енно
подтолкнула  к  выходу. Так матери поступают с детьми, когда  те  распускают
нюни или вертятся под ногами и мешают заниматься делом.
     -- Будя,  командир хренов,--  еказала женщина уже  без  зла.-- Уйди  от
греха  подальше.  Платят тебе пенсию и  сопи в две  дырки, знай  свое место.
Другие  пенсионеры небось по дому помогают. Чего уж тут выпендриваться, коли
бог умом обидел...
     Старик было хотел запротестовать, но Крашеная прикрикнула:
     -- Ступай себе. Надоел ты всем хуже горькой редьки.
     На улице Семен Семенович почувствовал страшную  слабость. Домой  он шел
от  столба к столбу, как  пьяный, а  когда,  наконец,  добрался, то попросил
разобрать  себе  постель.  Целыми днями  он  лежал и смотрел на  все как  бы
издалека, а когда к нему обращались, как будто пугался. Есть и пить он почти
перестал. На вопросы домашних о здоровье отвечал, что здоров, и даже пытался
изобразить улыбку,  и  тогда  особенно было видно,  что он более  не  жилец.
Вызвали врача, тот осмотрел старика и прописал ему витамины.
     Умер Семен  Семенович хорошо, как  говорила  моя  бабушка,  уснул  и не
проснулся. Она его и обмывала вместе с Копненковой и на кладбище  провожала.
А Алешку на кладбище не взяли. Мы с ним расчищали от снега  дорожки в садике
и  молчали.  Алешка очень переживал, что  не увидит больше  дедушку.  Я  это
видел, но ничего не мог поделать, потому что не знал, как в
     таких случаях поступают друзья. Вдруг сзади  кто-то окликнул нас совсем
тихо: "Эй!" И уже громче: "Мальцы!.."
     Я обернулся  и  увидел Балахона. Он стоял у  калитки со своей корзиной,
похожей на каравеллу Колумба из книги про путешествия, и манил меня пальцем.
     Алешка теперь его тоже увидел. Он  спрятался за меня и  зашептал мне на
ухо:
     -- Давай разговаривать, как будто мы его не видим...
     Но я его не послушал,  а пошел по расчищенной дорожке  прямо к калитке.
Балахон показывал мне  свои кривые желтые зубы, то есть  вроде бы смеялся. Я
подошел к нему и поздоровался. Он не ответил мне, а достал из-за пазухи клок
газеты, свернул  кулек и стал горстями накладывать в него из корзины клюкву.
Потом он сунул кулек мне в руки, показал пальцем туда, гдe Алешка делал вид,
что очищает от снега скамейку, и ушел.
     --  Ни  за что,-- сказал  Алешка,  когда  я  протянул  ему кулек,-- Это
гадина, из-за него мой дедушка умер. Его надо арестовать.
     -- Твое дело,-- сказал я и взял горсть рубиновых льдышек.
     На ладони  они  казались капельками  крови,  не человеческой,  а дикой,
лесной.  И  вкус  у них.был дикий, ядреный, кислый  с  горчинкой.  От холода
ломило зубы. Но я ел и ел эти ягоды, потому что не мог их не есть,  какая-то
непонятная, веселая сила расходилась от них по всему телу.
     -- Послушай,-- сказал Алешка.-- А когда человек умирает, то это все?
     -- Не знаю,-- ответил я, сглатывая кислую слюну.-- Не думаю.
     Он посмотрел мне в глаза, как будто хотел сказать: "Врешь, я ведь знаю,
что все". И  тогда я снова протянул ему кулек,  он отвернулся, дескать ни за
что, но рука  его. невольно потянулась за ягодами.Он взял их целую пригоршню
и стал есть.

ВОСКРЕСЕНЬЕ В ОБУХОВКЕ
     Генку Силкина  все считали очень способным малым. Валентин Петрович так
и говорил:  "Из этого Силкина толк будет,  он на все смотрит  так, как будто
увидел в первый раз".
     А Валентину Петровичу  можно было  верить, потому  что он  преподавал в
художественной школе уж двадцать лет и выпустил немало хороших художников.
     Силкин  был  парнем  спокойным, трудолюбивым  и  никому  на  мозоли  не
наступал, по целым дням  не  вылезал  из школьных мастерских  и,  даже когда
ложился  спать, клал  под подушку блокнот и карандаш,  на тот  случай,  если
увидит во сне что-нибудь интересное.
     Так продолжалось до тех пор, пока в школе не появилась новая натурщица.
     Вообще натурщицы в школе менялись чуть ли не каждый  месяц. По  большей
части это были  девушки без  профессии, которые хотели  пересидеть годок  на
непыльной работе,  чтобы потом поступать в  институт. Были и такие,  которые
искали место, где  можно заработать приличные деньги без особого труда.  Все
они вскоре понимали, что сидеть и не двигаться  по четыре часа в день, пусть
даже с книгой в руках, занятие не только скучное, но и мучительное.  И тогда
они уходили. А Таня как-то прижилась.
     Работала  она очень  старательно, если только  можно старательно просто
сидеть или стоять. В  общем, никогда  не меняла  украдкой  позы,  как делали
другие натурщицы. Глаза  у нее были светлые,  волосы русые,  рост средний...
Таких в Москве на каждом квадратном километре сотни.
     И  характером она не выделялась, и голосом,  и одевалась как все. И все
же Генка  сразу  отметил  ее среди  других и повел  себя как-то  странно. Он
глядел на нее не  как на натурщицу, а как на картину  из Эрмитажа  и вздыхал
самым  натуральным  образом,  словно какой-нибудь Грушницкий. Он  узнал, где
Татьяна живет, и каж-
     дый вечер  прохаживался неподалеку от ее дома в Марьиной Роще, но когда
видел ее, то подойти и заговорить не решался, а прятался за угол.
     Словом, Генка влюбился по уши и это не могло не по влиять на его учебу.
Нельзя  сказать,  что он  вовсе  перестал  заниматься. Нет,  он  по-прежнему
довольно много  рисовал, ходил  с этюдником  в  парк и  не  пропускал уроков
живописи, но делал все это как будто во сне. А во сне, как известно, человек
ничего нового не узнает, а только проигрывает то, что уже знает.
     Все это происходило на глазах его товарищей, и они не могли не замечать
этого. Одни  ему  сочувствовали, другие,  в  основном те, кто  еще  не успел
влюбиться,  подтрунивали над  ним.  А  девушки все больше  пожимали плечами:
дескать, что он в  ней нашел?.. Но  в действительности,  его  страдания мало
кого трогали,  потому что люди в пятнадцать лет вообще не склонны копаться в
чужих чувствах, если, конечно, их это прямо не касается.  В других они видят
прежде всего себя, а остальное постольку-поскольку... И происходит это вовсе
не  оттого, что они такие  эгоисты, а потому, что  у них внутри собственного
"я" полным-полно белых пятен, которые влекут и мучают.
     Только одному человеку было не все  равно,  что происходит с  Силкиным.
Этим  человеком  был  некий  Багет, который  служил  при школе кем-то  вроде
лаборанта.  Откуда взялось такое прозвище, сказать трудно. Может, случай,  а
может, свойства характера крепко-накрепко соединили этого парня с атрибутом,
без которого,  даже самая  что ни на  есть  замечательная,  картина  кажется
незаконченной.
     Так вот Багет, по  одному ему понятной  причине,  считал себя обязанным
опекать учеников, в особенности тех, кого учителя считали способными.
     На первый  взгляд,  случай особенный, а на самом деле ничего особенного
тут  нет. Вряд ли среди нас встретится такой человек, которому никто никогда
не помог бы, пусть в пустяшном деле, но без всякой корысти.  Древние китайцы
даже считали, что  все люди  делятся на тех,  которые, как солнце, согревают
других теплом  своей заботы, и тех, которые вроде  земли, прогретой солнцем,
рождают всякие ценности. •
     Вместе   они  составляют  мировую  гармонию  и  друг  без  друга  могут
зачахнуть. Мудрецов древности никто так и не оспорил, хотя за тысячи лет кто
только ни оспаривал.
     Во  всяком случае,  наш Багет точно  зачах бы, запрети  ему  кто-нибудь
совать нос в чужие дела. Его хлебом  не корми,  только дай  поговорить  "про
жизнь". А больше всего он любил давать полезные советы по разным  поводам. И
какой бы темы ни коснулся разговор, Багет тут же норовил вставить что-нибудь
такое,  отчего  все рты раскрывали.  Даже учителя считали его начитанным, но
когда  ему   об  этом   говорили,  то  он  отмахивался:  "Не  начитанный,  а
наслушанный". И  все думали,  что он скромный, а на самом деле он был только
правдивым. Это  могли  подтвердить  те, кто его  хорошо  знал, а  таких было
полшколы. Дело в том,  что  у  Багета  была редкая в наше  время способность
выслушивать  и  услышанное  как  бы  записывать  в  памяти, которая потом  с
магнитофонной  точностью  могла  воспроизвести  любую историю. Но  не  нужно
думать, что  он  только  прислушивался да  лясы точил. Есть такие умники  на
словах. Багет  же все время норовил вмешаться в чужую  жизнь и повести чужие
дела  по  своему разумению.  Чаще  всего  его  клиентами  оказывались  люди,
застрявшие   в   каком-то  своем   выдуманном  мире  настолько,  что   любое
соприкосновение с взаправдашней жизнью становилось для них чем-то вроде кори
или свинки.
     Когда Багет заметил, что Силкин учится спустя рукава, ходит за Татьяной
по пятам и вздыхает, он позвал его к себе в лаборантскую, поставил перед ним
чашку чая, развернул кулек с пастилой и сказал:
     -- Не нравишься ты мне, Геннадий, смурной ты какой-то. В твоей ситуации
нужно  бить  копытом, а ты нюни  распустил. Любовь, знаешь ли,  не вздохи на
скамейке, а когда дрова пилят почем зря...  Ну, ничего, старичок, не дрейфь,
Багет все берет на себя.
     -- Как это? -- не понял Генка.
     -- Очень просто,-- сказал. Багет, как будто речь шла о том, как  пройти
на Сущевку.--  Я скажу ей,  что ты не роdно дышишь  в се сторону, и  назначу
свидание от тебя.
     --  Не надо,--  замотал  головой Генка,  как будто хотел сбросить чужую
шапку.-- Не смей этого делать.
     -- Чудак-человек,-- сказал Багет, изображая  удивление.-- Вот смотрю на
таких как ты, и вижу,  что  слова известного французского писателя  Жуливера
относительно  того,  что  глупость  человеческая не знает предела,  все-таки
верны.  Посуди сам, как может  она, то есть Танька ответить на твои чувства,
если не будет ничего о них знать.
     -- Нет,-- сказал Генка, но уже не так решительно, как прежде.
     После этого разговора с Багетом он все чаще стал бывать в лаборантской.
И хотя  никогда первым  не заводил  разговоров  о  своих чувствах, все же не
трудно было  понять, зачем он  туда  ходит. Багет больше  не предлагал своих
услуг,  но зато рассказывал всякие истории про то,  как разные люди от любви
теряли головы и что из этого получалось.
     -- Был  у нас один такой,-- говорил он, оглядывая Генку  так, как будто
видел его  в первый раз.-- Вроде  тебя,  в  очках ходил. Так он заладил свой
предмет  из дома напротив выглядывать. Был  там такой дом заколоченный. И он
лазил туда, забирался на чердак  и сверху смотрел,  как она за хлебом ходит,
мусор выносит и все  такое.  И так однажды засмотрелся, что  не заметил, как
рабочие приехали ломать дом. Жахнули пару раз железной бабой, и капец...
     Генка  делал вид,  что  слушает  Багета,  а сам только  и  ждал,  чтобы
заговорить,  про  свою  Татьяну. Нет, он не рассказывал  ему про то, как  он
танцевал  с ней  мазурку  на балу во  дворце, не  рассказывал и  о том,  как
объяснялся ей в любви на  палубе  трансатлантического корабля, и о  том, как
выносил ее на руках из горящего леса, тоже не проронил  ни слова. Но все это
имелось в виду, когда он говорил:
     -- Мне кажется, что она не похожа на других.
     -- Старая песня,--  пробовал его  урезонить Багет.-- Еще ни разу такого
не встречал, чтобы влюбленный считал свою девчонку обыкновенной...
     Но Генку уже невозможно было унять. Оставалось только слушать.
     -- Ты посмотри, как она сидит в кресле.  Ведь держится  будто королева,
честное слово. А как она здоровается с Валентином  Петровичем... Другие, как
дуры,  норовят улыбнуться  и обязательно заглянуть в  глаза,  а  она  только
кивнет и сразу отводит взгляд...
     -- Мне кажется, она немного косит...-- возражал Багет.
     -- Сам ты косишь,-- обижался  Генка и уходил,  но через некоторое время
снова появлялся в лаборантской, и опять говорил о Тане.
     Эти разговоры в какой-то степени  заменяли ему свидания с возлюбленной.
Однако это  не могло продолжаться бесконечно.  Багет,  например, был  твердо
уверен,  что рано или  поздно  наступит такой момент, когда Генке мало будет
одних разговоров и скрытых взглядов.
     И  такой момент настал. Это случилось,  когда сошел  последний  снег, и
ветры с юга понагнали в город зеленого туману, от которого мутилось в голове
вроде как от вина. Генка явился в лаборантскую и не стал пить чай, а сказал:
     -- Помнишь, ты предлагал мне...
     Еще бы не помнить. Все это время  Багет только и ждал, что Генка явится
к нему и запросит помощи. И вот дождался-таки.
     -- Надо  бы куда-нибудь ее пригласить,-- ринулся он в бой.-- Лучше не в
кино.  Если, конечно, ты  ей нравишься,  она и в кино  пойдет. Особенно если
фильм с Бельмондо. Но если ты ей нравишься, но не очень, то лучше приглашать
в ресторан...
     -- На ресторан у меня нет денег,-- вздохнул Генка.
     -- Ну,  это  не самое  страшное,-- сказал Багет.--  У тебя есть друзья,
которые... Впрочем, ты прав,  ресторан по боку.  Если ты не часто бываешь  в
ресторане, то будешь чувствовать себя не в своей тарелке, и это испортит все
впечатление... А что ты скажешь насчет  театра?  Хорошо бы пригласить ее  на
Таганку...
     -- Где я достану туда билет?..
     -- Это  не проблема... Хотя если она не  достаточно развитая девка,  то
ей, пожалуй, будет там  тоскливо...  Куда  же  ее  пригласить? --  задумался
Багет.
     --  Может, на дачу? -- спросил Генка и отвернулся, чтобы не видеть, как
Багет на это прореагирует.
     -- Ничего себе тихоня,--  нарочито удивился Багет.-- Хорош гусь, еще не
объяснился, а туда же...
     -- Я хотел сказать,-- пробормотал Генка  куда-то  в пол,-- что мой дядя
всегда  отмечает  день рождения на даче.  И  я мог бы  прийти  с ней...  Там
собираются интересные люди...
     Идея пришлась Багету по вкусу, и он, не откладывая дела  в долгий ящик,
побежал разыскивать Татьяну. А Генка, у которого смелости  хватило только на
то,  чтобы  призвать на помощь друга,  выскочил на улицу как ошпаренный и до
вечера бродил, впадая то в восторг то  в отчаяние от того, на что решился. И
мысли  у него были короткие, как пулеметные очереди. А думал он: "Ох, что же
будет теперь со мною... Если она поднимет меня  на смех, то лучше не жить...
Уехать куда-нибудь к черту на  кулички... А если согласится ехать на дачу?..
Одно другого не легче, ведь я не умею вести  себя с девушками. Она подумает,
что я неинтересный человек, и не захочет со мной больше  встречаться. Больно
нужен ей зануда... И зачем я связался с этим Багетом..."
     И  бродить  не было больше сил, и домой идти страшно было.  Того гляди,
позвонит Багет и скажет такое, отчего вся жизнь может перевернуться.
     Но  и  любопытство  одолевало  Генку.  Определенность   пугала  его,  а
неопределенность мучила. В конце концов он решил,  что назад возврата нет, и
отправился домой, как бычок на заклание.
     Багет не заставил себя долго ждать.  Если уж он за что брался, то даром
времени не  терял. Вечером он позвонил  по телефону и  уже по  его мажорному
"Где тебя носят черти?" можно было понять, что все в порядке.
     Итак, послезавтра, то есть в воскресенье, в два часа дня, он должен был
ждать  свою Татьяну у пригородных касс Ленинградского  вокзала  в начищенных
ботинках и с букетом цветов. Багет  так велел и не успокоился, пока Генка не
повторил ему слово в слово все, что он должен сделать.
     После этого разговора Генка был как в  лихорадке.  Он то торопил время,
то  хотел, чтобы оно помедлило. Однако воскресенье  наступило своим чередом.
Генка, в костюме из срочной химчистки  и при галстуке, с самого утра мотался
по  Москве в поисках цветов.  На Центральном  рынке продавались розы,  но  у
Генки на три штуки не хватало  денег, две вроде бы не  принято дарить, а про
одну он даже и не подумал. Были там и другие  цветы, но в сравнении с розами
они  сильно проигрывали.  В цветочном  магазине  на  Покровке  все  покупали
тюльпаны,  но они были точь-в-точь  как пластмассовые.  На Сретенке остались
только  каллы, и  Генка  вернулся  на Покровку,  но  тюльпанов  там  уже  не
оказалось. До условленного времени оставался  какой-то час. Генка растерялся
и  вспотел. Он уже не думал о том, что  будет говорить Тане  при встрече,  а
только  лихорадочно  соображал,  где  достать  цветы.  На   память  приходил
почему-то только маленький магазинчик на Первомайской улице, где он когда-то
покупал  цветы  для матери. Так и не придумав ничего другого, он спустился в
метро  и поехал в Измайлово. От станции метро ему  нужно было еще ехать пару
остановок на  автобусе, но, судя  по очереди, выстроившейся возле остановки,
автобусы  здесь  ходили  кое-как. Потолкавшись  минут  пять у остановки,  он
решил, что  быстрее будет дойти пешком,  и скорым шагом направился в сторону
цветочного  магазина.  Он  так спешил,  что  даже не заметил, как все вокруг
потемнело. Крупные капли  тяжелой  хозяйской походкой  прошлись по тротуару,
как бы  проверяя, готов ли город встретить явление природы. Запахло пылью, и
прохожие стали прятаться под козырьки подъездов.
     Генка  укрылся в  телефонной  будке.  Сделал  он это  как раз  вовремя,
потому, что в следующее  мгновение весь свет превратился в сплошной водопад.
Стекла будки запотели, и  какое-то  время  Генка чувствовал  себя пассажиром
корабля, застигнутого бурей.  К счастью, это продолжалось считанные  минуты.
Ливень так же неожиданно кончился, как и начался.
     Генка провел  ладонью  по запотевшему стеклу  и увидел: прямо перед ним
открывалась тополиная  аллея вся в искрах  капель,  пронизанных солнцем, а в
глубине ее видны были три фигуры -- двое военных и женщина в красном.
     "Вот хорошо бы написать такую картину,-- подумал Генка.-- Двое  военных
и женщина в красном пальто уходят за дождем". Но тут же вспомнил, почему  он
здесь оказался, и  посмотрел  на часы.  В его распоряжении оставалось только
двадцать минут. Значит,  ни о  каком магазине уже не  могло быть  и речи. Он
выскочил  из  своего укрытия  и,  то  и дело попадая  в лужи,  бегом побежал
обратно в метро.
     Чудо  ожидало  его на Комсомольской площади.  У  выхода из метро стояла
женщина  с  корзиной  и  продавала гвоздики.  Это были  замечательные цветы,
крупные,  как помпоны  на  детских шапочках, длинноногие  и в  целлофане.  А
стоили  они всего  три  рубля, так  что  можно было не  беспокоиться  насчет
билетов туда  и обратно... Генка купил три гвоздики и помчался к пригородным
кассам,  на  ходу  соображая: лучше  быть  веселым  или  серьезным?  Стрелки
вокзальных часов показывали ровно два часа, и Генке почему-то казалось,  что
Татьяна уже ждет
     его. Решив быть веселым, он повторял про себя, чтобы не растеряться при
встрече:  "Привет! Погодка, кажется, соответствует". И очень удивился, когда
не застал Таню на месте.
     "Опаздывает,--  сообразил  он после  некоторого  недоумения,--  женщины
непременно должны опаздывать.  В  "Крокодиле" даже карикатура такая  была...
Вот сейчас она поднимается по эскалатору. Или  едет в  троллейбусе... А что,
если Багет перепутал вокзал?.."
     Генка не отрывал глаз от станции метро. С той стороны шли и шли люди, и
каких  только  среди  них не было девушек.  Попадались и  такие,  которые  с
любопытством поглядывали на его букет. Но все-таки  они ни в какое сравнение
с Таней не шли, потому что как можно сравнивать герань, выращенную у себя на
подоконнике, с цветком на поздравительной открытке.
     Генка  всматривался в толпу,  как  рыбак всматривается  в  поплавок,  и
мгновенно реагировал на  синее,  как рыбак реагирует на  малейшее  шевеление
поплавка.  У  Татьяны  было  только  одно  пальто,   синенькое   с   поясом,
демисезонное, впрочем и зимнее, потому что в другом он ее никогда не видел.
     Генка  так  увлекся своим ожиданием,  что  даже не заметил,  как прошло
четверть часа,  потом еще  столько  же... И тут он  всерьез засомневался: "А
если  все  же  Багет перепутал вокзалы или время?" Он хотел уже бежать через
площадь, но подумал,  что  Таня  может  прийти как раз  в его отсутствие,  и
остался. Но те