итанцовывать, крутиться.
   Тогда Колпак кинулся к сидящему у аппаратуры диск-жокею и всем  телом
резко повалился на крутящийся лазерный диск, на рычажки, на цветные лам-
почки...
   Музыка встала. А Колпак двинулся к выблескивавшему в полутьме медными
огоньками бару. Звон высокий, звон чистый, зеркальный, а затем звон гру-
бый и низкий, бутылочный, треск ломаемых стульев,  визг  кидающегося  на
хрупкие полки со всего разбега Колпака - резанул  зажмурившегося  Серова
по ушам.
   Дискотеку закрыли. Колпака крепко побили. Серова чуть помяли.
   - Завтра! Завтра, - торжествовал выкинутый на улицу Колпак. -  Завтра
не то, паря, увидишь! Не то испробуешь! Танцы что? Танцы - финтифирюльки
ребячьи!
   Финтифирюльки... Финти... Фи... Ты, паря, шибко интеллигентный. Хотя,
может, это и ничего. Был в свое время даже князь-юрод... Сам царь в  мо-
настырь некий приехал однажды... Глядь, а князь этот в юродах на паперти
обретается... - "Личность эта нам знакомая... - сказал царь  игумену.  -
Поберегите мне его..." И поберегли...
   Но это потом, потом расскажу... Завтра... Так  что  до  завтрева,  до
завтрева...
   *** Тихой серой мышью Ной Янович Академ перешмыгнул больничный двор.
   Уже несколько дней он содержался Хосяком в палате ј30-01. За  пределы
отделения Академа больше не выпускали.
   Ной Янович перешмыгнул двор и вонзился морщинистым и  сухоньким,  как
щепка, удивительно живым и подвижным  тельцем  в  густой  кисельно-белый
воздух 3-го медикаментозного.
   Он на секунду лишь задержался в дверях:  прикидывая,  чем  бы  сейчас
призаняться:
   погонять по туалету Рубика или поклянчить витаминов у молоденькой ор-
динаторши-практикантки. И ребячье сознаньице Ноя  Яновича,  годное  ныне
лишь для недолгих и несложных мыслительных операций, тоже на миг  замер-
ло, как замирает маленький шарик ртути из разбитого градусника  на  краю
стола.
   Как раз в этот миг, миг замиранья и несложных размышлений, на шею Ною
Яновичу опустилась чья-то рука. Он был дерзко и нагло ухвачен за шкирку,
поднят в воздух и все никак не мог повернуть назад  свою  коричневую  от
бессмертной старости мордашку, чтобы разглядеть обидчика.  Крик  "Ратуй-
те!", уже готовый сорваться с рудиментарно-раздвоенного языка,  к  языку
этому словно бы и присох: обидчик сам развернул к себе обижаемого  -  на
Академа внимательно, с медицинским прицелом и прищуром глядел заведующий
3-м отделением.
   - Вы меня как-то в последние  дни  избегаете,  Ной  Янович...  И  это
весьма печально.
   Кто же прячется в туалете? А под солярами зачем  целый  день  сидеть?
Дни-то еще погожие...
   - Имшш... мшш...
   - Да не шипите вы. Я понимаю: вися в воздухе,  отвечать  не  очень-то
удобно. Но что поделаешь. Сами виноваты.
   - Эмм... ффсс...
   - Да вы и не говорите ничего. Вы, Ной Янович, только  головкой  вашей
рахитической в ответ на вопросы мои кивайте: да или нет. Вопросы-то дав-
но назрели. Итак, вопрос первый: вы в последние  дни  много  общались  с
этим отвратительным изготовителем ядов, с Воротынцевым. В палату инсули-
новую зачем-то заскакивали.
   Он что, собирался и через вас какие-то писульки на волю передать?  Да
или нет?
   Ной Янович, только что готовившийся дурашливо, может, даже  на  коле-
нях, выпрашивать витамины, молчал, голову держал ровно и прямо.
   - Так. Ясно. Перехватим покруче.
   Хосяк, одной рукой свободно удерживавший Ноя за шкирку, поднял его  к
самому своему лицу:
   - Я тебя сейчас вверх ногами у себя в кабинете подвешу.  И  лекарства
вводить буду. Знаешь, куда? У тебя что в трусах, гнида?  А  в  карманах?
Ну, говори:
   передавал Воротынцев что-то за стены больницы? Кивком: да или нет?
   Ной Янович продолжал вылупленными глазами бессмысленно и тускло  гля-
деть мимо Хосяка, глядеть в одному ему видную вечность.
   - Ну, тогда все. Зажился ты на этом свете. Помрешь, а с нас  никто  и
не спросит.
   Возраст! Тебе лет сколько? Девяносто с хвостиком. Воротынцеву пятьде-
сят было. А помер, бедняга, без звука. Он ведь тоже, дурачок, не все по-
нимал...
   Академ в руках у Хосяка дернулся, попытался что-то крикнуть.
   - Да не хрипи ты, Ной Янович, сделай милость! Все равно ведь никто не
услышит. А услышит... Защитников у тебя тут нет.  Кроме  меня,  конечно,
кроме меня. А то ведь, не дай Бог, Полкаш с Цыганом про художества  твои
узнают. Что тогда? Они ведь очень неинтеллигентные люди. Очень!
   Хосяк еще на сантиметр приблизил к себе Академову мордашку. И тот, не
выдержав концентрированного и направленного взгляда, прикрыл наконец ве-
ками слезящиеся, в желтых пятнышках глаза, как бы давая понять: он отве-
тит.
   - Так-то лучше. Ну-с, стало быть, еще один вопрос. Последний.  Но  по
существу. Вы жить хотите? Отвечайте, и кончим разговор.
   Ной Янович привык жить. Привычка эта была крепкой,  была  неизбывной.
Вопрос Хосяка был дурацкий. И сам Хосяк,  по  мнению  Ноя  Яновича,  был
круглый дурак, имбецил. Кто же спрашивает о жизни? Но на всякий  случай,
чтобы больше  этого  кретина  не  сердить,  Ной  Янович  бешено  закивал
вверх-вниз головой: да-да-да!
   - Ну, тогда шагом марш ко мне в кабинет! Остальное там договорим.
   Хосяк легонько опустил безвесное тельце на пол,  при  этом  тельце  в
воздухе изящно развернул, задав ему нужные направление и скорость.
   Ной Янович упал на четвереньки и сначала  так,  на  четвереньках,  на
второй этаж и побежал. При этом он даже тихо порскнул от смеха, так  это
новое положение ему понравилось. Но потом, вспомнив о зловредном  шутни-
ке, оставшемся у него за спиной, быстро встал на ноги  и  степенно,  как
ему казалось, соблюдая достоинство, присущее всем докторам наук, - засе-
менил наверх.
   А наверху приняла его в объятия Калерия.
   - Раздевайтесь, Ной Янович.
   - Чего, чего это! Я здоров... здоров... Мочусь хорошо! Сахар в поряд-
ке!
   - Так Афанасий Нилыч велел. Да вот он и сам идет.
   - Что ты с этой гнидой разговариваешь! Ишь, моду взяла! Готовь серу!
   - Нет! - не закричал даже - завизжал Академ, которому лет  пятнадцать
назад серу в наказание уже вводили. - Нет! - он кинулся к  Калерии,  как
обезьянка, прижался к ее ногам, лизнул языком пахучий подол белого хала-
тика.
   - Ну, Ной Янович! Не надо, успокойтесь! Афанасий Нилыч пошутил.
   - Нет-нет-нет-нет!
   - Тогда снова вопрос. - Хосяк взъерошил пальцами непослушную свою ше-
велюру. - Черт с ним, со всем тем хламом, что у вас в карманах  болтает-
ся. И с тем, что вы в трусы зашили. Оставьте себе на память. Воротынцеву
никакие листы больше не нужны. А нам не в историю же болезни бумажки эти
подшивать! Вас мы сейчас отпустим. Да и я хотел всего  только  по  попке
вас за одно дельце отшлепать.
   - По поп... По поп...
   - Да, да, по попке! Подглядывать нехорошо, Ной Янович!
   Ной Янович, который действительно не далее как вчера вечером  подгля-
дывал за Калерией и Хосяком, устроившимися в кабинете последнего,  запо-
лыхал густым коричневым румянцем.
   - Очень, очень нехорошо.
   - Я не бу... не бу... боль... - Ной Янович потупился.
   - Ну, прощаю вам. Я ведь добрый. Всех прощаю, потому как  что  с  вас
возьмешь? Да вот и Серов этот, тоже хорош гусь! Убежал и пакет наш увез.
Он-то, может, случайно увез, а мы теперь мучайся! А вы ведь в  палату  к
нему заходили. Сидели даже у него на кровати не раз. Знаем,  знаем.  Мы,
конечно, не думаем, что это вы ему пакетик взять подсказали, да заодно и
бежать помогли...
   - Ни-ни-ни...
   - Но ведь когда он, симулянт, лежал с закрытыми глазами,  делая  вид,
что от шока отходит, вы-то, конечно, его вещички слегка перерыли?  Да  и
под матрац наверняка слазили. Так ведь?
   - Под матрац - ни-ни! Я только подушечку! Подушечку шевельнул!  Прос-
тынку приподнял только...
   - Ну, а там конвертик лежал или пакетик. Так? А на нем  значилось:  в
Прокуратуру Российской Федерации...
   - Ни-ни-ни! Какая прокуратура! Какая! Я  прокуратуру  в  руки  бы  не
взял!
   - Ну так, значит, частному лицу...
   - Цастному, цастному!
   - Ну, а раз частному, - стало быть, вам и бояться нечего. Стало быть,
и сдавать вас в прокуратуру никто не станет.
   - Не ста... не ста... не ста...
   - Ну, а адресок-то у  этого  частного  лица  в  Новороссийске  или  в
Харькове?
   - Какой Хайков? Москва! Москва!
   - Ну, так вы мне на бумажке его и нарисуйте. Память-то у вас  ого-го!
Марра помните? То-то. Я вас с Калерией Львовной оставлю, вы ей и нарису-
ете. И никакой серы! Да, кстати. Серов этот к вам неплохо относился,  вы
с ним вроде как друзья были. А?
   - Друззя-друззя-друззя...
   - Ага. Ну и сказал он, наверное, где в Москве живет, да где  дачка  у
него?
   - Сказай, сказай! Не мне, Воротынцеву сказай... А я подслушал.  Нехо-
рошо, нехо...
   - Ну, один раз, может, оно и ничего, подслушать. Да и подсмотреть то-
же. А?
   Только вот чего я не пойму. Вы ведь уже старик дряхлый. Зачем  вы  за
мной и Калерией Львовной подсматриваете? Неужели  все  еще  удовольствие
получаете?
   - Получа... получа...
   - Хорошо. Учтем. Доставим вам такое удовольствие еще разок. Завтра  в
машине с нами проехаться не хотите  ли?  Мы  ведь  с  вами  тоже  теперь
друзья?
   - Хоти-хоти-хоти...
   *** Серов сидел на паперти близ Лавры, ждал Колпака. Тот  запаздывал.
Утро сияло томное, туманное, молочное. Серов после вчерашнего скандала в
дискотеке чувствовал себя на удивление собранно и уверенно, манера пове-
дения Колпака ему неожиданно понравилась, и хотя поначалу было  тяжко  и
стыдно смотреть на вывернутое наружу чужое нутро, он  решил  при  случае
действовать сходным образом.
   "При юродствовании христианская святость прикидывается не только  бе-
зумной, но даже и безнравственной"... Попирая  тщеславие...  Да,  именно
попирая тщеславие действует Колпак. А цель? Цель ближайшая  -  поношение
от людей... Да, поношение... А при поношении что происходит? То и проис-
ходит! Выявление противоречия между  глубинной  православной  правдой  и
гадким, да к тому ж и поверхностным здравым  смыслом  происходит!  Пото-
му-то жизнь юрода и есть непрерывный перескок да  качанье:  от  спасения
нравственного к безнравственному глумлению над ним! - размышлял про себя
Серов. - Посмеяние миру, посмеяние миру несем! И уж в дальнейшем не  мир
над нами ругается - мы над ним! Да, так! Ведь вся та  неправда,  которая
царит и в мире, и в России, требует исправления,  требует  корректировки
христианской совестью... Потому-то юродивые так на Руси и  ценились.  Но
то давно было. А теперь... Теперь надо... Надо на дачу...  На  дачу  на-
до... При чем здесь дача?" - поперхнулся он про  себя  непонятно  откуда
просочившимся в мозг словечком...
   "На дачу... На дачу... Вернись на дачу... И в Москву не  надо  ехать!
Рядышком ведь... На дачу съезди..." Опять забуйствовали, забурлили,  за-
петушились в голове проломившие внезапно какой-то заслон голоса.
   Серову казалось, что теперь он мог бы юродскими мыслями и  действиями
(пойти, встать, дернуть лоток, опрокинуть шкатулки и брошки,  растрощить
ногами двух-трех Горбачевых деревянных) голоса пресечь и исторгнуть.  Но
ничего этого делать он не стал. "Может, и правда съездить? Лену попрове-
дать. Ушел ведь как? Ушел тяжело.
   Поговорить, объяснить. Про Колпака рассказать. Жаль, Колпак  разорвал
брошюрку.
   Там интересно было. Но и так Лена поймет, и так..." "Съезди... Съезди
на дачу... Съезди..." ***
   - ...Часа три назад и уехали. Ну, может, два с половиной.
   Серов тяжело переминался с ноги на ногу.
   На дачу он примчался все в тех же музейных  тапочках,  но  потом,  не
найдя жены и выходя с расспросами к соседке, переоделся в легкие  летние
кроссовки.
   - Сначала вошли, поговорили с Леночкой и уехали. А опосля  вернулись,
да ее с собой и забрали. Она, конечно, не очень  хотела.  Но  уговорили,
видно. Потом женщина-врач увидела, что я из окошка выглядываю,  подошла,
Милая такая, обходительная. Сама из себя стройная, высокая, даже халатик
ей коротковат.
   "Невроз, говорит, у бедной Елены Игоревны. Оно и понятно: за мужа ис-
переживалась. Да и время такое... неспокойное. Ее друзья  нас  и  вызва-
ли..." Жаль, фельдшер, тоже высокий, но костистый такой, растрепанный, -
мне он не очень понравился, покрикивает, а сам еле рот разевает, - жаль,
фельдшер не дал договорить. Высунулся из "скорой",  стал  звать  доктор-
шу...
   - Как он ее называл?
   - А никак. Просто крикнул: "Пора, мол, едем!". А она про  себя  мягко
так, интеллигентно, голоском воркующим: "Иду, Афанасий Нилыч, иду!"  Хо-
сяк!
   Пальцы Серова сжались в кулаки. Чтобы судорожными движениями  рук  не
взвинчивать себя еще больше, он намертво сцепил их перед собой.
   - А и нечего вовсе вам беспокоиться. Они сказали: только на  две  не-
дельки ее положим. Сначала, сказали, в Абрамцево отвезем, а  потом,  мо-
жет, через день-другой в Москву на Донскую улицу переправим. Так что там
ее и разыщете.
   "Хосяк! Сволочь! Лену! Она-то причем!" Серов тут же решил ехать в Аб-
рамцевскую больницу, хотя  и  чувствовал:  напрасно  ехать,  напрасно  в
больнице этой искать!
   Как он и ожидал, больную Серову никто в  Абрамцевской  больнице  и  в
глаза не видел.
   "Зачем, зачем она им! Им ведь я, я нужен! Куда они ее увезли? Неужели
на юг, в 3-е свое поганое отделение? Банда! Банда!  Банда!"  Пометавшись
по пристанционному Абрамцеву, дважды позвонив из  здания  местной  адми-
нистрации в Москву на Донскую улицу в специализированную клинику  невро-
зов им. Соловьева и там жены тоже, конечно, не  обнаружив,  Серов  решил
немедленно ехать в Сергиев, поговорить обо всем с Колпаком. Тот  хоть  и
юродствовал, но ум, сметку и знание многих сторон жизни иногда выказывал
поразительные. Если же и Колпак ничем не поможет, тогда - будь что будет
(даже если он "засветится", даже если заберут его, начнут  раскручивать,
даже если отдадут на растерзание прокурорам!), тогда будь  что  будет  -
Серов решил идти в милицию. Пусть там над "голосами"  и  над  петушиными
криками издеваются. Пускай! Пусть! Так даже лучше, слаще!
   *** Новенькая, со свежими ранами  крестов  "скорая",  покружив  около
Лавры, спустилась окольным путем к Красногорской часовне,  медленно  по-
петляла по Заречью, опять выскочила наверх, к Лавре.
   Серов, так и не сумевший разыскать Колпака, сидел на земле, близ  ва-
лютного магазина, закрытый и от блюстителей закона, и от туристов, вооб-
ще от всей праздной толпы, столиками с какой-то лаковой дребеденью. Мат-
решки с яйцами, Горбачевы-Ельцыны деревянненькие томили, мучили его.  Он
собирался ехать в Москву, но почему-то не мог подняться. Чтобы не видеть
всех этих лезущих в душу отлакированных деятелей, Серов опустил  голову,
закрыл глаза.
   Вдруг шерстистая, словно обезьянья лапка мягко мазнула его по щеке.
   - Ной Янович? Ты? ‚-мо„... Жидила ты мой прекрасный! Лена у вас?
   - Уас, уас... Конечно, уас... В машине, в машине она... Пойдемте! Они
вам ничего, ну ничегошеньки-таки не сделают! Вы скажите им  только,  где
листочки...
   доктора Воротынцева нашего листочки...
   - Воротынцев жив?
   - Жив! Жив и здоров... Чего  ему,  пердунчику  молочному,  сделается?
Листочки назад просит! Ошибся! Ошибся он! Уж  вы  листочки  отдайте.  Вы
ведь их никуда не отправили?
   - Не отправил.
   - Ну так и отдайте...
   - Не могу. Мне Воротынцев строго-настрого наказал. Просто я в  Москву
не выезжал, а по почте не хотел отправлять...
   - Ну тогда скажите только, где они спрятаны... А жену заберите... Или
обманите их! Обманите! Скажите: листы там-то! А их там и нету! Они пове-
рят, поверят!
   Ной Янович от радости и возбуждения дважды подпрыгнул на месте.
   - Скажите им, что листки у вас в Москве припрятаны! Они шасть туда! А
вы - тикa ть, тикa ть! Подъем, пошли!
   Ной Янович опять засмеялся, крепко ухватил коричневой лапкой Серова и
сквозь толпу зевачьего люда медленно поволок его к  стоявшей  у  аптеки,
близ выезда с лавринской площади "скорой".
   Из-за машины ловко вывернулся наблюдавший за приближавшимися  Серовым
и Академом Хосяк.
   - Ну, наконец-то. Здравствуйте, пропажа!
   Хосяк попытался улыбнуться, но улыбки у него не вышло. Лицо  заведую-
щего отделением выражало нетерпение и злость.
   - Лена здесь?
   - Здесь, здесь. Можете забирать свою драгоценную! Мы ведь  ей  только
помочь хотели, извелась она с вами вконец! Так что берите! - Хосяк  кив-
нул небрежно на задернутые занавесочки "скорой".  С  переднего  сиденья,
сквозь открытое ветровое стекло сладко и загадочно  улыбалась  и  кивала
утвердительно головой, словно подтверждая: "здесь Лена, здесь", Калерия.
Серов подошел к двери, ведущей в салон, подумал о том, что и в самом де-
ле извел жену, рванул дверь на себя и, получив  сзади  короткий,  хорошо
рассчитанный удар костяшками пальцев в затылок, провалился в небытие.
   Очнулся Серов где-то за Сергиевым, кажется, в районе Семхоза, так ему
во всяком случае угляделось через окошко, сквозь теперь уже неплотно за-
дернутые занавесочки.
   - ...надо было сюда завернуть. Место "по вызовам"  знакомое,  эфир  -
проницаемый, не то, что в Посаде... Может,  выйдем  на  кого-нибудь  но-
венького, - услышал он носовой, приглушенный голос Калерии.
   - Не хватало тут еще застрять! Прямо! Потом налево! Через Хотьково  и
на основную дорогу! - огрызнул Калерию из салона  через  растворенное  в
кабину окошко Хосяк.
   Серов из-под полуприкрытых век оглядел "скорую". Он лежал  на  спине,
почему-то ногами вперед, в кабине на высоко поднятых и хорошо  укреплен-
ных над полом носилках. Руки его связаны не  были.  Рядом,  на  откидном
стульчике, сидел, сгорбясь и выставив далеко вперед остро-костистые  ко-
лени, Хосяк. Больше никого в салоне не было: виднелся лишь край  брошен-
ного на пол белого халата, да близ боковой стенки стояла широченно-высо-
кая бельевая плетеная корзина. Корзина была прикрыта такой  же  плетеной
крышкой. Похожие корзины выставлялись по утрам на каждом этаже 3-го  ме-
дикаментозного. Вел "скорую" Полкаш. Его Серов узнал по детскому застен-
чивому месяцевидному шраму на затылке, по бычьей шее.
   "Где Лена? Они не взяли ее с собой! Оставили в Абрамцеве? Узнали, где
я, и отпустили? Подняться, подхватиться! Впиться Хосяку в  горло!  Пусть
скажет, гад, где!" Легкий шорох отвлек Серова от мучительных мыслей.
   "Так. Корзина! Кто?.. Кто  там  может  быть?"  Шорох,  длясь,  как-то
скруглился, потом слегка вытянулся в длину, потом перерос  в  трепетанье
крыл, и из корзины раздалось злобное, хриплое, Серову до дрожи  знакомое
клекотанье. Но тут же петух, засаженный почему-то в  корзину,  выкрикнув
обиженно два первых слога своей обычной песни, и смолк.
   - Слышу! Слышу, что очнулся наш больной!.. Хорошего мы  себе  сторожа
завели?
   Вмиг оборотился Хосяк к Серову.
   - Ты-то, небось, все поликлиники обегал: что-то с головой,  помогите,
петух спать не дает! Галлюцинации вербальные!  Правильно,  галлюцинации.
Только галлюцинации эти мы тебе внушали. Да и "бред преследования" тоже.
Ты ведь интеллигентик, хлюпик! Чуть что - бежать! Чуть что - тебя  прес-
ледуют! Ну вот тебе и бред готовый! А петька настороже: надо - бред отк-
рыл, надо - закрыл! А если  думаешь,  что  петух  электронный,  -  Хосяк
как-то беспокойно дернулся, глянул с подозрением на изящно выгнутую шей-
ку Калерии, - то, как говорят наши будущие пациенты-сатирики:  попал  ты
пальцем в небо! Был, был у нас электронный. И летал, и кукарекал, и кле-
вался как надо. Но в мозг чужой его настройка, его крики проникали  сла-
бо. Ну, мы и отказались. Вернул я его обратно в институтишко наш рассек-
реченный, вернул вместе со всей техникой, со всеми проводками, из  пету-
шиного гузна торчащими. Нам для вызовов живой, живой нужен  был!  Вот  и
выдрессировали, вот и переделали петьку... А хорошо мы  это  сообразили,
по вызовам ездить! Калерия Львовна пациента "вызывает", кой-чего внушает
ему, потом он уже сам нас кличет, мы едем, да прямо на  дому  болезнь  в
нем как следует и проясняем. А потом, к