е важно, был  он  похож
на звук птичий или на звук человечий - тут же вслух повторяли  все,  кто
находился поблизости в больничном дворе. Но таким "эхом мысли" забавлял-
ся петух нечасто. Чаще происходило "отнятие" всех помыслов  и  ощущений,
выкрадывание их из головы петуха. Этому выкрадыванию предшествовал опять
же голосок хозяйки.
   Сначала петуху казалось: голос живет прямо в его голове, под гребнем.
И петух бился головой о стену, крепко, до крови терся гребнем  о  забор.
Он хотел от этого голоса бежать и прятаться, но потом понял: убегать  не
надо, прятаться не надо!
   Голос приходит извне; как приходит, так и уходит. Надо только  подчи-
ниться ему, сделать то, что хозяйка сделать велит... Постепенно  хозяйка
своим голоском заменила петуху все: кур, еду, зерна, навоз...
   И ему было сладко от того, что кур топтать больше не хотелось, -  хо-
телось потоптать, подмять, исклевать нежно и строго зовущую хозяйку, хо-
телось почувствовать совмещение их с хозяйкой  отверстий,  почувствовать
свое проникновение в чужую клоаку, хотелось длить  проникновение  долго,
долго, долго.
   И похоть эта все расширялась, увеличивалась, делала петуха  бесстраш-
ным и наглым, тем более, что никакой боли он уже давно не чувствовал,  а
кроме боли бояться ему было нечего...
   И лишь иногда, когда петуху внезапно хотелось ударить в грудь  самого
себя, хотелось порвать широкую теплую жилу, идущую  от  груди  к  тонкой
шее, - только иногда он об этой нынешней своей сдвинутости жалел. От жа-
лости же его кидало в сон. Петух не боялся упасть  во  сне.  Особенности
мускулатуры, свойства сухожилий позволяли фалангам его пальцев автомати-
чески сжиматься, когда он сидел на шестке, в закутке своем, внизу...
   Петух почти не помнил, что с ним было раньше, но зато он хорошо и  во
сне и наяву видел свое будущее. Видел лежащих в палате людей, на которых
ему предстоит вскорости слететь, видел их оплывшие лица, чувствовал, как
продергивают их тела слабо извивающиеся вены. А перестав видеть больных,
видел он какую-то красно-узорчатую, невозможную и ненужную в степи  баш-
ню, видел зеленую черепицу ограды под башней, на  которую  ему  зачем-то
требовалось взлететь. Впрочем, черепица в последнее время  меняла  цвет:
становилась розовой, становилась  кроваво-красной.  Меняла  очертания  и
башня, заменялась она другими башнями - пониже,  поскромней,  заменялась
тучными голубоватыми и тоже не виданными в степи домиками  с  золочеными
луковками...
   И тогда петух, тощий этот кур, не попавший еще в ощип, ощущал в  себе
прилив сил, надувались его воздушные, улучшающие подъемную силу  крыльев
мешки, и огромным своим, за последние дни еще чуть  наросшим  клювом  он
сбивал золотые луковки и долбил их, долбил, долбил...
   Вдруг петух приостановился, замер.
   Весь пыл и апломб мигом слетели с него. Он затрясся от мелкого  лихо-
радочного страха, от предчувствия жестокого, тоже пахнущего каким-то ле-
карством, какими-то вонюче-затхлыми грибами, наказания. В  петуха  вошел
голос грозно его в чем-то упрекнувшей хозяйки.
   Он попытался пресечь в себе дыхание, попытался даже  остановить  само
сердце. "За что? За что? За что?" - ударяла в виски петушиная кровь.
   Но голос не повторился. Петух постоял немного на  одной  ноге,  перед
окном, выпускавшим из себя влажно-сахарный дух инсулиновой палаты,  гля-
нул на шизо-фиолетовое, уже выскочившее из-за забора солнце  и,  сообра-
зив, что сегодня влетать в палату не придется, что на  сегодня  дан  ему
хозяйкой отбой, - с веселым шумом выбулькивая из себя  пузырьки  страха,
царапая крышу когтями, соскользнул к себе в закуток. И уже там,  восвоя-
сях, заклекотал дерзко и непочтительно, заклекотал в голос:
   "Сука-падла-пирожок! Сука-падла-с-мясом!.." А затем, в пику оставшей-
ся где-то далеко хозяйке, забормотал хвастливо, забормотал низким, мужс-
ким, тоже  хорошо  ему  знакомым  голосом:  "Цянь-дин,  бай-хуэй...  Ху-
ли-мне-эти-точки... Хули-хули?.." Эти чужие, непонимаемые, но  будоража-
щие влажной и сладкой жестокостью слова, приятно ярили  и  весело  злили
петуха. Они же позволяли выдавить наружу, выдавить из себя хоть на время
пробившие голову насквозь и вздувшие до невозможности гребень голоса ко-
манд...
   III. Голоса Ветер осени вдруг стих. Ноябрь  потеплел  и  тянулся  над
Сергиевым сладко, благостно. Светило часто солнце, а  дожди  шли  косые:
неострые, безвесные...
   Под стенами Лавры и чуть подальше, у  невысокой  ограды  прилегающего
сквера, близ лотков с деревянными лаковыми шкатулками, фигурками, игруш-
ками стояли и сидели туристы. Тут же отирались зеваки, нищие, странники,
бомжи. Странники и нищие были все как на подбор вяловаты, скучны, иногда
отвратительно развязны, а те, что были энергичны и держались  пристойно,
имели слишком простецкий, если не сказать глуповатый, вид.  Человека,  о
котором Серову говорили и вчера, и третьего дня, - не было.  Серов  топ-
тался на месте, шевелил пальцами босых ступней, все никак не привыкающих
к холодной земле. Здесь, в Сергиевом, он почему-то не решался  сесть  на
землю, не решался выкрикивать те слова, которые  широким  летучим  огнем
палили его изнутри. Он сдерживал себя потому именно, что ждал встречи  с
человеком, который был уже здесь известен, был даже, кажется,  почитаем.
Во всяком случае, вчера и позавчера устраиваясь на  ночлег  у  случайной
лавринской старушки, Серов наслушался о нем предостаточно. Еще с полчаса
потоптавшись на месте и стараясь принимать в себя мир целиком, а не  ду-
мать о его частностях, он решил, чтобы скоротать час, обойти два-три ра-
за Лавру кругом. А потом... Потом опять вечер и высветленный до прозрач-
ности чай у сердобольной старушки, а за вечером ночь: трепетная, мягкая,
молитвенная. Ночь, ради которой Серов и выстаивал  теперь  целыми  днями
перед куполами, близ троицыных стен...
   Обходя Лавру, Серов, чтобы занять потрескивающий от  далеких  неясных
голосов и сигналов мозг, считал и называл про себя башни: "Красная  баш-
ня, Сушильная башня, Уточья башня". И дальше по порядку вырастали  перед
Серовым и назывались: ясная башня Звонковая,  высокая,  как  колокольня,
слегка тощеватая Каличья башня, тучная башня Плотничья, низенькая  квад-
ратная - Келарская, широкая и пышная над глубоко внизу текущим ручьем  -
башня Пивная...
   Под Пивной башней, над обрывом, на длинной и тонкой дощечке сидел че-
ловек.
   Он сидел спиной к Лавре, глядел на ручей, но когда Серов на  цыпочках
хотел обойти странника, свесившего вниз с крутого склона ноги, тот резко
обернулся, сказал повелительно:
   - Сядь!
   Серов, сам не зная почему, подчинился.
   - Меня ищешь?
   - А вы кто?
   - Выкать у себя на Москве будешь. А я - Малый Колпак, или просто  Ма-
лый. Аль не слыхал?
   - Позавчера как раз услышал.
   - Нюхом чую - меня ищешь. Кнут тебе нужен и палка нужна. Дурь из спи-
ны вышибать.
   Будет кнут! И палку до самого до кончика проглотишь. Айда за мной!
   Человек в полуботинках, в долгой, серой, не новой то ли свитке, то ли
курточке поднялся. Был человек невысок и на вид странен: плечи  широкие,
ноги короткие, руки длинные. Лицо имел запоминающееся: черные, сросшиеся
брови над зелеными, глубоко запавшими глазами,  желтоватые,  тонкокожие,
цвета лежалых газет щеки и лоб, мягко встрепанный пучок каштановой боро-
ды, торчащей чуть не из самого кадыка. На голове  сидевшего  под  Пивной
башней была красная островерхая лыжная шапочка с кисточкой, волосы - то-
же каштановые, без седины - забраны были в косу, из-под шапочки торчали.
Человек сначала долго подшлепывал губами, дергал кожей лба и лишь  затем
произносил слово или целую фразу.
   - В Лавру, в Лавру пошли! Да одень ботинки, дурень! Не в босохождении
смысл ведь! - Он внезапно дернулся, мигом передвинул на грудь  заплечный
сидор, выхватил оттуда войлочные музейные тапочки-мягкоступы,  кинул  их
наземь... И Серов тут же с неожиданной радостью и великим  удовольствием
продел в тапочки свои босые ступни, завязал на  пятках  длинные  крепкие
тесемки. Ногам стало теплей, тепло побежало от  лодыжек  наверх,  быстро
дошло до спины, залило живот, наплотнило ямочки  над  ключицами,  плечи,
шею.
   - А это - чтоб оглох ты!
   Человек со сросшимися бровями поднялся на цыпочки и влепил Серову  не
сильную, но звучную затрещину.
   Кровь от затылка и от задетого правого уха враз отхлынула.
   - А это - чтоб онемел! - Ляснул Серова еще и по губам человек в  ост-
роверхой шапке.
   Серов засмеялся. Как раз этого ему и хотелось уже часа три: чтоб ноги
и спина согрелись, а голова остыла. Значит, встреченный именно тот,  кто
ему нужен!
   - Вякнешь в Лавре хоть слово - в реке утоплю, - сказал драчливый  не-
доросток, поправил болтающийся сидор и тут же, не  оглядываясь,  побежал
вперед, весело и поочередно размахивая обеими руками.
   В воротах Лавры человек, назвавший себя Малым Колпаком, еще раз обер-
нулся, зашипел таинственно:
   - Молчи! Сейчас кощуны творить буду!
   Он остановился на стыке обширных, очень высоких ворот  и  лавринского
мощенного булыжником двора, стал чего-то ждать. Ждать пришлось не  слиш-
ком долго. Из отдела внешних церковных сношений вышли трое  священнослу-
жителей. Малый Колпак стремительно  выступил  им  наперерез  и,  ухватив
крайнего справа за грудки, с невиданной силой затряс его как  грушу,  но
потом, словно передумав вытряхивать иеромонаха из рясы,  трижды  смачно,
даже хрустко на рясу длинную плюнул.
   Кто-то грозно крикнул, заспешили к месту кощунства верующие,  служки,
монахи попроще, из находившихся здесь же поблизости.  Уже  Малый  Колпак
получил от кого-то затрещину, уже слетела с него  островерхая  червонная
шапочка, хрустнуло ухваченное крепко плечо.
   - В милицейскую часть его!
   - Басурман!
   - Расходитесь, братие. Не на что тут глазеть.
   - Ты что, дурак, белены объелся?
   Малый Колпак словно этого вопроса и ждал. Он еще сильней  нахмурился,
что-то замычал, как бы отнекиваясь, затряс головой, сделал вид, что  хо-
чет вырваться и убежать, а сам вертанулся на месте, вцепился в  того  же
оплеванного и вмиг высоко, ловко и нагло, как подол женщине, задрал  ему
спереди рясу. Под рясой на животе и ниже оказался большой  цветной,  ук-
репленный какими-то веревочками календарь, с последней страницы которого
улыбалась чернявая, склонившаяся к автомобилю и совершенно голая красот-
ка.
   - Гуа... - загудела небольшая толпа.
   А Колпак плюнул еще. На этот раз вверх, в воздух. Все вынуждены  были
за плевком следить, вынуждены были сторониться, чтобы слюна низкорослого
"похабы творящего" человечка не попала на головные уборы, одежду...
   Пока все смотрели вверх, Колпак плюнул опять, плюнул густо  и  смачно
все тому же, прикрывающему злополучный календарик рясой, монаху  на  ру-
ку...
   Не выдержав грубого и непристойного поношения,  сгорбившись  и  кляня
отчего-то самого себя, Серов пошел из Лавры вон. Собственно говоря, он и
сам мыслями устремлялся к чему-то похожему, и сам хотел резких и  стран-
ных действий, поношений, многозначительных дурачеств, обнажавших  что-то
скрытое и тайное. Было неприятно лишь то, что Малый Колпак устроил такое
поношение в чтившейся всегда Серовым глубоко Лавре.
   Уходя почти бегом из Лавры, Серов стал вдруг припоминать, как вернув-
шись с юга в Москву, не заезжая на квартиру в Отрадное, он так же  стре-
мительно кинулся на дачу.
   Жены на даче не было. Сын уже два года жил у бабушки.
   Не зная, как обороть тоску и внутреннее напряжение, как избыть  опять
зазвучавшие в голове голоса, не зная, как вычистить из  мозга  петушиное
квохтанье, петушиный крик, как пресечь вызванную  отсутствием  психотро-
пов, к которым организм за десять дней привык, маету и  ломку,  он  стал
медленно, но неостановимо кружить по даче. Обычные  действия,  привычные
движения, книги, телевизор, музыка - не помогали. Тогда он решил  делать
что-то необычное, дурацкое: скинул одежду, встал на голову, затем  обма-
зал голову зубной пастой, паста стала сохнуть, и от нее  на  душе  стало
еще противней, суше, гаже. Серов побежал в ванную, голову вымыл и,  про-
должая выть от тоски и страшного внутреннего напряжения, стал бриться.
   - Дима... Дим... Ты где? Ты на даче? - Неясные голоса, неясные шепоты
и оклики отлились вдруг в тонкий, носовой, далекий, еле слышимый голосок
Калерии.
   Серов кинулся в комнату жены. Там, конечно, никого не было. Но  голос
раздался вновь. Теперь он, казалось, шел из дальних комнат,  расположен-
ных над каменным подвалом, в котором размещена  была  газовая  установка
АГВ.
   Серов стал спускаться в подвал, по дороге неловко задел кистью правой
руки какую-то торчащую из перилец железку. Четырьмя  скупыми  капельками
выступила кровь. Серов поднес руку к глазам, затем  вытер  крест-накрест
руку о лоб. Он хотел заглянуть еще за трубу АГВ, но голос Калерии  вдруг
пропал. Чуть еще плескались в мозгу какие-то неясные шорохи, но  никаких
слов разобрать уже было нельзя. Сразу стало легче и стало ясно: надо ос-
вободиться от ломящей тоски и голосов до конца! Не зная, как  этого  до-
биться, он решил продолжать делать только то, что первым придет  на  ум,
или то, что сделается как-то само собою, без всякого намеренья и умысла.
Решив так, Серов из подвала тут же выскочил, потом вдруг расстегнулся  и
стал судорожно и прерывисто обливать стену, а затем и самого себя мочой.
Стало жарко, как в бане, но тоска, державшая за горло весь  день,  стала
уходить, стало веселей, жизнь впервые за последний месяц как бы  вдвину-
лась на свое место, вписалась в назначенный ей ряд, поплыла куда положе-
но в огромном, невидимом, общем, мощном потоке...
   Серов радостно брызгал на себя еще и еще, затем, когда брызгать стало
нечем, стал бегать на кухню, набирать в рот воду, компот, чай,  обрызги-
вать ими стены, окна, мебель...
   За этим занятием его и застала жена. Она четыре дня  ходила  за  ним,
как за ребенком, поила бульоном с ложечки, приводила известного,  иногда
наезжавшего на соседнюю дачу, врача...
   На пятый день Серов встал, сказал, что уже здоров, что уезжает по де-
лам на пару дней в Сергиев.
   - Не беспокойся... Мне лучше. Мне надо туда съездить... Хочу  посмот-
реть, оглядеться, понять кое-что...
   Отойдя от дачи метров на двести, Серов снял и забросил в  кусты  свои
новенькие итальянские ботинки, затем зашел в магазин (в магазине на  бо-
сые его ноги внимания никто не обратил), купил кусок сырого мяса, в  ка-
фетерии, располагавшемся тут же, - два вареных яйца и, чувствуя  небыва-
лую свободу и распирающее нутро здоровье, босой пошел в Сергиев. Он шел,
то отдаляясь от шоссе, то приближаясь к нему, шел по утоптанным  грибни-
ками и дачниками тропинкам, и внутри него все пело. Так прошагал он нес-
колько часов подряд. Вдруг голоса вновь настигли его. Они упали  сверху,
как паучья сеть, опутали голову, лишили дыхания, в ушах снова  зазвучали
далекие грозовые разрывы, стал слышен слабый эфирный треск, заныл  дале-
кий, еле разбираемый, но все же явно таящий в себе какую-то угрозу женс-
кий голосок. Тут же послышался и крик петуха. И вслед за криком  женщина
позвала его внятно:
   - Дим, Дима... Вернись!.. Вернись! Езжай в Москву... В  Отрадное  ез-
жай...
   Не отдавая себе отчета в том, что делает, Серов  вышел  на  проселок,
ведущий к шоссе, стал останавливать машины, ехавшие в сторону Москвы.
   Ломающая нежные стеночки висков тоска, раздирающая нервные волокна  в
клочья лекарственная лихорадка обрушились на него вновь...
   "Там за стеной...
   За разбухшим от влаги забором...
   Там Калерия... Там ее тело... Любовь там... Там рай..."  Хмурый  так-
сист, возвращавшийся из дачного поселка, куда возил  старый,  никому  не
нужный холодильник, покряхтев, взял-таки босого пассажира. Взял,  конеч-
но, из-за неожиданно предложенной высокой платы. Такси, попрыгав по уха-
бам проселка, выскочило наконец на Ярославское шоссе, и  носовой  голос,
донимавший последние полчаса Серова, зазвучал отчетливей, ярче:
   "Дима... Дим... Ты где? Приезжай в Отрадное... Я  жду,  жду  тебя..."
Внезапно Серов выхватил из кармана плаща взятую с собой неизвестно зачем
вишневую купленную когда-то для сына блок-флейту, три или четыре раза  в
нее свистнул.
   Голос Калерии тут же пропал. Ехать в Москву стало незачем.
   - Я здесь... Здесь сойду... Остановитесь! - заторопился Серов. -  Мне
не туда...
   Мне в другую сторону надо... В Сергиев...
   ***
   - Ты че, паря, заснул?
   - Зачем ты так в Лавре?
   - А где же? Я, брат, дьявола везде вижу! А в Лавре тем паче.
   - Место святое...
   - Правильно, святое. Вот и надо было беса этого шугануть оттуда. Гля-
дишь, бес теперь вместе с монахом оттуда и уберется. Так! Так надобно! А
то - ботинки снял. Носочки! Моча в голову! Кал на  стене...  Часа  через
два в другое место нагрянем. Там помогать мне будешь... А в кармане-то у
тебя что за книжка? - спросил внезапно Колпак.
   Серов вынул и подал Колпаку "Школу юродства".
   - Так и думал я! - крикнул Колпак и вмиг  мелко  изорвал  и  рассыпал
вокруг листочками осенними брошюрку.
   - Сектаторы гадят! Не смей больше и в руки брать! Теперя марш за мной
в другое место!
   Другое место оказалось дискотекой, в которую их долго не хотели  пус-
кать.
   Наступил уже вечер. Голоса не возвращались. Серов ожил, после  колпа-
ковского "кощуна" в Лавре отошел, чувствовал себя вполне в своей  тарел-
ке, словно всю жизнь только тем и занимался, что Христа  ради  юродство-
вал.
   - Заплати! - повелительно сказал  Малый  Колпак.  Серов  заплатил  за
вход, они вошли. Серов ждал, что Малый Колпак тут же начнет действовать,
но тот отчего-то медлил. Колпак долго  стоял  бездвижно,  зачем-то  даже
закрыл глаза. А когда он их открыл, в глазах узких, глубоко  запавших  -
стояли слезы. Колпак мягко отодвинул от внутренней, ведущей  в  танцзал,
завешенной тонкими висюльками двери какого-то верзилу в униформе и  стал
угол двери страстно и бережно целовать...
   Верзила захохотал. Серову от мокрых, едких взглядов стало жарко, тош-
но. Он оттащил Колпака в сторону, зашипел ему в лицо:
   - Зачем ты... Зачем... В Лавре плюнул... А здесь...  В  вертепе  этом
стены целуешь?!
   - Затем. Там бес вокруг Лавры вился! Видел я его. Потому похабы  тво-
рил. Потому - плюнул в него! А здесь - ангелы стайкой  на  двери  висят.
Плачут! Дальше войти не смеют! Тех, что внутри,  жалеют!  Пошли!  Внутрь
пошли! Вот те кадило. Нет огня в нем и дыма, а ты все одно - маши! Маши,
когда укажу. Счас, только выберу которую обмахивать, счас, счас...
   Он несколько минут оглядывал пристально редких танцующих, затем  выб-
рал самую развязную, самую размалеванную женщину в легком,  ярко-голубом
платье на молнии.
   Малый Колпак подскочил к ней, оттолкнул от нее партнера и, в короткой
и грязной своей  полусвитке-полукурточке,  в  дурацкой  лыжной  шапочке,
по-жеребячьи вокруг женщины запрыгал.
   Гогот и свист понеслись сначала откуда-то сзади, а потом со всех кон-
цов танцзала. Опешивший партнер стоял и лыбился тут же. Внезапно  Колпак
крутанул женщину на месте, обернул ее к себе спиной и, с хрустом потянув
до самого низу, раскрыл молнию на платье. Платье упало. Женщина в легких
трусиках продолжала смеяться и плясать, а к Колпаку двинулись два мордо-
ворота из охраны.
   - Маши! - крикнул Колпак Серову. Серов стал неуклюже махать негорящим
кадилом, Колпак выкрикивал что-то плохо разбираемое  на  старославянском
языке, танцующие стали разбредаться по углам, многие ушли курить.
   - Одна! Одна! Одна здесь останешься! Все уйдут!  Все!  С  кем  похоть
творить станешь? С кем?
   Внезапно Колпак упал перед женщиной на колени, прижался щекой к  ост-
роносой ее обувке. - Тяжко тебе будет! За это люблю тебя! И за похоть  -
тоже люблю! Что не мертвая - люблю!
   Женщина, все еще млея от общего внимания к своим тучноватым бедрам  и
аккуратно разведенным в сторону грудям, чуть отдергивала  от  колпаковых
щек туфли, продолжала пр