давно, словно не в этой жизни, а в полузабытой
сказке пела мама над ним нехитрую песню. Потом он, правда редко, над  своими
ребятами... Давным-давно.... А помнилось все, до единого слова.

                             А иде эти кони?
                             За воротами стоят.
                             Ты, овсенка-дуда,
                             А иде те ворота?
                             Волна унесла, волна унесла.
                             Овсенка-дуда, а иде та волна?
                             Быки выпили, быки выпили...

     Мальчик ткнулся лицом, в Тимофееву руку и замер. У Тимофея  перехватило
горло, но он пересилил себя и шептал, склоняясь все ниже и ниже:

                             А иде те быки?
                             За бугры ушли, за далекие,
                             А иде те бугры?
                             А их ветер стоптал.
                             А ветер иде?
                             Уморился и спит.
                             Уморился и спит
                             И табе велит,
                             Табе велит...

     Мальчик, засыпая, вздрогнул. "Полетел... - подумалось Тимофею. -  Ну  и
нехай... Хоть так..."
     Он вышел покурить. "Беда, беда...  -  повторил  он  неслышно.  -  Беда,
беда... Вот они, и деньги, машины, и дома, и все на свете... Беда, беда..."
     С порога он увидел зарево. Над хутором вставало пламя. Забыв обо  всем,
Тимофей бросился бежать.
     Горело, одно подворье,  а  рядом  другое,  занималось  третье.  Ярко  и
неслышно полыхали солома и чакан крыш.  Трещал  пулеметной  очередью  шифер,
разлетаясь огненными брызгами. И где-то там, у огня, кричал Чифир:
     - Зина! Зина! Все равно найду!!
     - Чифир! Чифир! - еще издали стал звать Тимофей. - Чифир! Это я!
     Он уже подбегал, к полыхающему дому, когда раздался крик:
     - Найду!!
     Темная человечья фигура бросилась в горящий дом. И раздался  вопль.  Он
был протяжен и страшен. Тимофей встал. А горящий дом рухнул,  обрывая  крик.
Взметнулись тучи искр, улетая во тьму. Рядом полыхали  кухня,  сараи,  сосед
дома.
     Вставало зарево,  освещая  склоны  холмов,  и  изрезанные  падинами  да
балками. В неверном свете казались они бездонными. Хутор горел.
     На другой день Тимофей хоронил Чифира.
     Хозяин с утра сказал:
     - Не было  никакого  Чифира.  Ты  понял?  Бродяги  ночевали  в  хуторе,
подожгли. Чифира никакого не было. Гони отару.
     - Чифира не было, баранов не  было...  Чего  ни  коснись  -  ничего  не
было... - горько усмехнулся Тимофей.
     - Тогда уходи, - перебил, хозяин  Тимофея.  -  Плачу  деньги  и  уходи.
Чифира никакого не знаю, тебя... тоже никакого не знаю. К  вечеру  чтобы  не
было...
     Обгоревшее тело Чифира Тимофей отыскал в  погребной  яме  на  пепелище,
завернул его в одеяло и унес.
     Хуторское кладбище  лежало  на  взгорье.  На  нем  давно  не  хоронили.
Подгнивали и падали кресты. Могильные бугорки заросли полынью  и  уходили  в
землю. Тимофей выкопал могилу, схоронил Чифира, вернулся в вагончик.
     Уложив вещевой мешок, он решил идти в поселок не дорогой и грейдером, а
над рекою, по Дону. Он не хотел встреч с  людьми,  попутных  машин,  быстрой
дороги. Идти не торопясь, шагать и шагать над водой. Не  успеет  до  вечера,
тоже не беда, заночует, костерик разожжет.
     Напоследок  Тимофей  заглянул  в  жилище  Чифира,   думая   найти   там
какой-нибудь след прошлой жизни. Может быть, адрес,  чтобы,  жене  сообщить,
детям... Но в комнате было пусто и чисто, подсыхал свежевымытый пол.
     Закинув за плечи  рюкзак,  Тимофей  зашагал  мимо  кошар  и  базов,  не
оглядываясь на черное пепелище. Над Доном, над  кручами  холмов,  в  затишке
было жарко.  Тимофей  прошел  недолго  и  почуял  усталость.  Позади  лежала
бессонная ночь, просило тело  покоя.  В  устье  балки,  чуть  поднявшись  на
взгорок, в тени Тимофей лег отдохнуть. И заснул.
     Проснулся он под вечер,  испуганно  вскинувшись.  Показалось  ему,  что
пасет он скотину и заснул. Он  вскинулся,  сел  и  сразу  пришел  в  память,
успокаиваясь. Чуть слышно шелестела мягкая, молодая  листва  деревьев,  куст
шиповника светил розовыми цветами.
     Рядом по земле тянулась муравьиная тропа: светлая нить набитой дорожки,
а по ней живая черная прядь муравьев."  Муравьи  спешили  друг  за  дружкою.
Наверх порожнем, и вниз - с ношею травяных  семян.  Их  беззвучное  движение
завораживало.  Неслышно,  безостановочно  они  шли  и  шли.  Текла  и  текла
нескончаемо живая нить. Это была  жизнь  чужая,  непонятная.  Она  теплилась
рядом, бок о бок, но словно в мире ином, не видя Тимофея и не  зная  о  нем.
Таинственная, странная жизнь: заботы, неустанный бег даже на исходе  дня.  И
не ведают, что склонилось над ними и следит то ли добрая  сила,  а  может  -
смертная тень.
     Вдруг повеяло холодком. И почудилось, что кто-то иной, великий вот  так
же склонился над людской муравьиной кучею, наблюдав ее. Сам Тимофей, хозяин,
бедный Чифир, не больно счастливая Зинаида, сиротливый  мальчонка,  а  рядом
еще и еще... Все в заботах, в суете муравьиной, голову некогда поднять: дела
и дела. А кто-то склонился, глядит... Вот так же.
     Тимофею вдруг стало страшно. Он явственно чуял  этот  взгляд.  Хотелось
вскинуть голову и увидеть... Но медленно распрямлялась спина.
     Вечерело. Солнце уходило за гору.  Смолкли  птицы.  Тимофей  развел  на
берегу костерик, вскипятил в котелке воду, заварив доброй жменей сухих  ягод
шиповника и розовыми лепестками цвета. В терпком, душистом питии не  хватало
привычной горечи.
     Можно было уходить. По вечерней прохладе  не  спеша  идти  и  идти.  Но
Тимофей решил остаться и провести на берегу ночь, потому что более  он  сюда
не вернется, лишь будет вспоминать кучерявую зелень займища на  том  берегу,
тихую вечернюю воду, удушливо-пряный запах цветущего лоха, обрывистый берег,
изъеденный   сотами   птичьих   нор.   Там    уже    упокаивались    верткие
ласточки-береговушки, золотистые щурки да голубые сизоворонки.
     И ясно вдруг вспомнилось, что возле  хутора,  где-то  здесь,  проходила
через Дон каменная гряда, мелководье почти от берега к  берегу.  Там  хорошо
ловилась стерлядь в давние времена, когда еще не было плотины у Цимли.
     Вспомнилось лето ли, осень -  теплая  пора.  Он  мальчонкою  у  деда  в
гостях. Так ясно увиделось: Дон неширокий, плетенная  из  чакана  кошелка  у
деда в руках - стерляжий перемет проверяют. Течение быстрое, на гряде трудно
стоять. И выплывает  из  светлой  воды  стерлядка,  чудо-юдо  остроносое,  в
золотистой, кольчуге, с костяными бляшками.
     Это было здесь, от хутора недалеко, вниз по течению.
     Сверху, под горой,  послышался  голос  мотора.  Невдалеке  от  балки  и
Тимофеева становья, где вода подступала к обрыву, мотор  смолк.  Шелестящие,
похрустывающие по мелкому камню и ракушке шаги приближались.
     Это был мальчик Алик, хозяйский сын. Он подошел к костру, сел у огня. И
Тимофей теперь уже вслух продолжал свои мысли:
     - Раньше в голову не вошло, лишь ныне вспомянулось.  Наш  хутор  звался
Каменнобродским, потому что поперек Дона каменная коса.  К  осени  на  быках
переезжали. И на этой косе всегда стерлядка держалась. Ты ее на лицо видал?
     - Нет, - ответят мальчик, - лишь на картинке.
     -  Картинка  -  ерунда.  Стерлядка  на  личность  до  чего  приглядная.
Прогонистая, носатенькая и без солнца горит, светит. Ловили ее на  переметы.
Так и назывался: стерляжий перемет. Шнур, на нем поводки,  на  конце  крючок
самодельный, без бородка, острючий, прям жало. А  сверх  крючка  пробка.  На
быстрой воде, на перекате стерлядка играет с пробкой - и на крючок.
     Словно и не было позади вчерашней ночи,  беды,  нынешнего  расставания.
Словно обычным вечером у костерка собрались они.
     - Время тогда голодное. В колхозе вовсе не платили. По весне стерлядкой
спасались. Сетей нет, и ниток нет их сплесть,  а  переметы  полегче.  Бабаня
потом вспоминала: "Стерлядь и стерлядь... Утром несет дед,  а  я  его  корю:
когда уж мы до добрых харчей, доживем, обрыдла твоя стерлядка". А. теперь бы
поглядеть на нее, - посмеялся Тимофей, - поискать, может, остался перекат?
     - Ты же уходишь... - сказал Алик, поднимая на Тимофея глаза.
     - Да, да... - вспомнил Тимофей. - Сам понимаешь, нельзя мне оставаться,
- проговорил он виновато.
     Мальчик вздохнул, стал ворошить палкою угли костра. Лицо его в неверных
отблесках угасающего пламени было печальным.
     - Ты не горюй! - воскликнул Тимофей. - Не горюй! Я далеко  не  уйду,  я
тут, наблизу, на той стороне, в Рюмине, наймусь или в Камышах,  а  может,  в
поселке. Буду пасть. А ты набегай. У тебя лошадка железная, незаморенная. Ты
избегай, мы по озерам побродим.
     - Правда? - спросил Алик. - Ты не уедешь в город.
     - Не к спеху туда, - сказал Тимофей.  -  Все  озера  с  тобой  пройдем:
Нижнее, Среднее, Бугаково, Некрасове, Линево, Карасево,  Назмище.  Там  наша
воля. Поглядишь, какие места. Вроде и рядом - а  все  другое.  Птица  чудная
есть: кулик-сорока. Нос у нее долгий и краснючий,  как  морква.  А  телом  -
сорока. Цапли - чапуры, по-нашему. Журавли - на Назмище. Ты журавлей видал?
     - Нет.
     - Повидаешь...
     В затухающий костер мальчик бросил сухого плавника, и вспыхнуло  пламя,
раздвигая зыбкие сумерки летней погожей ночи.
     - Уйдем на Лучку, на Старицу... Там теплые воды. Сплетем пару вентерей.
Нам много не надо. Лишь на погляд  да  ушицу  сварить.  Линей  будем  брать.
Нашего линя из воды вынешь - он золотой, светит. И враз  пеплом  подернется,
потемнеет. Кто не видал, не поверит... Уйдем на озера, там камыши, пески...
     Мальчик прилег у костра: в языках пламени, в жарких углях виделись  ему
далекие золотые озера в окружении камышей и песков.  Над  огнем,  наклонясь,
сидел  Тимофей,  рассказывал,  и,  послушные  ему,  из  зыбкой  глуби   озер
поднимались сказочные золотые рыбы и вновь уходили. Осторожные ночные  птицы
вздымались и реяли рядом, овевая лицо, и звали за собой.
     Это был сон, золотой сон, когда лишь забудешься, вскинешь руки во сне и
поднимает тебя над землей. Сначала кружишь осторожно и низко, еще  не  веря,
потом, осмелев, вздымаешься выше и выше, испытывая дух. И наконец,  поверив,
смело устремляешься в полет. Все выше и выше. Далеко внизу - золотые  озера,
золотой огонек костра, над ним человек склоненный, что-то бормочет,  усыпляя
и сам затихая. Уходит. Послушное  легкое  тело  стремительно  мчит,  набирая
высоту и скорость. Вперед и вперед... Где-то там, далеко,  у  синеющих  гор,
ждет его мама.


ПУТЕВКА НА ЮГ

1

     На хуторе Ветютнев по-хорошему относились.  И,  словно  грибы-зеленухи,
полезли на свет божий  по  дворам  и  Забазьям  копны  и  стожки,  скирды  и
прикладки, веселя хозяйский глаз. Сено клали  по-разному.  Солонич  и  управ
Арсентьич - высоким шеломистым стогом. Тарасовы за красотой не  гнались,  их
квадратный тяжелый скирд был неуклюж, но мощен, как и  сам  хозяин,  Гаврила
Тарасов. Каждый клал сено по-своему. Приблудный цыган  Мишка,  тоже  в  этом
году косил, и  кривоватый  стожок  его  красовался  посреди  расхлебененного
цыганского двора.
     Откосились. И посветлели, будто проредились сады, просторнее  сделались
поляны займища и обережная над Ворчункой  полоса.  И  только  зеленые  тропы
втолоченных в землю трав тянулись по светлой еще кошенине.
     Откосились,  и  по  утрам  в  бригадной  конторе,  на  утреннем  наряде
сделалось  людно:  собирались  пораньше  и  не  спешили  уходить,  перебирая
хуторские сплетни да новости.
     Николай Скуридин на наряд не ходил. Он пас молодняк и без указов  знал,
что ему делать. Нынче с утра он подле конюшни лошадей запрягал. А тут  наряд
кончился, народ  повалил  из  конторы,  и  управляющий  Арсентьич  вышел  на
крыльцо. Вышел, огляделся, увидел Скуридина и крикнул:
     - Николай! Скуридин! Иди-ка сюда!
     - Чего? - издали отозвался Николай,
     - Иди, иди...
     Николай особо с начальством разговаривать не любил и потому  к  крыльцу
пришел не сразу.
     - Ты чего нынче не пасешь? - спросил управляющий.
     - Зеленку буду подвозить.
     Арсентьич глядел, глядел на Николая, а потом широко улыбнулся и сказал:
     - Пляши.
     - Чего? - недоуменно ответил Николай.
     - Пляши, говорю! - в голос, повторил управляющий.
     И все люди, что вокруг находились по  тону  его  поняли:  дело  идет  о
добром. Поняли и притихли, слушая.
     Николай ничего не понимал. Ему было неловко, и он повторил, досадуя:
     - Ну, чего?
     - Чего-чего... Расчевокался... - влез в разговор дружок его  Алешка.  -
Пляши, а там разберемся.
     Кто-то  засмеялся,  и  управляющий  решил  не  тянуть.  Он  откашлялся,
построжел и заговорил громко, чтобы все слышали:
     - Правление колхоза награждает Скуридина Николая путевкой  в  санаторий
для лечения и отдыха! Путевка на юг! Бесплатно! - добавил он.
     Народ, что у крыльца толпился, и даже бабы, которые к домам  поспешали,
чтобы перед работой кое-что на скорую руку  доделать,  -  весь  народ  разом
смолк и замер и стоял, замерев минуту-другую, стараясь понять, не  шутит  ли
управляющий.
     Управляющий не шутил.  И  тогда,  тоже  разом,  прошло  остолбененье  и
развязались языки.
     - На курорты...
     - Задарма...
     - Вот это везет!
     - Я ж говорил, пляши...
     Лишь  управляющий  да  Николай  стояли  по-прежнему  молча.   Арсентьич
улыбался, довольный. Эту  путевку  добыл  он  и,  надо  сказать,  совершенно
случайно. Вчера ездил он  в  правление  и  к  свояку  зашел,  тот  главбухом
работал. Свояк и сказал ему о путевке, которую для себя добывал.  Но  теперь
она ему разонравились.
     - Желудочный санаторий... - жаловался он. - Будут какой-нибудь  отравой
кормить. Может, ты поедешь?
     Арсентьич рассмеялся.
     - Чего я поеду? Да в такое время, кто  отпустит?  -  И  тут  совершенно
случайно вспомнил он  про  Николая  Скуридина,  который  по  весне  месяц  в
больнице отвалялся. У него язва желудка была, и ее уже резали, а теперь  она
снова начиналась. Он вспомнил  о  Николае  и  сказал  свояку:  -  Отдай  нам
путевку, на отделение. Скуридину Николаю, скотнику. Хороший мужик, язвенник.
Пусть подлечится. Да от жены отдохнет, от тещи.
     - Сйкуридин? Николай? Это Ленка его жена? - вспомнил свояк.
     - Ну да...
     - Такому  надо...  -  посочувствовал  свояк.  -  Забирай.  Только  чтоб
втихаря. Договорись с профсоюзом.
     С профсоюзом Арсентьич договорился.  И  вот  теперь  стоял  на  крыльце
довольный произведенным впечатлением. Удивленный народ гудел.
     Лишь Николай не радовался и не удивлялся.  Он  поглядел  на  Арсентьича
поглядел и проговорил с досадою:
     - Так... Брехни тачают... Курорты... - и, повернувшись, пошел к арбе  и
коням.
     И большого труда стоило Николая  вернуть.  И  только  лишь  в  кабинете
управляющего, когда под нос Николаю сунули розовую, лощеной бумаги  путевку,
лишь тогда он поверил. Поверил, но не особо обрадовался:
     - Чего это я... - сказал он. - Чего поеду?.. Людей смешить.
     - А чего их смешить? Поедешь, полечишься.
     - Нет, - решительно отказался  Николай;  -  Нечего  там  делать.  Людей
смешить.
     - Чего ты заладил? - разозлился управляющий.  -  Людей  смешить,  людей
смешить... Вроде тебя черти куда посылают. Курорт,  понимаешь,  курорт.  Юг,
море, врачи там собрались. Люди за такую путевку знаешь, что отдают? А  тебе
бесплатно. У нас их сроду и не было, таких  путевок.  Раз  в  жизни  попала,
хватай и поезжай.
     - Один съездил, - отводя глаза в сторону, сказал Николай.
     Это был тонкий намек. В прошлом году тракторист Митька Тегелешкин ездил
по городам-героям. Тоже бесплатно путевку  дали,  в  правлении.  А  пока  он
ездил, его жена Фрося управляющего принимала.
     Арсентьич намек понял, но виду не подал.
     - То туристическая, а здесь лечить тебя будут.  Ты  весной  в  больнице
лежал?
     - Ну лежал...
     - Вот доктора об тебе и побеспокоились, - соврал управляющий. - Да  еще
бесплатно. Ты же больной человек,  кожа  да  кисти  остались.  Спасибо  надо
говорить, что о тебе заботятся. А ты еще... - в сердцах выругался  Арсентьич
и вытащил папиросы.
     Задымили  вместе.  Задымили,  и  Николай  закашлялся.  Кашель  его  был
Тяжелый, и что-то клокотало там, внутри.
     - Застудился, - пожаловался он.
     - Застудился... - головой качая, повторил управляющий и отвернулся,  не
хотел глядеть.
     Смотреть ни Николая и вправду было  несладко.  Сорокалетний  мужик,  он
гляделся престарело: черноликий, худой, почти беззубый, какой-то сгорбленней
и с по-старчески усыхающим телом.
     - Да я, Арсентьич, чего... - начал  сдаваться  Николай.  -  Я,  говорю,
страшно. В отпуске-то никогда не был, а тут курорты. Да у  нас  никто  и  не
ездил на эти курорты. Люди смеяться будут, скажут...
     - Ну, да... Вот пьянствовать вы не боитесь. Сутки в райцентре сидеть  -
это, ничего. А вот на курорт поехать,  подлечиться...  В  общем,  чего  тебя
уговаривать. Не хочешь - верну путевку. Сейчас вот позвоню  по  телефону,  -
потянулся он к трубке.
     Николай вздохнул.
     - Чего вздыхаешь? Сено накосил?
     - Накосил. В копнах.
     - Вот свози и собирайся. Поедешь, там профессора, сразу тебя возьмут  в
оборот.  Поглядят,  пощупают,  назначат  лечение.  Будешь  режим  соблюдать,
принимать  лекарства.  Питание  усиленное,  ванны,  уколы,  новейшие  методы
лечения. Не то что в наших больницах. Поселят тебя во дворце, мрамор вокруг,
кипарисы, море синее.
     Управляющий умел говорить. Он нарисовал такую  сказочную  картину,  что
Николай поневоле заслушался. А дослушав, снова тяжко вздохнул.
     - Мне оно конечно, и манится, - сказал он, - край надо бы  подлечиться.
Да как же скотина, скотину не кинешь?
     - Найдем кого-нибудь на подмену.
     - Кого найдешь?.. Да и теперь чего же... Снова  переваживать.  А  потом
снова здорово. И привесы сейчас пойдут, заработок терять.
       Управляющий задумался.
     - Хрен с ними, с привесами. Об себе надо  подумать.  Хотя  постой...  -
вдруг нашелся он. - Зятек твой, зятек преподобный. Пускай он твой гурт берет
и пасет. Вот и деньги не потеряете. Он же пас скотину? Сможет?
     - Смогет-то смогет... - сказал Николай.
     Управляющий понял его правильно и враз построжал.
     - А вот пусть попробует откажется. Никакого дома не  дам,  -  пригрозил
он. - Не получит. Скажи, пусть зайдет. Будет пасти, никуда не денется.
     - Ладно, - ответил Николай. - Поглядим.
     - И  глядеть  нечего,  давай  собирайся.  Поезжай.  Лечись.  Бесплатная
путевка.
     - А дорога?
     - Ну ты больно много хочешь. И так  за  путевку  колхоз  сто  пятьдесят
платит. Так что на дорогу разорись. Туда рублей пятнадцать да обратно.
     - С собой немного взять, - добавил Николай.
     - Ну и с собой возьмешь рублей двадцать. Больше зачем?  Кормать  будут,
на всем готовом. Ты же не пьянствовать: едешь, не гулять?  Тебе  ж  лечиться
надо?
     - Неплохо бы подлечиться, - потирая  впалый  живот  и  морщась,  сказал
Николай.
     - Болит?
     - Не кажеденно, а как схватит...
     - Вот пить надо меньше да курить, а  вылечиться  по-настоящему.  Ты  не
перебирай, а езжай и лечись, коли лафа подвалила. Много  у  нас  на  курорты
посылают? Вот то-то и оно. Там тебя на ноги поставят. Приедешь во какой... -
надул щеки и плечи расправил управляющий.
     Николай на него поглядел, засмеялся.
     И так нехороша и даже жутковата  была  эта  улыбка,  ощерившая  темные,
прокуренные зубы  на  высохшем  в  кулачок  лице,  так  нехороша  была,  что
управляющий отвел глаза и сказал твердо:
     - Дурака не валяй, собирайся. А зятя пришли, если кобызиться начнет.
     Николай вышел из конторы, управляющий через окно проводил его  взглядом
и решил твердо: "Поедет. Не я буду, поедет.  Саму  Ленку  заставлю  стеречь,
Л