к  я  делаю вид,  что  выпимши... Хотите, цыганочку сбацаю,
настоящую цыганскую. У нас в Синюхино цыгане два лета жили, коровник за семь
кусков подряжались строить... Айда наверх.
     Мы поднялись на палубу. Здесь было жарче прежнего, но не так душно, как
в  баре.  Ветер  с  моря  усилился  и хорошо  разгонял зной. Но  зато  волны
расходились вовсю. Теперь наша курортная посудина не только переваливалась с
боку на бок, но и носом бодала волну. Так что на палубе трудно было устоять.
     Хозяин  гармошки,  низенький  человечек,  на  физиономии которого  было
одними  заглавными  буквами  написано  "Мал  золотник,  да  дорог",  заиграл
цыганочку,  с таким видом,  как  будто  это  был  концерт для  фортепьяно  с
оркестром.  Изюмов  же, к радости  заскучавших  пассажиров,  стал изображать
нечто вроде танца маленьких лебедей с элементами лезгинки,  уверяя всех, что
это и есть настоящая цыганочка.
     В это  время  теплоход  как-то особенно накренился и  Изюмов, чтобы  не
упасть,  обеими руками вцепился в чью-то юбку. Женский визг и всеобщий хохот
заглушали и  тарахтенье двигателя, и шум разбивающейся о борт волны. А потом
все услышали, как жена Изюмова сказала со своего места, то есть  выкрикнула,
прямо как выстрелила ему в спину:
     --  Изюмов, зараза,  когда ты,  наконец,  угомонишься? Казалось,  таким
голосом ничего другого и нельзя сказать, но она еще добавила:
     -- Хоть бы сына постеснялся.
     Изюмов  заулыбался, то  ли для того,  чтобы скрыть  неловкость,  то  ли
заискивая перед женой,  а может, он так  спрашивал ее, чего она хочет. Она и
сама, наверно,
     не знала, чего хочет, но зато знала, чего не хочет. Больше всего она не
хотела, чтобы ее  считали  женой дурачка,  а  Изюмов, как  назло, все  время
норовил выставить себя шутом гороховым...
     Но вот по  левому борту  впереди показался громадный  утес в  короне из
зубчатых стен и башен.
     --  Какая  прелесть,-- совсем  по-детски всплеснула руками Сапожникова,
казалось, она может и запрыгать от радости.
     -- Декорация к "Гамлету",-- сказал я,-- или натура для Робера.
     Мне-то не пристало восхищаться этим зрелищем, ведь я в какой-то степени
был  его соавтором. Не  вытащи  я сюда  Сапожникову,  она бы  всего этого не
увидела, а то, чего не видишь, как бы и не существует.
     -- Во  нагромоздили,-- Изюмов был тут как  тут...--  Здесь небось ихний
царь жил.
     -- Нет,-- сказала Сапожникова,--  царь в Италии жил, а здесь  помещался
военный гарнизон.
     -- Казарма,-- по-своему истолковал это Изюмов.-- А стены, значит, чтобы
в самоволку не бегали?
     --  Стены  защищали  от  врагов,  а  на  башнях  помещался  караул...--
терпеливо объясняла Сапожникова.
     -- Понимаю,-- сказал Изюмов.-- Сколько раз в караул ходил, пока в армии
служил. Как-то пять часов проторчал на улице в пургу. Дело ночью было. Ветер
на крыше железом гремит. Снег по глазам  хлещет. Стою и думаю: "Вот подойдет
сейчас кто-нибудь, треснет по макитре, а я и рукой колыхнуть не смогу -- так
замерз". Но ничего, зато  есть что вспомнить.  Потом,  правда,  еще  смешнее
было.  Привязалась ко мне болячка. Не знаю, как и сказать... В общем, нарывы
пониже  спины. Стоять, лежать можно, а сидеть невмоготу. Я, конечно, виду не
показывал, чтобы не подняли на смех. У нас там такие ежики служили, что хоть
из чего сделают себе комедию. В армии в общем-то никто не рассиживается, так
что  моя болезнь в глаза никому не бросалась. Вот  только кушать приходилось
стоя. А в медсанчасти у нас девчонки работали. Смешливые, задрыги... Чуть со
стыда не  сгорел. Они  посмотрели все по очереди,  перемигнулись и приложили
мазь... этого... как его?.. Ну, который еще полонез написал...
     --  Полонез  написал Огинский, а  мазь,  скорей  всего,  Вишневского,--
сказала  Сапожникова, изо  всех сил стараясь  выдержать серьезный тон. Но не
выдержала и прыснула в кулак. Мне даже неловко за нее стало.
     И вообще, чем смелее она становилась, тем  больше меня это  раздражало.
Казалось  бы, я радоваться должен тому, что Сапожникова высунулась, наконец,
из  своей дурацкой раковины.  Не  я ли этого  хотел, в  конце концов. Но  не
тут-то  было. Я  бесился,  как  пацан,  у  которого  на  танцплощадке  увели
партнершу. И  понимал,  что  мои чувства иначе как ревностью не  назовешь, и
оттого злился еще больше.
     "Кого ревную?! К кому?! Да пусть хоть сей момент женятся. Мне-то что до
этого,-- уговаривал я себя.--  Даже хорошо, что все так получается. Они друг
друга стоят". И все же это была самая настоящая ревность, но только не такая
дремучая, какая  порой  изводит супругов и  влюбленных,  а,  если  можно так
сказать, просвещенная. Это чувство близкое к тому, какое испытывает, скажем,
профессор, когда замечает, что его самый способный ученик регулярно навещает
другого профессора. А впрочем, кто  его знает, где кончается одна ревность и
начинается другая.
     Так или иначе, а я постарался отделаться от Изюмова, хотя бы на суше.
     На  причале  нас  ожидали  двое экскурсоводов:  мужчина с хозяйственной
сумкой и девушка в старушечьих очках,  видимо студентка. У мужчины был такой
вид, как будто жена послала  его в магазин, а он по пути решил подработать в
музее. Он еще не представился, но я про себя уже окрестил его дядей Васей.
     Жена Изюмова выбрала студентку  и сказала, чтобы сын взял отца за руку.
Изюмов посмотрел  в нашу  сторону, словно  хотел  сказать:  "Давайте и  вы с
нами".  Но  я  сделал вид,  что  не  видел этого  или  не  понял,  и потащил
Сапожникову к дяде Васе.
     А он зря времени не терял.
     -- Картину  "Переход Суворова через Альпы"  видели? - сказал он.--  Ну,
так вперед!
     И мы  понеслись  напрямик в  гору мимо каких-то задворков, где сушились
абрикосы и  вялилась  рыба. Навстречу  нам попадались козы  какой-то  особой
породы, черные с проседью и  рога в разные стороны. Они косили на нас дурным
глазом, будто что-то против нас имели.
     Я  в  шутку  высказал  эту  мысль   Сапожниковой,   но   она  никак  не
прореагировала на это. Зато она чуть
     ли не с открытым ртом слушала дяди Васины байки про тиранов, прекрасных
пленниц и неверных жен, которых, конечно же,  сбрасывали  в  море со  скалы.
Дядя Вася  так и сыпал романтическими историями. Казалось, он  вытряхивал их
из своей  авоськи. И  все  с  прибаутками,  наподобие изюмовских,  на  ходу,
галопом. Так что за какие-нибудь полчаса мы обежали все  достопримечательные
места. Столетия листались  перед нами, как страницы, книги на ветру. Мы  уже
собирались покидать  крепость,  когда перед нами предстала такая картина: по
заповедной территории, минуя  остатки развалин и места раскопок, огороженные
досками,  навстречу  нам в клубах  пыли с  угрожающим меканием неслось козье
стадо,  голов  десять. За  ними  бежал  Изюмов,  то  и  дело  спотыкаясь  об
исторические камни  и ругаясь почем зря. Порядочно отстав, за  ним поспешало
несколько немолодых женщин, вероятно служащих музея.
     Стадо неминуемо  смяло бы нас,  когда бы  не дядя Вася, который замахал
руками, словно  хотел взлететь на  зубчатую башню, и  с криком  "Вот я  вас,
паскуды!" бросился навстречу козам. Стадо сбилось. Некоторые  козы повернули
назад, иные попрыгали  в раскопки.  Были  и  такие, которые как  ни в чем не
бывало тут же стали щипать травку у обочины.
     Воспользовавшись сумятицей, Изюмов  скрылся  в наших  рядах, на  всякий
случай, стащив с головы панаму, по которой его легко могли опознать.
     Музейные  тетки попытались было найти виновника  переполоха, но наши из
какой-то туристской  солидарности обступили его кольцом и не выдали. Правда,
тетки не очень-то и настаивали.  Им нужно было как можно скорее увести коз с
территории музея, и потому они махнули рукой:
     -- От, бисов сын, кудысь сховався...
     И дядя  Вася почему-то не счел нужным выдавать возмутителя спокойствия.
Видимо, безотлагательные дела не позволяли ему отвлекаться.
     --  На  этом  наша  экскурсия  по  жемчужине  Северного  Причерноморья,
музею-заповеднику  "Генуэзская крепость" закончена.  Магазин, как выйдете --
направо,  столовая  --  прямо,  но  второго  там  нет,  базар   уже   небось
рассосался...  Счастливо  вам  отдохнуть  на гостеприимной  земле солнечного
Крыма.
     -- Во дает,-- подал голос  Изюмов.-- Наверно,  ударник. Столетку  -- за
десять минут. А наша кулема говорит, как все равно,  извините  за выражение,
полено через  море переправляется.  Рассказывает про  амфоры, и все стоят  и
слушают, как будто их гвоздями к полу прибили, а это просто глиняные горшки.
Ну, конечно, половина народу  разбежалось...  У нас, помнится, такой  случай
был...  Пахали мы  под  озимые  возле  Дерюгино.  Выходит  из  лесу мужик  и
спрашивает, не проезжал ли здесь автобус с грибниками. "Нет,-- говорим,-- не
видали  никакого  автобуса".-- "А вы,--  спрашиваем,-- по  грибы, значит, от
организации?" -- "Нет,-- говорит,-- я шофер того автобуса".
     Сапожникова, конечно, опять развеселилась, и я ее окончательно перестал
понимать,  а вернее,  понял. Ей Изюмов просто-напросто  нравился.  И тут  уж
ничего  не  поделаешь.  Тем более что  и  я испытывал  к  нему что-то  вроде
симпатии, только из-за глупой ревности не хотел  в этом признаться. Понимаю,
нравиться  может  и  синяк  под  глазом,  и  селедка  в  сахаре,   некоторые
крокодильчиков дома  в ванне держат, только чтобы повыпендриваться.  Но  тут
другое... Этот Изюмов  не был диковинкой, чудаком, как сейчас любят писать в
газетах.  Просто  он был  щедрым человеком, и для него само собой разумелось
поделиться с  другими какой-нибудь выходкой, которая,  по его  мнению, могла
кого-то  развеселить,  незамысловатой  историей, как для ребенка  само собой
разумеется дать откусить мороженого или открыть тайник, где хранятся цветные
стеклышки.
     -- Ну,  хорошо,-- сказал я.-- Но как это ты ухитрился коз в  заповедник
пригнать?
     -- Да там дыра в стене,-- как будто обрадовался Изюмов.-- Слон пройдет,
не  то что  козочки.  Животное питаться хочет, а его  на голом камне  пасут.
Здесь, вон, еще что-то можно  пощипать. Ну,  я  их  в эту дырку, значит... а
бабки кипеш подняли. Думали, может, я без билета...
     -- А дома у вас козы есть? -- спросила Сапожникова.
     -- Зачем же,--  Изюмов  даже обиделся.--  Что мы дачники  какие-нибудь?
Корова имеется, двух поросят  держим. В совхозе кони есть. Я  раньше, еще до
того,  как  окончил курсы  механизаторов,  любил  коней  пасти.  Обязательно
что-нибудь  приключится:  либо  заедешь  куда-нибудь  в  новое  место,  либо
встретишь кого, наслушаешься разных историй и как будто весь мир повидал.
     -- Вы романтик,-- сказала Сапожникова.-- Вам нужно путешествовать.
     -- Остепениться пора,--  вздохнул Изюмов.-- Поколобродил, и довольно. О
семье надо думать, сына воспитывать. Малый у меня вон  какой вымахал,  скоро
батю  догонит. Жена хорошая, серьезная женщина. А  что строгая, так с  нашим
братом иначе  нельзя.  Мужик --  он  все  время норовит либо  спиться,  либо
облениться. А от такого, известное дело, ни семье, ни государству проку нет.
     -- Значит, ладите с женой? -- спросила Сапожникова.
     -- Уважаю,-- подвел черту  Изюмов. Этот разговор, казалось,  был ему не
по душе.
     До  отплытия  теплохода  оставалось  еще  много  времени, и Сапожникова
предложила побродить по  городку, посмотреть, нет ли здесь еще  каких-нибудь
достопримечательностей.  Но я  постарался вернуть ее к действительности. Уже
третий  час, а  мы  еще не  обедали.  Судя по  тому,  как разыгрались волны,
обратная  дорога будет у нас не такой уж приятной. А чтобы  не так укачивало
-- первое дело поесть. Мы спустились в город и нашли столовую, там оказалось
полным-полно знакомых лиц, все пассажиры с  нашего теплохода. Кто ел  салат,
кто окорок с хреном, потому что не только первых, но и вторых блюд здесь уже
не было. Оставалось пойти в магазин и попытать счастье там.
     В магазине нас ожидала удача: отличные помидоры, хлеб, кабачковая икра,
абрикосовый  джем... И все это почти без очереди. Чувствовался близкий конец
курортного сезона. Сапожниковой очень хотелось устроить пикник где-нибудь на
берегу моря, у подножия крепости, среди скал. По пути  к  морю Изюмов  повел
носом и, ни  слова не  говоря, куда-то свернул. Мы уже настолько  привыкли к
его странным исчезновениям и появлениям,  что это нас  почти не  удивило. Мы
решили, что  он все-таки  одумался  и  отправился  искать свое семейство. Но
ничуть  не  бывало. Через какие-нибудь пять  минут он догнал нас, прижимая к
груди сверток с цыплятами табака.
     -- Во,-- сказал он с гордостью добытчика.-- У меня на это дело чух.
     Солнце почти скрылось за  знойным  маревом. Душно было необыкновенно. У
меня  на лбу выступила  испарина, и я  полез в  карман за платком. Но Изюмов
по-своему понял мой жест и остановил меня.
     -- Брось, какие могут быть счеты.
     И  я  не  посмел достать  платок. Так и  шел до самого  моря, обливаясь
потом.
     Отыскать место для пикника оказалось довольно трудным делом. Весь дикий
берег  был перегорожен проволокой.  Наконец  мы  расположились возле  ржавой
цистерны в виду причала,  где волны раскачивали наш теплоход, и  принялись с
аппетитом уничтожать наши припасы.  Море кипело  и  выплескивалось из каждой
щели между  скалами. Казалось,  оно тоже проголодалось  и злится  за то, что
какие-то козявки осмелились при нем уплетать цыплят табака.
     --   Не  могу  себе  представить,--   сказала   Сапожникова,  деликатно
надкусывая  помидор,--  как древние  решались  плавать  по  морям  на  своих
игрушечных  корабликах.  Наш теплоход  железный  и  больше  самого  большого
греческого корабля,  а мне  все равно становится не по себе, когда  я думаю,
как мы  в  такой шторм  поплывем обратно. Может  быть,  рейс  отменят  и нас
повезут автобусами?
     --  Не думаю,-- сказал я,  обсасывая  куриную ногу.-- Так  и  дали  нам
автобус.
     -- Отчаянные мужики были эти греки,-- сказал Изюмов.
     Наши  попутчики оказались на пристани задолго до назначенного  времени.
Все были в сборе, когда теплоход гудками стал созывать пассажиров. Эти гудки
развеяли мысль Сапожниковой о возможном возвращении автобусом.
     Когда объявили посадку, нашу посудину кидало на  причал с  такой силой,
что  он  ходил ходуном  под  нашими ногами.  И  только  резиновые  покрышки,
которыми  он  был обшит, спасали его от  неминуемого, казалось,  разрушения.
Двое матросов уже без  всяких  шуточек подхватывали  пассажиров  под  руки и
ставили на палубу.
     На обратном пути нам с местами повезло гораздо больше. Кое-кто, видимо,
все-таки не решился на морскую прогулку, и в свободных лавках  недостатка не
было. Мы с Сапожниковой устроились в  застекленном носовом салоне. И как раз
кстати, потому что  волны  теперь запросто перехлестывали через борт. Однако
были и
     свои  неудобства, духота, например, и  мутные стекла. Изюмов,  наконец,
воссоединился  со своей семьей.  Судя по возгласам, которые  доносились с их
скамейки, воссоединение проходило не мирным путем.
     От сильной  качки и духоты на  нас напала  дремота. Сапожникова клевала
носом,  но  бодрилась.  А я отключился  как-то сразу.  И  уже  почти  во сне
почувствовал на своем плече ее голову.
     Проснулись мы одновременно от громкого хохота. Сапожникова отпрянула от
меня, как от горячего утюга.  Спросонья она, наверно,  подумала, что это над
ней смеются. Но оказалось, никому до нее нет дела. Смех относился к знакомой
нам фигуре в нахлобученной на уши панамке, которая маячила на носу теплохода
возле самой рынды. Волны, к большой радости пассажиров, захлестывали Изюмова
с головой.  Рында позванивала.  А он отряхивался, по-собачьи вздрагивая всем
телом, вытирал лицо ладонью и снова подставлял его под брызги. На нем  нитки
сухой  не  было. Кажется, он  еще  и пел что-то.  Но из-за  шума трудно было
разобрать, что именно.
     -- Во дает,-- сказал гармонист.
     -- Залил зенки и ничего не  соображает.  Волной смоет, а экипаж под суд
пойдет,-- заметила одна женщина.
     --  Не  смоет,-- сказала  вдруг Сапожникова.  Она  как  будто  одобряла
бессмысленный поступок Изюмова, а  может  быть, даже и завидовала  ему,  так
загорелись у нее глаза.-- Неужели вы не видите, что Он моряк.
     --  Вам смешно,-- по-своему поняла ее недовольная пассажирка.--  А жене
его каково? Она вон изнервничалась вся. Еще и при ребенке... Безобразие.
     Жена и  в самом деле не  находила себе  места. Каждый  раз, когда волна
окатывала Изюмова, она вскакивала с места, грозила ему кулаком, кляла его на
чем свет стоит, вызывая тем самым новые вспышки хохота у пассажиров.
     Наконец, она, совершенно  багровая от гнева, побежала в рубку и привела
с  собой человека в морской фуражке. Пререкаться с  официальным лицом Изюмов
не стал. Виновато улыбаясь и втянув голову  в плечи, как  школьник, которого
учитель на глазах у всего класса уличил  в  списывании, он вернулся в салон.
Снял панаму и выжал ее прямо на пол, разложил пиджак на спинке сиденья, стал
стягивать майку...
     --  Зараза,  черт несуразный,-- кричала  на  него  жена, явно для того,
чтобы  слышали  все.  Все  и  слышали, толкали  друг друга в бок и  хихикали
понимающе, дескать теперь-то она ему  покажет, зверь- баба,  теперь  держись
мужик, раз набедокурил. Это ее подстегивало еще больше.-- Паразит, урод...
     Когда слова  у нее кончились,  она  схватила его пиджак и сбросила  под
скамейку. Изюмов все с той же  виноватой улыбкой, мол,  сами  видите, молчу,
потому  что  провинился, поднял его и хотел снова повесить  на  спинку.  Это
окончательно  вывело из себя  жену. Она  вскочила с места и наотмашь ударила
Изюмова по лицу.
     Это было как выстрел.  Всякие смешки мгновенно  прекратились,  и все мы
услышали шум  воды и  двигателя, кроме,  может  быть,  Сапожниковой, которая
закрыла лицо руками, как будто это ее ударили.
     Изюмов стоял по  пояс голый с майкой в руках и все  еще  улыбался,  как
будто  пощечина прилепила эту дурацкую  улыбку к  его лицу. Он  словно хотел
прочитать  в глазах  людей,  что же  ему теперь делать, но люди прятали свои
глаза. Я тоже отвел взгляд. И тогда он схватился за нижнюю челюсть и замотал
головой, как будто от боли.
     -- Что же ты, супруга, наделала? Ты  ж  мне  все зубы выбила.  Теперь я
только икру прожевать смогу.
     Но никто на его шутку не засмеялся. У всех сразу появились свои дела, и
никого больше изюмовское семейство не интересовало.
     Синей  тучей  справа  по  борту проступила Медведь-гора. Чем  ближе  мы
подходили к берегу, тем сильнее становилась качка. Многих тошнило, и они  то
и дело бегали куда-то на корму. Только дети играли и веселились как ни в чем
не  бывало. До  самого Гурзуфа Сапожникова не произнесла ни слова. Когда  мы
сошли  на  берег, ее пошатывало.  Я хотел  ее  поддержать за  локоть, но она
отстранилась.
     На следующее  утро я по  пути на пляж зашел в  гостиницу, чтобы узнать,
как Сапожникова себя чувствует после вчерашней прогулки, но там мне сказали,
что она сдала номер и еще вчера уехала в Симферополь.