перед  собой Изюмова, впрочем,  это мне теперь
известно, что это был Изюмов,  а тогда я увидел незнакомого парня в майке  с
надписью  "Moskvich-412", такими торговали  на пляже  цыганки,  и в панамке,
наподобие тех, какие носят  артековцы, или даже в настоящей  артековской. Он
стоял  и улыбался.  И  улыбка у  него  была до  ушей и далее, потому что уши
казались продолжением улыбки,  как это бывает у людей,  у которых они сильно
оттопырены.
     -- Иди, что покажу,--  сказал  он доверительно, взял меня за  руку, как
один ребенок берет другого, и подвел к ограде санатория.
     Там была щель. Он кивком головы пригласил меня следовать  его примеру и
прилип к щели. За забором  несколько  немолодых и очень полных женщин делали
зарядку под баян.
     -- Аэробятся,-- почти с благоговением  произнес Москвич,  так  я назвал
про себя этого парня.-- Это они для похудания, а то сердце жиром заплывает и
можно задохнуться.
     -- Это как? -- не понял я.
     -- Запросто,-- недолго  думая,  ответил  Москвич  и  снова  уставился в
щелку.-- Гладкие... Ленивые, наверно... Мужиков  своих небось пельмешками из
пачек кормят, а сами эклеры трескают...
     Я тоже  пристроился к щелке и стал смотреть,  как женщины приседают под
летку-енку. Зрелище, прямо скажем,  могло  развеселить кого угодно. Москвич,
так тот аж всхлипывал. И я тоже хихикнул и сказал:
     -- А что, девочки хоть куда.
     И  тут я вдруг заметил, что  мы не одни возле этой ограды. С  нами была
Сапожникова. Она, по  всей вероятности, успела увидеть,  над чем мы смеемся,
потому что сказала:
     -- Это не делает вам чести.
     Она свысока глядела на Москвича. Но слова-то были адресованы мне:
     --  Смеяться над физическими  недостатками  других могут  только  очень
недалекие люди.
     И, не дожидаясь моих объяснений, она пошла прочь.
     Я  бросился за  ней, хотя и не надеялся ее  остановить.  Уж больно  она
круто завернула. И что за  оказия такая. Еще  несколько минут назад все было
так
     хорошо: и ожидание  прогулки, и погожее утро, которое сулило прекрасный
день,  и надо же было подвернуться этому свистоплясу в дурацкой панамке. Что
теперь  делать? Сапожникова решительно  направлялась в  гостиницу, а я,  как
какой-нибудь набедокуривший мальчишка, поспешал за ней и канючил:
     -- Это не я... Это все тот Москвич... Я только взглянул...
     -- Как интеллигентный человек вы не должны были позволять ему глумиться
над женщинами,--  ответила она наконец,--  Тот, кто потакает хамам, в десять
раз хуже их. Вот из-за таких,  как  он,  и из-за таких, как вы, скоро нельзя
будет показаться на улицу.
     В ее голосе было столько настоящей горечи, что я и впрямь  почувствовал
себя виновным в чем-то таком, отчего должно быть стыдно.
     --  Извините,-- сказал я совершенно искренне.-- Я виноват перед вами. Я
не хотел... То есть я хотел... Очень жаль, что наша поездка сорвалась.
     -- Поезжайте сами. Еще успеете  на пристань,-- она, видимо, поняла, что
я раскаиваюсь, и заговорила со мной иначе, почти ласково.
     --  Как  же вы останетесь  здесь одна,-- сказал  я,  вместо того  чтобы
сокрушаться  насчет  неудавшейся прогулки,  и  это  окончательно  размягчило
Сапожникову.
     Она  покачала головой,  дескать,  прощаю вас,  но  в  последний раз,  и
разрешила мне вести себя на пристань.
     На теплоходике уже убрали швартовы и  собирались отчаливать. Я закричал
издали,  чтобы  нас  подождали, и замахал руками. Мы  запыхались,  но все же
успели. Матросы  хотели,  было  позубоскалить  на наш  счет,  но Сапожникова
взглянула  на  них  так,  как  будто  прицелилась из пистолета.  И они сразу
заговорили  про  какого-то  Маркаряна  из  Алушты,  который  взял  лодку  на
спасательной станции, и вышел в море  ловить барабульку,  а  поймал сотенную
бумажку, хоть и мокрую, но целую.
     Все лучшие места на теплоходе  были уже заняты, как, впрочем, и другие.
На  корме,  правда,  было  одно  свободное  место. Я  хотел пристроить  туда
Сапожникову, но  женщине, которая сидела  рядом, это не понравилось. Она тут
же поставила на свободное место сумку и  стала звать мужчину, который,  стоя
на корме, что-то растолковывал мальчугану.
     -- Изюмов, иди сюда, тут твое место занимают.
     Мужчина обернулся, заулыбался и крикнул:
     -- Ладно, Валек, не гоношись, обойдется.
     Это был  тот самый  малый с "Москвичом" на майке, только без панамы и в
пиджаке. Панаму он  нахлобучил на сына. В том, что мальчик  был  его  сыном,
сомневаться  не  приходилось  --  оба  словно  вырубленные из  одной  глыбы,
ядреные,  большеголовые,  ни дать ни  взять два  слоника с комода, первый  и
последний в ряду.
     Изюмов,   видно,  узнал  нас  и  хотел  уступить  нам  свое  место,  но
Сапожникова, которая его тоже узнала, плюхнулась с испугу на канатный ящик и
затаилась.  Этакая  двухметровая мышка сидела, согнувшись в три погибели, на
канатном ящике и изо всех сил старалась не смотреть в сторону кормы.
     А между тем теплоход забирал все дальше в море, минуя прибрежные камни.
Солнце еще карабкалось  на  Медведь-гору с той, не видимой  нам  стороны, но
небо уже было освещено  им и  дымка над водой засветилась,  а  сама вода еще
нет, и оттого она казалась совсем черной и маслянистой.
     Все смотрели туда, где  вот-вот появится солнце,  и  молчали, как будто
молились на утро. И  только Сапожникова ничего не видела  вокруг  себя.  Она
сидела  на ящике,  В  любую минуту готовая сорваться  и бежать очертя голову
куда угодно, лишь бы  подальше от  неделикатных людей, которые могут, не со.
зла,  а  просто  потому, что иначе не  умеют, испортить настроение на  целый
день, а то и хуже.
     Я  понимал  ее  и  не понимал. С  одной стороны, мне самому сколько раз
приходилось страдать из-за таких людей, а  с другой стороны, вроде бы не тот
случай. Ну, не захотела  женщина уступить нам место, которое предназначалось
для ее мужа и ребенка, ну, опять появился этот балабол Изюмов... Это  еще не
повод, чтобы впадать  в панику. Они  сами по  себе, а мы -- сами. Нельзя так
болезненно  переживать  все, что тебе  не по  нутру, иначе можно свихнуться.
Скорей уж я должен избегать этого Изюмова, ведь он мне чуть не навредил.
     Мне  как-то в голову не приходило,  что человек может  так  наглотаться
гадости,  что от следующей  порции,  пусть  даже  крошечной, его  непременно
должно стошнить. И потому я даже рассердился на Сапожникову.
     -- Вам нужно лечить нервы,-- сказал я ей как можно строже.-- Нельзя так
близко к сердцу принимать всякую ерунду.
     Тут в глазах у нее блеснули слезы, нос покраснел и я пошел на попятную.
     -- Только не расстраивайтесь,  ради бога. Вас здесь  никто не обидит. Я
не позволю.
     Она кивнула, как будто поблагодарила, но все-таки спросила:
     -- Когда будет остановка?
     --  Это  экскурсионный  теплоход,--  объяснил  я  ей.-- Мы  плывем  без
остановок  до самого Судака,  посещаем  генуэзскую  крепость,  краеведческий
музей, обедаем и... в обратный путь.
     Со стороны можно было подумать, что доктор разговаривает с  больной или
взрослый  с  ребенком,  а еще  так толкуют  с  иностранцами, когда  те плохо
понимают язык. Мой  тон вроде бы успокоил Сапожникову, но тут к нам  подошел
Изюмов-младший и протянул ей здоровенную грушу:
     -- Это вам папка велел передать.
     Сапожникова вытаращила на него глаза,  как будто хотела  сказать:  "Как
опять, опять..."
     Я  взял  паренька  за  плечи, развернул и, со  словами: "Кыш  отсюда!",
легонько подтолкнул вперед. Мальчик, как ни в чем  не бывало, надкусил грушу
и пошел к родителям.  А я,  довольный собой, хотел подсесть к Сапожниковой и
завести разговор о чем-нибудь легком, приятном, например о  купидонах  Буше,
но она вдруг вскочила с места, выставила перед собой красный кулак с зажатым
в нем носовым платком, как  будто это был  и не платок вовсе, а  талисман от
нечистой, и заговорила горячо и сбивчиво:
     --  Вы... Вот уж действительно... Опять... Это возмутительно... Выгнать
ребенка... Сейчас же, немедленно... Прошу вас, извинитесь перед ним.
     Тут  пришла  моя  очередь  недоумевать.  Что   получается?  Сама  глаза
выкатывала, как какая-нибудь  гимназистка из девятнадцатого века, и я же еще
виноват. Вот уж, действительно, чудо природы.
     Я сделал вид, что обиделся, и отвернулся. Но Сапожникова не унималась.
     -- Поймите,  нельзя так обращаться с ребенком,-- горячность ее уступила
место рассудительности.-- У детей нервная  система много чувствительнее, чем
у  нас. Сами,  того не замечая,  вы можете причинить ребенку душевную  рану,
которая останется на всю жизнь. К  тому же дети  страшно переимчивы. Сегодня
вы  его  оттолкнули,  а  завтра он кого-нибудь оттолкнет, отпихнет, и  будет
думать,  что  так и надо. Судя по всему, у  них дома  заведено  ни с  кем не
церемониться, а тут еще вы... Прошу вас, извинитесь...
     Я и  сам понимал, что  не ладно  обошелся  с мальчишкой, но  извиняться
перед ним было глупо. Да он и не понял бы меня. Для него простое обращение в
порядке  вещей, он  и  не  подумал  обижаться.  Дома,  небось,  чуть что  --
подзатыльник.  Но  ведь  Сапожникова теперь  не успокоится,  пока  своего не
добьется, за кожу влезет, весь  день испортит. Такой  уж  занудливый  у  нее
характер. И я, в который уже  раз, проклиная тот день, когда она появилась в
Гурзуфе, и себя за свою бесхребетность, которая меня в конце концов погубит,
вздохнул  и пошел к  Изюмовым. Я не знал,  зачем  иду,  во всяком  случае не
извиняться  перед  мальчишкой,  не знал,  что скажу и  скажу  ли что-нибудь'
вообще, но шел.
     Изюмов-старший помог мне выйти из глупого  положения. Он как будто ждал
меня.  Предложил папиросы, заговорил, как  полагается  у порядочных людей, о
погоде.
     Изюмов-младший вертелся тут же, и я, в знак примирения, положил ему  на
голову руку. Голова у него была доверчивая, теплая и круглая.
     -- В  первый класс пойдет,-- сказал отец, с улыбкой оглядывая сына, как
бы  любуясь  своей  работой.--  Много стихов  знает.  Особенно  из  Есенина.
Сергунь, расскажи про березку.
     -- Не желаю,  не зову, не плачу...-- начал мальчуган  громко, словно на
утреннике в детском саду, и тут же запнулся.-- Это... как его... Все прошло,
как спелых яблонь дым...
     Тут он запнулся надолго, и я воспользовался этим и  перевел разговор на
другой предмет.
     -- Диким образом отдыхаете или как?
     -- Почему это диким? --- не понял Изюмов.-- Квартиру снимаем.
     -- Дорого небось?
     --  Не дороже денег. По два  с полтиной  с рыла... то есть с человека в
сутки. Зато на кухне можно чайник поставить и  под душем ополоснуться, когда
вода бывает, конечно.  Здесь с водой нелады.  На  всех не  хватает. К нам бы
ехали, у нас ее  хоть залейся. Я  б за так пускал,  честное слово, только бы
воды поубавили, а то комарье зажирает.
     -- Куда это к вам?
     -- А  в Синюхино. Слыхали? Про него  в газете  недавно  писали, в самой
"Правде". Может, помните? Как трое браконьеров с машиной лося  свалили. Мясо
сложили под  сиденье, а  шкуру кинули  в кузов.  Туда  и  Гущин залез, между
прочим, мой свояк. Он, когда тронулись, завернулся в эту  шкуру,  потому что
дело было  в  конце  ноября, и погода стояла  знобкая.  Полпути проехали,  и
Филя-шофер забеспокоился. Дескать, на  кой мы шкуру волокем, по ней попутать
могут. Надо  бы ее сбросить в речку. Так и сделали, а поддатые были крепко с
устатку и с радости, что убили животное, да еще  все время оглядывались, как
бы кто не увидел. Ну,  приехали  домой  довольные, стали мясо делить,  и тут
только  хватились  Гущина, вспомнили, что шкура, хотя и сырая  она, а больно
была тяжела. Тут и смекнули, что  Гущин, должно быть, в шкуре был. И побегли
они к участковому. Так,  мол, и так, по нечаянности ухайдакали человека. Тот
на мотоцикле -- и к речке. Смотрит, а шкура лежит себе  на  берегу и Гущин в
ней  дрыхнет. Не добросили,  стало  быть,  по пьяному делу. Ну,  оштрафовали
всех, как положено за  браконьерство. И, что самое интересное, они вроде  бы
даже довольны остались.
     --  Курьезный случай,--  сказал я, потому  что пришел сюда говорить,  и
поглядел, как там моя Сапожникова. Не пора ли возвращаться.
     -- Да вы  не подумайте, что у нас там  все такие оторвы,--  чуть ли  не
обиделся Изюмов.-- У  нас хозяйство хорошее.  На  весь район. В  позапрошлом
году план  выполняли по молоку.  Премии дают  и  путевки тоже. Только  я  не
обращаюсь.
     -- Что так?
     -- На  кой хрен мне  эти льготы Что  я себе на  Крым не заработаю? Тут,
правда,  за всем  очереди, зато никому  кланяться  не  надо.  Сергуньке  вот
нравится,-- Изюмов ласково потрепал сына за уши.-- И никаких режимов. Решили
-- на пароходе, и плывем... Смотри, смотри, во дают...
     Кто-то  бросил в море хлеб, и чайки,  которые сопровождали наш теплоход
от самого Гурзуфа, с пронзительными воплями набросились на горбушку.
     -- А я моря раньше никогда не видел,--  сказал Изюмов.-- По телевизору,
конечно,  показывали,  а  так  нет.  Силища  --  страсть  какая.  Плюнет,  и
рассыплешься. Вот помню, я в "Огоньке" читал...
     Истории сыпались из Изюмова, как ландринки из жестянки, то  по одной, к
слову, а то  вдруг целым комком, когда одна налипала на другую, И чем больше
их  высыпалось, тем веселее громыхала сама жестянка,  то  есть, конечно, тем
веселее был мой собеседник.
     Он оказался не только неутомимым рассказчиком, но и хорошим  слушателем
самого себя. Он то прыскал от восторга, то хлопал себя  по  ляжкам. Я не мог
даже слова вставить.
     А тем временем  Сапожникова  все чаще поглядывала в нашу  сторону. Она,
видать, не рассчитывала, что я покину ее надолго.
     --  Ты извини,  приятель...-- прервал я, наконец,  Изюмова.-- Меня  там
ждут...
     -- Ну, тогда возьми хоть фрукт,-- он сунул мне в руку грушу.
     Я взял ее и вернулся к Сапожниковой.
     -- Вот,-- я протянул ей гостинец.-- От нашего стола -- вашему столу.
     Она пожала своими могучими плечами и надкусила крушу.
     -- Чудные все-таки люди.
     Сапожникова   как-то   оттаяла,  попросила  у   меня  бинокль  и  стала
рассматривать берег. Хотя после Алушты там не на чем было остановить взгляд.
     Сглаженные,  как   будто  облизанные,   выгоревшие  на  солнце   гряды,
однообразные, словно караваны верблюдов, уходили на восток и терялись там, в
сиреневой дымке. Солнце  поднялось  уже высоко  и, несмотря  на  то, что  мы
находились  в  море, становилась  все  жарче и жарче.  Я взмок, и то  и дело
обмахивался  газетой,  но  расстегнуть  рубашку  не решался, боялся все-таки
шокировать Сапожникову, хотя некоторые мужчины уже  расхаживали по палубе по
пояс голыми.
     Тут  из   рубки  объявили,  что  внизу  работает  бар,  где   продаются
прохладительные  напитки. Мы с  Сапожниковой  спустились  туда,  но  никаких
прохладительных напитков  там  не оказалось. Был Марочный портвейн,  коньяк,
который,  как и  портвейн, разливался в граненые стаканы, и шампанское брют,
не  пользующееся спросом.  За  бармена орудовал  тот самый  парень,  который
рассказывал  про Маркаряна. Он  с  удовольствием щелкал костяшками счетов  и
приговаривал:   "Коньяк-фифти,  портвейн-тухандрит,   конфеты  "Маска"-файф,
сигареты "Феникс"... Чего еще желаете?"
     Я попросил два  стакана  шампанского.  Парень из уважения  к заказу или
просто, чтобы повыпендриваться, достал два бокала, при этом обсчитал меня на
рубль с лишним.  Я смолчал, чтобы  не портить настроение  своей спутнице, но
мне уже не хотелось веселиться. Дело, конечно, не в рубле, просто неприятно,
когда тебя считают недотепой. А всему виной была, естественно, Сапожникова с
ее  дурацкой  чувствительностью. Я  надулся,  Сапожникова растерялась. И тут
появился Изюмов. -В руках у него была гармонь. Он растянул мехи и спел;
     У мово у дролечки
     Нет совести нисколечки:
     Комплименты говорит,
     А подарков не дарит.
     Музыка у него  не получалась. Он  это понял и не стал больше  играть, а
попросил бармена-матроса налить ему стакан портвейна и подсел к нам.
     --  Корабель качается  -- снова  встреча получается,-- пошутил он и сам
засмеялся своей шутке.
     Во мне  вскипало  раздражение против  него. Что  за  народ такой.  Один
норовит залезть тебе в карман,  другой на шею, а третий  в душу. Чего ради я
должен все это терпеть?
     -- Здесь занято,-- рявкнул я на Изюмова,-- мы разговариваем.
     Он хотел было  уйти,  но  тут  Сапожникова вдруг повела  себя  странным
образом.  Она  не  только не  шарахнулась  от  Изюмова,  но как  будто  даже
обрадовалась ему.
     -- Присаживайтесь, присаживайтесь,-- сказала она.-- Товарищ пошутил. Он
вовсе не такой строгий,  каким хочет казаться. Но только прошу вас больше не
играть. Мне кажется, у вас не очень получается.
     -- Да я и вовсе не умею,-- признался Изюмов.--  Это я  так, для  форсу.
Взял  тут  у  одного, чтобы  веселее было.  А  то  все забились по  углам  и
помалкивают,  как на собрании все  равно.  Прямо обидно, елки  зеленые, ведь
отдыхать же люди приехали. Может, вы сыграете.
     С  Сапожниковой явно что-то неладное происходило, она приняла у Изюмова
гармонь и взяла довольно чисто несколько аккордов, а потом заиграла вальсок.
     -- Во дает, елки-моталки,--  пришел в восторг  Изюмов.--  Сразу  видно,
училась.  А я все хотел  освоить. да так и не пришлось, то денег не было, то
гармоней.  Теперь вроде  как-то неловко учиться.  Скажут: "Сдурел Изюмов, не
иначе как девок решил завлекать".  Жена  тоже, конечно, не  похвалит.  Она у
меня серьезная женщина. А  я то ничего,  а то как черт какой вселится. Так и
свербит колесом пройтись. Ну хоть вяжи себя.
     --  Вы романтик,--  улыбнулась  Сапожникова  как-то  печально.--  Рамки
обыкновенной жизни для вас тесны.
     -- Это точно,--  согласился Изюмов.-- Сыграли  бы еще что-нибудь. Лучше
такое, что  все  знают.  Мы  бы подпели, а  то  муторно  так  ехать,  молча,
по-волчьи, не покойника, чай, везем.
     --  Попробую,-- сказала Сапожникова с каким-то  даже кокетством и,  как
мне показалось, подмигнула Изюмову.-- Эту знаете?
     И  она  не громко,  но  достаточно  уверенно  стала  выводить  знакомую
мелодию. Изюмов прислушался, поймал момент и запел  приятным  баритоном:  "В
тумане скрылась милая Одесса, золотые огоньки..."
     Все, кто был в баре, прервали свои разговоры  и  уставились  на  нас. А
через некоторое  время к баритону присоединился старческий козлиный тенорок,
а там  и бас... Я тоже пел, но про себя, потому  что как-то чудно  было  вот
так, ни с того ни с сего петь в общественном месте с чужими людьми.
     Когда песня закончилась, к нам подошел тот самый бас со своим стаканом.
Это был большой лысый  мужчина в  сетчатой майке,  из которой во все стороны
выпирали бицепсы и трицепсы.
     -- Ну, спасыби вам, добре заспивали. А таку, мабудь, знаете?
     Он прокашлялся в кулак и заревел каким-то сверхбасом, какого  в природе
и не бывает: "Холодные волны вздымало лавиной суровое Черное море..."
     Сапожникова стала подбирать музыку. Изюмов попытался было  подтягивать,
но скоро  оставил это  дело, потому  что  не  знал  слов.  Бас  допел  соло,
помолчал,  как  бы  еще раз  переживая  песню,  опрокинул  в  себя  все, что
оставалось у него  в  стакане,  крякнул, похлопал  Изюмова по  плечу, сказал
"добре" и вернулся за свой столик, в компанию к козлиному тенору.
     -- Здоров мужик,--  восхитился Изюмов. Он попытался так же лихо влить в
себя портвейн, но поперхнулся, закашлялся.
     --  Чертова  морилка,-- сказал он,  как бы  оправдываясь.--  Понаделают
всякой отравы...
     -- А вы не пейте отраву,-- посоветовала Сапожникова.-- Мало ли чего они
там понаделают.
     -- А я и не пью,-- признался Изюмов.-- Так, придуряюсь. Люблю  посидеть
в компании, люблю петь песни, цыганочку сплясать. Трезвому вроде не солидно,
скажут,   не  серьезный   человек,   баламут,   или,  того   хуже,  притырок
какой-нибудь,  та