  верен. Участковый решил подождать,  что из  всей этой  истории
выйдет, и если понадобится -- вмешаться, но только если понадобится. В конце
концов, никого не грабят и не убивают, даже не бьют. А управдом  выпил сразу
пять  стаканов чаю с  лимоном  и забыл о разговоре. Но Алешка не дремал. Для
него дедово  поручение было  делом  государственной важности. Он  чувствовал
себя, чуть ли не  Павликом Морозовым, когда мы тайком встречались где-нибудь
в  условленном месте  и бродили  по Марьиной Роще как будто просто так, а на
самом деле  выслеживали Балахона. Алешка  сразу вырос в своих глазах. Раньше
он был  покладистым малым, всегда  и  во всем безропотно уступал мне  первые
места. По старшинству и по жизненному опыту я  командовал, а он подчинялся и
никогда от этого не страдал. В самом деле, куда ему было со мной тягаться. Я
уличный,  весь  в  ссадинах  и  заплатах,  сорвиголова  одним  словом,  а он
домашний. Он часто болел и вообще не выходил на улицу, а сидел дома и читал.
И  вот он, наконец, получил свободу, но  я  перестал его  узнавать. Теперь я
только  и слышал от него команды:  "Завтра проверяем Трифоновку...", "В  три
ровно у Марьинского Мосторга..."  и тому подобное. И самое удивительное, что
я подчинялся  ему. Часами бродили  мы по улицам  и  переулкам, околачивались
возле магазинов, толкались  у Савеловского вокзала, дежурили на Минаевском и
Крестовском  рынках, но Балахона нигде не встречали. Чтобы было  веселее, мы
придумывали всякие игры. Например, спорили, сколько  нам  встретится  усатых
или  женщин в валенках. И вот  однажды мы поспорили  насчет военных.  Алешка
сказал -- десять, а я в азарте ляпнул --  тридцать. Дело было к вечеру, а мы
встретили  только пятерых военных, из  них  двое были  вовсе не  военными, а
железнодорожниками  в черной  форме, но  я  сказал  Алешке, что  это военные
железнодорожники, и  он  поверил. Тем не  менее все  шло к тому,  что Алешка
выиграет  спор. Его  цифра была ближе  к  истине. А мне так хотелось хоть  в
чем-то не уступить  ему. И я пошел  на хитрость: предложил Алешке напоследок
заглянуть в Самарский переулок. Там, неподалеку, была гостиница для военных.
Алешка этого не знал и попался на мой крючок. Я вел его проходными дворами и
представлял,  как  он  обалдеет, когда увидит  сразу два, нет,  три  десятка
военных. Обычно они роились возле гостиницы, как пчелы около улья, сидели на
скамейках,  курили, разговаривали.  Мы  прошли  весь переулок  и  уже хотели
свернуть  за  угол, как вдруг увидели Балахона.  Он  сидел на ящике напротив
трамвайной остановки, а перед ним стояла корзина. Никто к нему не подходил и
ничего не  покупал,  но его это как будто не беспокоило. В руках  у него был
нож,  которым  он стругал щепку  и при  этом  что-то  бормотал  про себя, по
крайней  мере, шевелил  губами.  Мы и  раньше побаивались  его,  а теперь  и
подавно  испугались:  переулок  безлюдный,  смеркаться начинает.  А  он весь
черный, как лесной пень, косматый, сидит на ящике бормочет про себя какие-то
заклинания и ножом поблескивает...
     Мы спрятались во двор и выглядывали  из-за дома, якобы чтоб не спугнуть
Балахона. Наконец, я взял себя в руки и сказал Алешке:
     -- Ты его тут постереги, а я сбегаю к твоему деду.
     -- Тоже  мне  Чапаев. Сам постереги,-- сказал Алешка.  Ему страшно было
оставаться тут. Но и мне этого не хотелось.
     -- Чудак-человек,-- сказал я.-- Ты же отсюда дороги домой не найдешь.
     -- Еще как найду,-- возразил Алешка.--  А тебе к нам нельзя,  тебе ведь
твоя бабуся запретила к нам ходить.
     Тут  он попал в  точку. Бабушка моя неслухов не терпела, в случае  чего
могла и  в чулан запереть,  а  там крысы так  и шастали. Да мне и самому  не
больно  хотелось являться к  Общественности  с доносом. Из двух зол я выбрал
Балахона и остался в переулке.
     -- Смотри,  чтобы он не ушел,-- наказал мне уходя  Алешка,  как будто я
мог  задержать Балахона, если  бы ему вздумалось уходить, ведь я боялся даже
на глаза ему попадаться.
     Я  наблюдал за ним из-за угла  и думал, что Алешка, наверное, уже дома.
Скоро  сюда  придут Общественность  с милиционером и они  уведут  Балахона в
тюрьму.
     Изредка   мимо   него  проходили   люди,   некоторые   останавливались,
заглядывали  в корзину.  Одна  женщина  даже купила  у него  пучок  каких-то
листьев. От нечего  делать я стал  прислушиваться  к его  бормотанию и вдруг
понял, что он так поет. Да, Балахон что-то пел без слов и даже  без мелодии,
но  точно,  пел и покачивался в такт.  И  тут мне  почему-то пришла в голову
мысль,  что он похож на  зверя, не  на какого-то  определенного, а вообще на
зверя, который хорош уж потому, что
     живет на  белом свете.  Странно только, почему мне это пришло в  голову
после того, как я понял, что он поет, ведь звери-то не поют. И тем  не менее
передо  мной был большой лесной зверь, которого сейчас отловят и  посадят  в
клетку. Мне вдруг стало жалко Балахона и я вышел из своего укрытия.
     Я все еще боялся его, но уже не как колдуна, а как зверя, который может
укусить,  поддеть на рога или  лягнуть  копытом  только  потому,  что  таков
зверский  обычай. Однако  он оказался  совсем смирным  зверем,  даже ручным.
Когда я подошел, он не зарычал  на  меня, а продолжал сидеть как ни в чем не
бывало.
     И тут меня как прорвало, я затараторил бессвязно и невразумительно:
     --  Дядя,   уходнте  отсюда...  Алешка  уже  побежал...  Милиционеры...
Общественность... и корзину вашу заберут...
     Не мудрено, что  Балахон  ничего  не понял. Он уставился на меня своими
маленькими глазками  из-под  мохнатых бровей  и молчал, как самый  настоящий
зверь.  Я  стал  ему  втолковывать,  какая  опасность  ему  грозит.  Просил,
размахивал  руками.  Он не понимал  меня. И только после того, как я, совсем
отчаявшись,  заорал: "Уходите!",  а потом  вдруг  разревелся,  Балахон пожал
плечами, взял свою корзину и ушел.
     Когда  Алешка привел, наконец, деда, я встретил  их, сидя на  ящике,  и
улыбка у меня  была  от уха до  уха, как у дурачка,  который потерял шапку и
радуется, что голове легче.
     Прошло два месяца с тех пор, как Общественность объявил войну Балахону.
И  чем дальше, тем больше он входил в роль. Можно было  подумать, что других
дел у него  нет, как только выслеживать торговца  "зеленым". Целыми днями он
курсировал из  конца в конец  Марьиной  Рощи.  Как будто прогуливался,  а на
самом деле искал встречи  с Балахоном. Внук больше  не  желал выполнять  его
поручения, так как я наотрез отказался его сопровождать, а один он еще робел
всюду совать свой нос. К тому же ему  надоело играть в сыщика, хорошенького,
как говорится, понемногу.
     И  по вечерам Общественность не  терял времени даром. Он писал письма в
разные  инстанции, в  которых  клеймил  несчастного  Балахона,  называя  его
паразитом, отравителем и даже врагом народа, и сам во все это верил,
     потому что ничего другого ему не оставалось. Слишком уж далеко зашел он
в своей ненависти.  Нет, не  лично к Балахону, а  ко всему,  что  мешало ему
играть роль жреца справедливости.
     Характер  у  него день  ото  дня становился  все  хуже. Раньше он любил
развернуть  газету, сыграть с  внуком в шахматы, потолковать о международном
положении  за  чаем. Теперь же  он занимался в  основном составлением жалоб.
Участковому он жаловался на управдома, начальнику  отделения на участкового,
в исполком на начальника отделения и так далее.
     Борьба с балахонщиной стала для  него  целью жизни. Но как раз тут-то у
него ничего не получалось. Балахон оставался неуловимым и неуязвимым. И вот,
казалось бы, все  средства были использованы, все планы сорвались. Другой бы
махнул рукой и отправился в сквер забивать козла. Но Общественность никак не
желал сми-рдгься с поражением. -Два дня и  две ночи он ходил по комнате взад
и вперед, обдумывал последний решительный шаг. Наконец оделся, взял портфель
и  пошел. При  этом вид  у него был такой, как будто он  собрался  прыгать с
вышки на парашюте. И  это было понятно, потому что  он шел не куда-нибудь, а
прямо в логово своего врага.
     Балахон  жил  в  Лазаревском  переулке,  как раз напротив  кладбища,  в
почерневшем от старости деревянном доме. Это был мрачный дом.
     Мы, бывало,  расхрабримся, заскочим в парадное и  тут  же обратно. Даже
днем нам казалось там жутковато. Но мы-то были пацанятами, которым к тому же
заморочили головы россказнями про домовых и привидения. А  Общественность не
имел предрассудков, как и полагалось.  Он без всякого трепета вошел в дом  и
постучал в дверь. Раз, другой и третий...
     За дверью, с которой клоками свисала обивка, послышался лязг запоров, и
перед  ним  в  жиденьком  свете  грязной лампочки предстала высокая женщина.
Пожалуй, не  старуха, но  и не молодая. Жагра -- как сказала бы моя бабушка,
то есть темноликая и жилистая. Волосы у нее торчали в  разные стороны, как у
клоуна.  И  цвета  они были  клоунского, потому что она красила  их  красным
стрептоцидом, за  что  ее  и  прозвали  Крашеной.  Так вот, Крашеная даже не
удосужилась  повязать  на  голову  косынку,  перед  тем  как  отпереть дверь
незнакомому человеку.
     Так  и стояла  халда халдой. Хотя,  может,  сюда так  давно не жаловали
чужие люди, что она уже забыла всякие приличия.
     -- Чего надо? -- спросила она хриплым прокуренным голосом.
     -- Здесь проживает гражданин такой-то? -- Общественность назвал фамилию
Балахона.
     -- Допустим,-- насторожилась Крашеная.
     --  Вы кем  ему приходитесь? -- продолжал свой  допрос  Общественность,
хотя прекрасно знал, что перед ним жена Балахона.
     Всем  своим видом  он  желал  показать, что пришел сюда  не как частное
лицо.  Она так и поняла, но  вместо  того, чтобы отнестись к нему  с должным
уважением, заорала вдруг неожиданно визгливым голосом:
     -- Не имеете права! Копненковы, вон, по пять месяцев не платят за свет,
а вы  их не  отключаете.  Только  попробуйте... Я  на  вас  в  правительство
напишу...
     И тут же вдруг перешла на полушепот, как будто ее переключили на другую
программу.
     -- Мы заплатим, честное слово заплатим. Еще в этом  месяце. Копненковых
вы не отключаете, а у них за полгода не уплочено...
     -- Вы, наверно, полагаете, что  я из Могэса,-- сказал Общественность.--
Но это не так. Хотя за неуплату вам следует отключить электроэнергию...  Мне
нужен такой-то,-- он снова назвал фамилию Балахона.
     --  А зачем? -- спросила  Крашеная, и в голосе ее почувствовался вызов.
Она умела моментально менять тон.
     --  Пусть  он  немедленно выйдет.  Я должен  предъявить  ему  серьезные
обвинения.  Вам,  конечно,  известно,  как  сожительнице,  что  он  нигде не
работает. А у нас кто не работает -- тот не ест. Его  поведение несовместимо
с нашей  моралью, а я должен  доставить  его  в  отделение милиции для  дачи
показаний.
     --  Так,-- сказала Крашеная, как будто замахнулась4 тряпкой,
чтобы  убить на стене муху.-- А ты кто такой? Кто тебя сюда подослал, старый
ты стручок?
     --  Прошу  не оскорблять, гражданка.  Я уполномоченный  от трудящихся и
требую,  чтобы   ваш   сожитель   немедленно   ко  мне   вышел,--  настаивал
Общественность.
     И тут  Крашеная  вся аж  затряслась от  гнева. Она налетела  на старика
словно лавина с горы:
     -- Ах ты, мухомор! Да ты никто, ноль без па-

     лочки, пузырь. Над тобой вся Марьина Роща смеется!  Общественность весь
залился  краской, как молодая девушка, которой говорят, что у нее комбинация
видна из-под платья. Он дышал открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег,
и ни слова не мог сказать в ответ. А Крашеная не унималась:
     -- Где, где  твои  документы?  Да  тебя самого под суд надо отдать, как
вредителя. Посмотри на себя, сморчок несчастный, одной ногой уже в могиле, а
туда же, ходишь по пятам за людьми, вынюхиваешь, высматриваешь. Инвалидам от
тебя покоя нет. Старый человек, а греха не боишься. Гляди, прижгут тебе язык
каленым железом черти на том свете...
     -- Я попрошу...-- выдохнул, наконец, Общественность.
     Она вдруг  взяла  его  за шиворот, развернула и  не сильно, но увер