о  стриг  подчиненным
волосы, - тем временем Полкаш, срезав основную  массу  серовских  волос,
добыл из кармана опасную бритву.
   - Так я согласный... Так оно справней будет... - буркотал  подполков-
ник и, высунув язык, водил аккуратно бритвой по круглой, теперь уже пос-
лушной серовской голове.
   Как ни старался Полкаш - побрить гладко, побрить без  крови  не  уда-
лось. Серов почувствовал вдруг сильное жжение, две-три тепловатые струй-
ки медленно потекли с темечка к вискам, к шее.
   - Лилька! - взвизгнул снова Глобурда. - Не видишь, што  ль?  Больному
помощь требуется!
   Недавно голая, а теперь одетая, но все одно тайно разнузданная,  сот-
канная из мягкого лукавства, вся  прошпиленная  покалывающей  дерзостью,
Лилька ойкнула и, выйдя из  минутного  оцепенения,  стала  сноровисто  и
быстро обрабатывать ваткой, густо смоченной раствором йода, голову Серо-
ва.
   И здесь подала голос телеведущая. В черном до полу платье, закутанная
платком по брови, напоминала она царицу ночи, во всяком случае, какое-то
похожее сравнение родилось в бедной, обритой, болтающейся на  тонковатой
шее серовской голове еще несколько минут назад.
   - Чего вы с ним церемонитесь? - переливая в голосе закипающую  сталь,
медленно выкликнула царица. - Рвите волосы! Выжигайте бороду!  Выдирайте
из него с корнем весь этот клоунизм, всю заразу юродства!
   Серов попытался обернуться на женский голос, озвучивший  его  тайные,
никому пока не ведомые мысли, бритва оцарапала его сильней, жжение  зас-
тавило скорчиться, скривиться...
   Именно жжение, собиравшееся где-то в затылочной ямке, затем вслед  за
струйками крови стекавшее вниз,  окончательно  добило  Серова;  надсада,
явившаяся жжению вослед, запалила в мозгу темную красную  свечу,  и  он,
рискуя быть зарезанным бритвой сумасшедшего  подполковника,  -  с  силой
рванулся и вырвался из рук Цыгана и Марика. Тут же,  не  раздумывая,  он
ударил Полкаша кулаком в лицо, тот от неожиданности раскрыл руки, отпря-
нул, Серов соскочил со стола и, оттолкнув кинувшегося  на  него  Цыгана,
побежал к двери. Не добегая двух шагов до снова вставшего на пути Молдо-
вана, он внезапно остановился, сделал вид, что хочет повернуть назад,  и
неожиданно, нагнув наполовину обритую, перемазанную йодом голову, ударил
ею опешившего Молдована в подбородок. Молдован упал, Серов тоже не удер-
жался, завалился на бок, припал на одно колено, но тут же вскочил,  рва-
нулся к дверям, по дороге оглянулся...
   За ним никто не бежал. Глобурда, Полкаш, Цыган, Лилечка  в  тоненьком
на голое тело халатике так и стояли на просцениуме. Не  разбирая  ступе-
нек, Серов кинулся из поганого "телетеатрика" вон. Не зная, куда бежать,
он кинулся во двор. Йод, густо налитый на темечко,  залил  правый  глаз,
саднило висок. По пути Серову попался как-то растерянно на него  глянув-
ший Санек и еще какой-то санитар...
   Во дворе Серова ждал Воротынцев. Он сразу же подхватил  шкандыбающего
на бегу Серова и поволок его к солярам. Больных во дворе, темном  уже  и
прохладном, - почти не было.
   - Ну, ну... - успокаивал неудавшегося заговорщика  бывший  лекарь.  -
Ну, будет...
   - Уехала, стерва... Уе... Меня этим акулам... На съедение оставила...
   Серов внезапно перевернулся на живот, стал колотиться изрезанным лбом
о все еще теплые, таящие в себе веселый, солнечный дух дня соляры.
   Воротынцев подсел ближе, мягко попытался перевернуть Серова на  спину
и перевернул.
   Затем так же мягко бывший лекарь переложил обмазанную  йодом,  не  до
конца обритую, а кое-где и плохо выстриженную голову к себе  на  колени,
стал гладить Серову шею, виски.
   - Бежать вам отсюда надо, - вздохнул нежно и сладостно даже маленький
китаец. - Бежать. Хотя, видит Бог, я этого меньше всего  хотел  бы.  Вы,
вы... Они ведь вас сразу вычислили...
   Расслабившийся было Серов вздрогнул, опять напрягся.
   - В вас  есть  что-то  от  юродивого,  поверьте!  (Серов  расслабился
вновь.) И они это чувствуют и изничтожат вас, конечно. Не Россия сошла с
ума. Сошла с ума интеллигенция. А сумасшествие, любой вид его:  будь  то
паранойя с ее несмолкающим бредом, будь то маниакально-депрессивный пси-
хоз, будь то сама королева душевной гнили - шизофрения, так вот,  сумас-
шествие всегда противоположно "божеволию", или, по-московски,  юродству.
Именно поэтому нынешние интеллигентные психи (да, да, теперь мы не  дис-
сиденты, мы психи, и психи, уверяю вас,  настоящие!)  объявили  на  всех
уровнях войну высшей правде юродства. Зато с ума сбродству жалкому, зато
с ума сшествию нагленькому дан зеленый свет!  Сумасшедших  выпускают  из
больниц.
   Берут в правительство. Они играют в театрах, шастают по улицам целыми
толпами.
   Они, они, а не нормальные люди определяют ныне дух  и  колер  России!
Кстати, знаете, как я в самом общем виде классифицирую сумасшедших?
   Воротынцев нежно и нервно засмеялся.
   - А вот как. Сначала - идиоты, имбецилы. Они - следствие человеческих
грехов и длительных кровосмешений, они - отголосок  дохристова,  дикого,
зубодробительного, а потому стремительно ветшавшего  мира.  За  идиотами
следуют обыкновенные, банальные психи. Их появление на земле - следствие
цепи предательств и преступлений. Это опасный, дикий и самый распростра-
ненный вид. Он хорошо укрывается за обычной  нормальностью,  за  поверх-
ностным здравым смыслом. Этого вида надо остерегаться как  огня,  потому
что он часто незамечаем, неразличим...
   И, наконец, третий вид, к которому, возможно, относитесь вы, отношусь
я. Это - "божевольные". То есть получившие волю не быть поверхностно ра-
зумными!
   Получившие волю быть сверх-разумными. Понимаете?
   Воротынцев разволновался, вскочил, вскинул вверх маленькие ручки.  Но
быстро успокоился.
   - Ну-с. Хватит об этом... Я начал об интеллигенции. Интеллигенция то-
же, как это ни странно, имеет три пути: самоуничтожение  и  холуйство  -
вот первые два. А третий... Третий - это  единственно  достойный  нашего
времени путь, путь прекрасный и неуничтожимый, путь к юродству, к  якобы
"низким" действиям и высокому обличению, путь к великому имморализму! Но
интеллигенция этим путем не пойдет! И не надейтесь! А вот вас за то, что
вы в себе этот путь как возможность носите, - уничтожат. Но я... Я спасу
вас... Я ведь с первого взгляда вас отметил... Я знаю средство...
   Одна рука Воротынцева продолжала оглаживать голову Серова, чуть кача-
ющуюся на сильно истончившейся за прошедшие несколько дней шее, другая -
легла все еще проклинающему жизнь больному на бедро. Затем рука  переко-
чевала на живот. Она оказалась слишком близко к низу живота, чтобы оста-
вить какие-то сомнения в намерениях маленького китайца.
   Серов вздрогнул. Во всякое другое время  он,  ненавидевший  всяческих
извращенцев, просто-напросто дал бы лекарю в ухо. Но  сейчас...  Какаято
полумгла  приязни,  какой-то  тончайший  туман   благодарности   выстлал
скользким императорским шелком нутро больного, и он от этой  неожиданной
приязни и благодарности к примостившемуся рядом маленькому китайцу  сог-
ласно всхлипнул.
   Воротынцев вдруг встал. В темноте бывший лекарь в своем длинном хала-
те показался еще более хрупким, молодым, небезразличным.
   - Если я вам неприятен, я уйду... - Маленький китайский оркестр - со-
ловей, стеклянная дудочка, тонкий стебель цветка  -  зажурчал  в  голосе
вставшего.
   - Нет. Зачем же... Приятен! - назло всем, назло себе прежнему  проси-
пел тихо Серов.
   Воротынцев поспешно сел на соляры обратно.
   - Любовь... Любовь телесная вас спасет... Она - чище небесной!  Кале-
рия Львовна - уехала... Но я... Я ведь здесь... - звенел голосок бывшего
лекаря.
   И Серов, совершенно неожиданно для себя, тем же самым движением,  что
и маленький китаец минуту назад, огладил Воротынцева по бедру.
   - Нет... Меня не обманешь... Вы меня еще не любите, - протянул  вдруг
печально бывший лекарь. - Впрочем... - хихикнул он, - к любви мы  всегда
успеем вернуться, хотя бы завтра... А пока вот вам таблеточка  настоящая
- и в палату! Там попросите Клашу ранки и порезы ваши промыть.  Да  вот,
кстати, возьмите книжонку.
   Если свет выключать не будут, гляньте...
   - Мне в палату нельзя. Они меня там в порошок истолкут! -  мялся  Се-
ров, вертя в руках крохотную брошюрку, под названием  "Школа  юродства".
Автор на брошюрке указан не был, кем она издана, тоже было неясно.
   - Можно, можно. Там они побоятся. Да они уже все, что  было  надо,  с
вами и проделали. По программе. Все точка в точку. Как Хосяк  им  распи-
сал. От программки-то они ни на шаг! Здесь с этим строго. Да и ночь нас-
тупает... Сейчас всех овец заблудших со двора погонят...
   *** Свет в палате ј30-01, обычно горевший всю ночь, - внезапно погас.
Ночь, ночь, ноченька, ночара накрыла Серова с головой,  потащила  его  в
свои закутки и заулки, стала заталкивать в потайные, доселе закрытые  от
него напрочь ходы. Ночь! Ночь!
   Медлительная царица и крупнозадая вертлявая телочка одновременно  за-
бирала и втягивала его в себя, в свои полости и поры, казалось,  навсег-
да. И ни жалости, ни сожаления к оставляемому миру не испытывал страдаю-
щий неврозом навязчивых состояний больной, а может, и здоровый,  но  по-
чувствовавший себя вдруг в больничном воздухе таким же  больным,  как  и
сам этот воздух, растянувшийся на узкой койке человек! Ничего он в  этом
оставляемом дневном мирке не хотел отыскать и взять с собой...
   Ночь, ночь! Никаких видений и никаких призраков не рождает она! Пото-
му что реален каждый жест ее, каждый фантом и  каждая  пылинка!  Реально
все, что носится в ней, плачет, вопит и бушует! И тот, кто хоть  однажды
дал ночи без сопротивления и кривлянья унести себя в настоящую ее густо-
ту, тот уже не захочет насыщаться, набивать все свои клеточки и поры од-
ним лишь ничего сердцу не говорящим днем. Тот, кто однажды хоть примет в
себя ночь настоящую, глубокую, уже ни на что не  променяет  ее  райские,
так не похожие на кладбищенские (их так рисуют!) сады, ни на что не про-
меняет шелест ее серафических едва ощутимых крыл, слюдяных лунных паути-
нок и тихих призвездных рощ! Потому что есть эти паутинки и кущи!  Есть!
И не в больном воображении лежащих в 3-м медикаментозном они  рождались!
Нет, о нет!
   II. Божья воля.
   Черно-седой цыпастый петух продрал больное, пропойное горло,  надулся
и взбух от подготовляемого в грудке  крика,  но  вдруг  отчего-то  опал,
сник, петь-кукарекать не стал. Неуклюже и злобно, как  электронная,  по-
порченная неумелым обращением игрушка, он вертанулся на  одной  ноге  и,
передумав прогонять ночь, передумав кромсать и полосовать ее своими  по-
лучеловеческими воплями, прикрыл поганые гноящиеся глаза, скользнул клю-
вом под крыло.
   Тут же вместе с петухом замерло, успокоилось, затихло все в округе.
   Все замерло, утихло, и крыша 3-го отделения усиленной медикаментозной
терапии, разломившись надвое и от  разлома  чуть  разойдясь  в  стороны,
стремительно, как на шарнирах, поехала вниз.
   Крыша поехала, и Серов увидал обнажившееся сырое небо: мелко трепещу-
щее, словно раскрытый одним взмахом хирургического ножа, бескровный  че-
ловеческий мозг...
   Звезд почти не было. Бежали по краешку ночи  легким  рваным  туманцем
негустые, почти прозрачные облака, не создававшие никаких преград  между
глядящим в небо и сеющимся откуда-то из самой глубины его, со звезд, зе-
леновато-жемчужным светом.
   Один розовый, истомляемый собственным  светом  огонек  сразу  привлек
внимание Серова. Огонек этот двигался, но был явно прозрачней и  крупнее
самолетных или спутниковых огней, был вроде "его собственным"  огоньком,
был как бы точкой приложения той внезапной воли, которую с приходом ночи
ощутил в себе лежащий на узкой койке в палате третьего этажа заговорщик.
   Легкими корпускулярными  толчками  прочерчивая  небо  слева  направо,
приближался этот тревожащий душу и дух огонек. Приближаясь, он не увели-
чивался и не рос, но тем не менее становился все ближе  и  ближе.  Звук,
сопровождавший огонек, звук тихо свинчиваемой с болтика гайки, звук, на-
поминающий августовское дрожанье стрекоз, тоже не рос, но густела тепло-
та звука, густела теплота неизбежного сближенья с землей.
   Наконец огонек, как показалось Серову, вошел в слои земной атмосферы.
И тогда с огоньком произошло вот что: он разбился на тысячи себе  подоб-
ных огоньков, огоньки рассыпались мгновенно по всей земле, а затем, пов-
ременив чуть, снова собрались в одно крупное  светлое,  колеблющее  свои
очертания пятно, вставшее над сгинувшей и для этого огонька и для Серова
крышей.
   - Ты понял ли, зачем я здесь?
   Услыхал Серов приятно походящий на свой собственный голос. Голос этот
Серова ни на волос не испугал, может, потому, что он входил не через уш-
ные отверстия, а входил, казалось, через все волоконца и клеточки мозга,
тела, души...
   - Понял ли все, что происходит с тобой? Понял ли, что все это не  так
уж и важно?
   Или важно, но не для жизни земной. Она и  так  пройдет,  хоть  влево,
хоть вправо крути ее, - а для жизни той, что дрожит за моей спиной? Там,
там настоящие города, нескончаемые вечности, там вечерние поля с осевшим
туманом и каплями резкой, как железо, росы! Там движение: со  звезды  на
звезду, с лепестка на листок, с волны эфира на волну иную! Там, конечно,
того смысла, что затеял ты в последние годы искать, и в помине нет. Зато
есть смысл другой: движение! Вечное, непрестанное, так  вами  искавшееся
perpetuum mobile.
   - Ты ведь сам сказал, - Серов услыхал свой голос и подивился его глу-
бине и проникновенности: "да ведь я великий  актер",  -  подумал  он,  а
вслух сказал: - Ты сам сказал: у вас там смысла нет. Ну так и  не  нужны
вы, стало быть, мне со своим вечным движением! Я-то  как  раз  остановки
ищу, а не вечного скольжения. Для того и бежал сюда, чтобы здесь остано-
виться, задержаться, не сновать, как в Москве бешеной! И  еще:  не  неба
ищу - земли. Не пустоты, камня ищу. Камня веры и камня  государственнос-
ти! Я, конечно, знаю: смысл у нас глубоко упрятан. Но не говори, что его
нет! Иначе и вас нет. Я, может, только кончик веревочки ухвачу. Кончик!
   Но ведь хочу-то схватить все. И за это я люблю себя. И это  наполняет
меня смыслом и тайной, и ожиданием невозможного.  "Для  того  юродствую,
для того вслух сам с собой разговариваю", - хотел добавить, но не  доба-
вил Серов.
   - Я не могу помочь тебе разобраться с жизнью земной.  Она  темна.  От
света нашего ускользает. Но я здесь потому, что ты оказался вдруг у края
пропасти. Неожиданно и незаметно для нас оказался. Ты окружен  настолько
плотной тьмой - непонятно еще
   - это тьма событий или тьма идущих к тебе людских помыслов, - что,  я
боюсь, выхода у тебя уже нет. А раз ты у края пропасти -  значит,  и  я,
твой провожатый и до некоторой степени дублер, отвечающий за  душу  твою
как за свою, - а значит, и я потерплю и пострадаю. Сейчас же или в  бли-
жайшие дни ты должен что-то предпринять, что-то  решить,  что-то  испра-
вить!
   - Ты мое искаженное "я"! Да, я понял! Ты мое испорченное  галоперидо-
лом, возвращающееся ко мне на волне болезни "я". У меня просто крыша по-
ехала!
   - Никакая "крыша" у тебя пока не поехала. Просто на час снялась прег-
рада между нами. Не мудрствуй. Не уходи от вопроса.  Исправь  сейчас  же
свой путь. Я не могу тебе в этом помочь.
   - А может, ты от дьявола? Может, мне лучше  к  тебе  прибиться,  тебе
сразу отдаться.
   - Не кощунствуй и не упоминай лукавого. Он не так далеко, как  иногда
кажется. И не лезь в дебри. Не переноси земные понятия на нас. Дьявол  к
вам низвергнут. А мы - в небесах. Мы - летящий и блуждающий сладко свет.
На нас ваши теорийки действуют слабо, а раздражают сильно. Не думай сей-
час ни о чем, просто прикинь практически, как продолжить свой путь  зем-
ной.
   - Если дьявол близко, он все одно помешает...
   - Не думай о лукавом так часто. Не нужно вообще о нем думать. Увидишь
его - разотри в прах. Сила для этого и тебе и каждому из вас дана. Вы ею
просто пользоваться не хотите. И не забудь, прошу тебя:  ничего  относи-
тельного нет. Есть строжайшие, есть железные чередованья тьмы  и  света,
света и тьмы. Избегай последней, стремись к первому. Не старайся эту че-
реду, эти смены понять глубоко, не старайся их  разъять,  анатомировать.
Просто отделяй четко одно от другого. И береги разум, пока он не заражен
порчей, не умерщвлен еще при жизни земной, береги... Но вот  поюродство-
вать ты вполне можешь, это тебе пособит, не слишком мудрствуя - мудрость
понять. Возвращайся в Москву. Не  для  заговоров  возвращайся  (заговоры
сейчас едва ли помогут, да и не твое они дело), а для того, чтобы быть в
нужный час в том месте, которое для тебя на картах вселенной обозначено.
   Возвращайся, поживи, поюродствуй, даже и над умами повластвуй. А  там
ко мне начинай собираться. Я жду всегда! Я не бес. Я не ноющая  в  твоем
мозгу женщина, не высверк воображения, не черная дыра. Я -  это  ты.  Но
"иной", пока тобою не осязаемый. Я жду, жду...
   - А как же Бог? - слабо крикнул Серов. - Это ведь к  нему  я  возвра-
титься должен!
   Ни про какие огоньки, ни про каких "дублеров" нигде никем не  говоре-
но! К Нему, к Нему вернусь, если уж на то пошло, не к тебе!
   - Конечно, к Нему. Но к Нему кто-то сопровождать тебя  должен,  чтобы
ты в "нижнее место", в пекло, в гадес сразу же не нырнул или  с  ума  от
высоты не сбрендил. Не ракеты же ваши доставлять тебя к Нему будут. Нет.
Со мной вместе, со мной в обнимку к Нему и возвратишься. Я  -  тот,  кто
через мытарства тебя к Нему сопроводить должен... Я - провожатый. А  там
- зови как знаешь. Хоть ангелом, хоть крылышком,  хоть  рассеянным  све-
том...
   Свет стал медленно отдаляться, стал превращаться в пятнышко, гаснуть,
стал мелькать спутником и пропадать стал, засияла темным, черным,  одним
острым и литым алмазом ночь. И съехавшая крыша 3-го медикаментозного от-
деления встала на место, а Серов закрыл глаза.
   *** Закрыл глаза на минуту и уставший от горения ночной лампочки  ле-
карь Воротынцев.
   Он собирался перехватить черной тонкой  резинкой  небольшую  стопочку
блокнотных листов и спрятать листы под сдвигающуюся паркетную плитку. Но
вместо этого, снова открыв глаза, стал смотреть в  окно.  Ночь  уходила.
Быший лекарь вздрогнул и мимовольно глянул на аккуратную стопочку  испи-
санной бумаги. На ней было выведено:
   ЛЕКАРЬ ВОРОТЫНЦЕВ. ЛИСТЫ.
   Лист ј1 В стесненности и повязанности, в оковах и  путах  приходит  к
нам свобода. О ней, о ней размышлять хочу! А не о лекарствах и синдромах
- хоть и врач я. Ведь то, что я здесь увидел, неминуемо толкает к  фило-
софствованию. Вот, говорят, - свобода.
   Кричат: кандалы, вервия, зажимы! Но чем их больше,  тем  я  внутренне
свободней.
   Вернее, внутри свободы и несвободы есть еще что-то. Что? Воля? Или...
   Об этом в другой раз... В конце коридора шаги... Один раз  листы  уже
отбирали...
   Лист ј2 Разрешили иметь листы. Видимо, имея в виду потом  их  изъять.
Торопись, лекарь, торопись! Мысли не слова, их-то не вернешь! Итак,  ос-
новное. Что-то странное творится здесь с человецами. Отделение закрытое,
но некоторые больные (причем именно тяжело психически больные) то  исче-
зают, то появляются вновь. Я наблюдал год, прежде чем решился  на  такой
вывод. Второе: те, кто остаются в больнице всегда, ведут себя как-то  уж
слишком одинаково. А этого не может быть! В отделении лежат (выпытано  у
ординатора К.) люди со следующими диагнозами:
   1. маниакально-депрессивный психоз; 2. инволюционный психоз; 3.  ток-
сикомания; 4. неврозы навязчивых состояний; 5. симптоматические психозы;
6. половые перверзии; 7. психические расстройства  в  результате  череп-
но-мозговых травм.
   Поэтому и поведение их должно быть разным. Но оно - одинаковое.  Как,
как этого добились? Как врач я твердо знаю:  одними  лекарствами  такого
эффекта не достичь.
   Дело здесь не в подборе лекарств. Дело в какой-то