Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
л его и
остановил машину.
- Домой топаешь? - спросил знакомый водитель, имя которого Серега, как
ни силился, вспомнить не мог.
- Ага,- кивнул Серега, решив на всякий случай никак не называть своего
благодетеля.
- Как ты думаешь - вскрывать будут? - спросил шофер явно в надежде
обсудить с Серегой какую-то потрясающую новость.
- Что такое? - у Сереги вдруг перехватило дыхание. Он крепко сжал зубы
и кулаки.
Первое, что пришло в голову: "Антонина!.." Видя, что пассажир не в
курсе, шофер не спешил всего выкладывать. Он для большего эффекта держал
паузу. И эта пауза становилась невыносимой, но у Сереги не хватало духу
спросить, в чем дело. Ему почему-то казалось, что своим вопросом он может
накликать беду.
Так они и ехали в молчании до самого синюхинского поворота. И тут шофер
не выдержал и сказал:
- Гуляй разбился.
"Значит, с Антониной все в порядке",- подумал Серега, еще не совсем
вникнув в сказанное. Но затем до него, как из дальней дали, постепенно стал
доходить смысл слов шофера.
- Как разбился? - переспросил Серега, еще не понимая до конца, о чем
идет речь.- Ушибся?
- Насмерть разбился,- сказал шофер так, как будто гордился этим.-
Хороший был мужик, душа нараспашку, только как выпьет - дурак дураком.
Сейчас в первую попавшуюся машину и - за водкой, а потом уж с хозяином
разбирается. Правда, чтобы кто в обиде оставался, такого не бывало. Ну и в
нашем деле толк знал. Какой ни на есть пьяный, а машину вернет в лучшем
виде. Некоторые на него обижались, начальству жаловались, а я никогда,
потому как работа не волк, а человеку, может, позарез надо...
- Как это случилось?- перебил рассказчика Серега.
- Обычное дело,- ничуть не обиделся тот.- Не хватило выпивки, а время
позднее, вот он и намылился в Калинники, там у него знакомая ларечница дома
ящик портвейна держит на всякий случай. А у соседа мотоцикл во дворе и
ворота нараспашку, ну, он его и позаимствовал. А дорога, сам видишь, какая -
на коньках бегать можно. Тут и тверезый-то, того гляди, сковырнется, а он,
говорят, лыка не вязал. На мост выскочил, а там колдобина. Его подкинуло
и... Мотоциклетка на мосту осталась, а Гуляй через перила, и капец... Шею,
говорят, свернул, а то бы, может, и ничего... Тебе возле конторы
остановить?..
- Милиция приезжала? - спросил Серега, сам не зная зачем.-
Фотографировали?
- А на кой,- пожал плечами шофер.- Это что тебе, Штирлиц?.. И так все
ясно. Приедут днем разберутся, составят протокол... Кому нужно, небось уже
знает.
- Слышь, Филя,- Серега вдруг вспомнил, как Гуляй называл водителя
"уазика",- будь другом, подбрось меня к нему, то есть туда, где он теперь.
Мне глянуть надо...
- Постой,- задумался Филя.- Вспомнил. Ты же из его бригады...
Новосел... Вот штука... А заводной мужик был, одним словом - Гуляй.
Филя подвез Серегу к самому дому погибшего. Дверь в сени была
распахнута настежь. Филя вышел из машины вместе с Серегой, но в дом входить
не стал.
- Ты уж извини,- сказал он виновато,- только я не пойду. Не могу
смотреть на мертвяков... Это у меня с детства.
Серега кивнул молча. Вошел в горницу. Гуляй лежал на столе, где еще
недавно стояли бутылки и тарелки с закусками. Он был накрыт старым пальто
поверх простыни. Казалось, человек решил соснуть, а разбирать постель
поленился. И, только подойдя совсем близко, можно было определить, что это и
не человек вовсе, а все, что от него осталось.
"Не может быть,- все-таки подумал Серега, глядя в лицо, похожее на лицо
человека, с которым его теперь уже навсегда связала судьба.- Вроде он и не
он".
Серега хотел повернуться и. уйти, но почувствовал на своем плече чью-то
руку. И тут он только заметил, что в горнице полно людей. Возле него стоял
Матвей Хренков, у стены на лавке сидели Ерофеич, Соус и другие мужчины,
знакомые и малознакомые. Здесь же были и женщины в наспех повязанных черных
косынках. Они то выходили куда-то, то снова появлялись возле покойника. А в
углу, у окна, сидела сухонькая старенькая бабушка и темными пальцами
разглаживала на коленках свою юбку в цветочек.
- Мужики,- сказал Хренков почти шепотом, но все его услышали,- все вы
знаете, какой человек был наш Степан Иванович. А был он человек простой и
мог последний грош отнять от себя и дать другому не задумываясь. Так что уж,
конечно, никаких сбережений не оставил...
- Понятное дело...- раздались голоса.- Само собой разумеется...
Хренков достал трояк и сунул его под салфетку на комоде. Для почина.
Народ потянулся к комоду, а потом уже к выходу. Кто клал трояк, кто
пятерку... Соус сделал вид, будто шарит по карманам, но так ничего и не
положил. Ерофеич, зареванный, с трясущимися щеками, извлек откуда-то, чуть
ли не из-за подкладки, два полтинника.
Серега выгреб из кармана горсть разноцветных бумажек, все, что осталось
у него от аванса, не глядя положил под салфетку и выскочил на улицу.
Светало, но как-то лениво, как бы нехотя. Ветер стих, и колючая ледяная
крупа сменилась мягкими хлопьями снега. Природа как будто старалась прикрыть
безобразно изрытую глубокими колеями дорогу.
ИНДОНЕЗИЯ
(Рассказ)
Моя бабушка и Маняша были знакомы еще по Киржачу. Маняша там родилась,
выросла и работала на шелкоткацкой фабрике. А бабушка приехала туда к мужу,
то есть к моему деду, который, после того как ушел с военной службы, пожелал
непременно поселиться в родных местах.
Киржач, известно, городок маленький, там все друг друга знали, если не
но имени, то в лицо уж точно, и чужаков примечали сразу. Но отношение к ним
было двойственное. С одной стороны, местные жители АЛИ от любопытства: кто
такие? зачем приехали?
А с другой стороны, как знать, кого принесла нелегкая, не приведи
господь - лиходея... В Москве или, скажем, в ближайшем Владимире, где народу
тьма-тьмущая, даже самый что ни на есть дрянной человек растворится и вроде
ничего, а в маленьком городе простой сплетник может перевернуть всю жизнь с
ног на голову.
Вот и бабушку мою встретили здесь далеко не с распростертыми объятиями.
Соседки, правда, первое время по несколько раз на день забегали к ней то за
спичками, то за наперстком - все любопытствовали насчет обстановки, но ближе
сходиться не спешили. "Здравствуйте", "спасибочки", "досвиданьице" и весь
разговор.
Те же, кто не имел предлога заглянуть в дом к новоселам, всем своим
видом показывали неодобрение, дескать, видали мы таких столичных штучек.
Когда бабушка проходила по улице в своей московской шляпке с перышком и в
жакете с ватными плечами по тогдашней моде, они провожали ее такими
взглядами, от которых впору синякам на теле появиться.
В общем, бабушка чувствовала себя на новом месте так, словно ее
поместили на витрину и цену повесили. Деду хоть бы что, во-первых, он
все-таки кержацкий, а во-вторых - мужчина: устроился на фабрику механиком и
тут же прирос к своим станкам. А бабушка сидела дома с детьми, как в
осажденной крепости, все переживала и вздыхала.
Была она тогда молодой и, судя по старым фотографиям, миловидной,
любила пофорсить, пойти на вечеринку, с мужем конечно, потанцевать под
патефон и, чего там греха таить, перемыть косточки знакомым за чашкой чая с
домашним вареньем. А тут ничего этого не было, только шепотки и косые
взгляды. Бабушка досадовала на "кержацких дикарей" и сильно тосковала. По
вечерам она приходила к деду, садилась к нему на колени, склоняла голову на
его плечо и шептала ему на ухо:
- Вася, давай уедем отсюда. Меня здесь никто не любит.
- Глупости,- отмахивался дед.- Что нам с ними, детей крестить...
- Поедем на Украину, там люди разговорчивые,- просила бабушка.
- Глупости,- говорил дед и целовал ее в губы, чтобы не слушать бабского
вздора.
Прошло несколько месяцев, и бабушка совершенно пала духом. Она даже на
улицу перестала выходить, погуляет в огороде между грядок и домой. Тут уж
даже дед, который все это время делал вид, будто дела идут как нельзя лучше,
спохватился и решил, во что бы то ни стало, познакомить жену с кем-нибудь из
местных женщин, чтобы она смогла, наконец, отвести душу. Для этого он даже
поступился своей гордостью, напросившись в гости к одному семейному рабочему
из своего цеха.
Бабушка обрадовалась этому, словно какая-нибудь Наташа Ростова
приглашению на первый бал. Она пришивала новые пуговицы к своему любимому
крепдешиновому платью, протирала молоком лаковые туфли, подвивала волосы
горячими щипцами и даже испекла пирог, чтобы идти в гости не с пустыми
руками...
И вот они пришли в гости и уселись за стол, выпили, закусили, похвалили
хозяев и опять выпили. Потом мужчины вышли на крыльцо, поговорить о
международном положении, а женщины стали помогать хозяйке убирать со стола
посуду и ставить самовар. Бабушка, по простоте душевной, тоже было кинулась
помогать, но для нее, как для почетной гостьи, дела не нашлось, и ей ничего
не оставалось, как только сидеть на краешке кушетки и дожидаться мужа. Так
она и сидела: расфуфыренная в пух и в прах, нелепая, как пальма на огороде,
никому не нужная и неинтересная. Женщины говорили о какой-то Серафиме, у
которой не взошли огурцы, и встрять в их разговор не представлялось никакой
возможности. При этом хозяйка все время подливала бабушке чаю и
приговаривала: "Кушайте, не стесняйтесь. Вода дырочку найдет". А муж все не
возвращался. И так ей вдруг стало муторно за этим столом, что захотелось
бежать. Но тут, откуда ни возьмись, появилась долговязая и конопатая
племянница хозяйки дома, взяла бабушку под руку и повела в другую комнату.
Это и была Маняша.
Говорила она много и взахлеб, из чего бабушка заключила, что ей,
видимо, не часто доводилось встречать терпеливых слушателей. Вначале Маняша
поведала ей историю о некоей Савостиковой, которая поехала в Архангельск,
вышла замуж за капитана, родила от него ребенка, развелась, вернулась домой,
чтобы выйти замуж за парня, который давно ей нравился, и жить с ним на
капитанские средства, но парень, не будь дурак, послал ее куда подальше.
Потом Маняша рассказала об одном человеке, которому вдруг понадобились
деньги, и ему ничего не оставалось, как только просить их у жены. А так как
с женой он уже несколько лет не жил, хотя разведен и не был, то она в залог
потребовала у него паспорт. Он отдал ей паспорт, взял деньги и очень
обрадовался. Однако вернуть долг он смог только через год, а когда получил
назад свой паспорт, то обнаружил в нем запись о рождении сына.
Бабушка расхохоталась до слез, а Маняша почему-то обиделась.
- Нечто смешно. Да за такие фокусы в тюрьму сажать нужно.
- Ну уж и в тюрьму...
- А что вы думаете. Вот из-за таких прохиндеек мужчины от нашей сестры
скоро шарахаться станут, как от огня.
- Думаю, еще не скоро,- возразила бабушка игриво. Но Маняше, видимо, не
до шуток было. Ее этот вопрос занимал всерьез.
- Вам хорошо так говорить,- сказала Маняша,- вы замужем. Василий
Петрович у вас чистое золото: видный, зарабатывает хорошо и не дерется. А
мне бы хоть какого завалящего. Так нет же...
- Ты еще молодая, зачем тебе хомут на шею раньше времени надевать,-.
сказала бабушка слова, которые полагалось говорить в таких случаях, взяла
Маняшу за локоть и добавила загадочно: - Чего девка не знает, то ее и
красит.
- Вам легко говорить, вы красивая,- шмыгнула носом Маняша.- А меня
никто не берет, потому что я нескладеха и лицо у меня, как кукушечье яйцо,
все в конопушках. Хотя некоторые как раз таких и любят... Эх, мне бы росту
поубавить... Был тут один, с нашей же фабрики, махонький такой. И фамилия
ему досталась самая подходящая - Мизин. Так мы его Мизинцем звали. Он мне
все свидания назначал на кладбище. Ох, и страху я натерпелась... А когда я
его спросила, почему мы не встречаемся как все: на речке или в клубе, он
сказал, что не желает людей смешить.
- Неужто у вас тут высоких нет? - спросила бабушка.
- Высокие мужчины маленьких женщин любят,- сказала Маняша упавшим
голосом.
- Правда,- согласилась бабушка. Ее ступня спокойно умещалась у деда на
ладони.- Маленькая собачка - до старости щенок... Но есть же в конце концов
и умные мужчины, для которых не имеет значения, какого размера туфли ты
носишь.
- Умные не женятся,- вздохнула Маняша.- А если и решаются на это, то
только заради выгоды. С меня-то им какая выгода...
- Пусть даже так,- согласилась бабушка.- Но мне кажется, ты рано на
себе крест ставишь. В жизни бывает всякое. И никто не может знать, что
случится с ним завтра, если, конечно, на то не будет особого знака судьбы.
И тут бабушка рассказала Маняше историю про то, как она узнала имя
своего суженого задолго до того, как познакомилась с Василием Петровичем.
Это была замечательная история, которую я потом слышал раз сто. Бабушка
любила ее рассказывать по любому поводу. А тут она пришлась как раз к месту.
Надо же было как-то поддержать несчастную Маняшу, вселить в нее хоть какую
надежду.
Оказывается, есть простой способ узнать имя будущего мужа. Надо только
в Крещение, выходя из дому, отщипнуть с дерева почку и положить ее за щеку,
а как только встретится мужчина, тут же эту почку разжевать и проглотить.
Хочешь - не хочешь, а твоего будущего супруга будут звать так же, как того
первого встречного. А если выплюнешь почку, то пеняй на себя - век в девках
станешь вековать.
Вот, значит, бабушка идет по улице с почкой за щекой и мечтает, чтобы
ей встретился какой-нибудь Константин, потому что так звали очень красивого
соседского мальчика, а навстречу ей идет дворник Хабибулла, хромой и с
бельмом. Тут бабушка крепко засомневалась: глотать ли ей почку, уж больно
страховит был дворник, да еще имя у него какое-то чудное.
Но делать нечего, пришлось проглотить, чтобы не накликать беды, красота
красотой, а судьбу лучше не испытывать.
Вот бабушка съела почку и такая тоска на нее нашла, что весь свет не
мил.- Все ей мерещится старый Хабибулла со своим бельмастым глазом. И за что
бы она ни бралась, все у нее валилось из рук. И так продолжалось до тех пор,
пока ее мать, то есть моя прабабушка, не выведала у нее все, как было.
Бабушка ей выложила свои страхи, а она расхохоталась: "Дура,- говорит,- ты
набитая. Это по-ихнему, по-татарскому, он Хабибулла, а по-нашему - Василий.
Он на Василия завсегда откликается".
- Значит, вам так хорошо на роду написано,- еще больше расстроилась
Маняша.- А у меня все не как у людей. И знаки такие, что стыдно сказать.
И она рассказала историю, которую бабушка потом не могла вспоминать без
смеха.
У них, оказывается, девушки тоже гадали на святках. Но довольно
странным образом. В полночь шли они поодиночке к нетопленой бане и задирали
юбки перед открытой дверью. Считалось, что если погладит баннушко рукой по
голому заду - обязательно быть девке замужем, а нет - надо ждать до
следующих святок. Мало того, баннушко давал знать и о благосостоянии
суженого. Если погладит мохнатой рукой - так, значит, идти в богатый дом, а
коли голой рукой погладит - за бедного выходить.
Вот как-то девушки сговорились и пошли гадать к Маняше. На дворе темно
и жутко, со страху казалось, будто из бани доносятся голоса. Долго никто не
решался туда пойти. Наконец, нашлась одна бойкая, а остальные сгрудились у
крыльца и ждут, что будет. Вдруг бойкая как взвизгнет и - деру от бани.
"Погладил,- говорит, едва переводя дух.- Три раза... Сначала лохматой рукой,
а потом уж просто так". Девчата стали обсуждать, что бы это значило, и
решили, что их подруга три раза выйдет замуж, сначала за богатого, а потом
за бедных, но зато еще два раза.
Лиха беда начало. Остальных баннушко тоже не обидел. И, странное дело,
у всех получалось, что они будут выходить замуж не единожды.
Но вот пришла очередь Маняши. Заголилась она и ждет своего жребия, а ей
коленом под зад, да так, что она чуть не угодила носом в снег. Подруги
спрашивают: "Ну, как?" Она им, конечно: "Мохнатой...", а сама как в воду
опущенная.
- Да,- сказала бабушка, едва сдерживая смех.- Это ж надо... Не иначе
кто подшутил...
- Нет,- покачала головой Маняша.- Мы тайком сговаривались, братик,
правда, мой мог подслушать, но он еще несмышленый был, пятый год ему только
шел. Нет, видать, так написано на роду.
- Ну вот еще,- сказала бабушка.- Стоит ли на такие глупости обращать
внимание. Мне кажется, что все у тебя образуется. Непременно выйдешь замуж,
если уж так тебе приспичило. Я сама тебя научу, как приваживать женихов. Я
знаю одно такое средство... Оно тебе обязательно поможет, потому что ты не
вредная, не то что некоторые тут... Только скажи, не страшно тебе будет
выходить замуж?
- А чего бояться-то? - удивилась Маняша.
- Сейчас ты сама себе хозяйка,- разоткровенничалась бабушка,- а
замужество, пусть самое что ни на есть счастливое, все равно тюрьма. И даже,
может быть, чем оно счастливее, тем эта тюрьма крепче. Так стоит ли... Я вот
уж на что душа в душу живу с Василием Петровичем, а нет-нет да и
задумаюсь... Захочется, к примеру, мне на лодке покататься или пойти на
спевку в клуб, а не тут-то было: белье замочено, капусту надо шинковать...
- А хоть бы и шинковать,- возразила Маняша.- Не для чужого ведь... Вот
вы говорите "свобода". А я так не знаю, куда ее девать. По мне свободная
баба, все одно что никому не нужная. Вон бродячая собака по помойкам
шастает... Куда хочет, туда и бежит, а вздумается пьяному, к примеру,
покуражиться - он в нее каменюкой, и никому до этого нет дела... Так что по
мне "тюрьма", как вы говорите, лучше. Какой-никакой, а все-таки дом.
Так бабушка познакомилась с Маняшей. Они даже, можно сказать,
подружились, хотя их дружба продолжалась всего один вечер. После той встречи
последовали события, которые разлучили их на долгие годы.
Деда неожиданно снова призвали на военную службу и перевели в другой
город. Бабушка последовала за ним. Там у них родился еще один ребенок - моя
мать. Потом началась одна война, затем другая.
Василий Петрович все время воевал, а бабушка работала в госпитале и
растила детей. Наконец, дед победил всех врагов и сказал бабушке, что желает
поселиться в своем Киржаче.
И снова они приехали в маленький городок, где никто их не ждал.
Бабушка попыталась разыскать Маняшу, но ей сказали, что та куда-то
уехала еще до войны. Но теперь бабушке уже не приходилось скучать, времена
настали иные. Надо было все время думать, как накормить, обшить, обстирать
семью. Да и годы ее уже были не те: к тому времени она стала настоящей
бабушкой, такой маленькой старушкой с пучком седых волос на затылке, какой я
запомнил ее на всю жизнь.
И дед мой переменился. Полысел, конечно, обрюзг, но главное, характер у
него стал портиться. Особенно после того, как дети подросли и разъехались
кто куда.
Дед всегда умел настоять на своем и очень гордился этим. Он был тверд,
как булыжник, но стремился к твердости алмаза и в стремлении своем порой не
замечал, как переступал границу между принципиальностью и слепым упрямством.
На старости лет он дошел до того, что месяцами мог не разговаривать с
бабушкой только потому, что она, по его мнению, слабо разбиралась в
международной обст