енку вместе с тещей. Но Николай, в санатории будет".
     А скорая на помин Ленка, жена Николая, уже спешила  к  конторе.  И  как
всегда, с матерью. Ленке было сорок лет, матери подпирало к шестидесяти,  но
с годами они  становились  похожими  друг:  на  друга,  словно  сестры.  Обе
красные,  налитое,  грудастые,  толстоногие;  и  ходили-то  они   одинаково,
по-солдатски махая руками, словно маршировали. В  хуторе  поговаривали,  что
Николай путал их по ночам, и Ленка, угождая матери, молчала.
     Мать  осталась  сторожить  на  крыльце,  Ленка  вошла  к  Арсентьичу  и
затрубила:
     - Здорово живешь, куманек? Не болеешь?
     - Да слава богу, - ответил Арсентьич, удивляясь, как быстро  по  хутору
вести несутся.
     - А кума Лелька? Чего-то я ее не вижу.
     Ни родством, ни свойством управляющий с Ленкой не был  связан.  Но  она
откуда-то выискала седьмую воду на киселе и упорно звала Арсентьича кумом.
     - А я к тебе, кум, с бедой. Не прогонишь?
     - Жалься, - коротко ответил Арсентьич.
     - Люди говорят, моему дураку курорты дали. Взаправди?
     - Не сбрехали. А ты, значит, поблагодарить пришла?
     - Не смеись, кум, - обиженно прогудела Ленка.
     - Я не смеюсь. Мужик у  тебя  занужоный.  Мослаки  торчат,  хоть  торбу
вешай.
     - Нехай водки помене жрет, - строго сказала Ленка.
     - Вот он и съездит, пить там не будет, подлечат его.
     - Он не доедет, - уверенно сказала Ленка. - На станции напьется  и  под
поезд попадет. Детву осиротит. А вот мы так раскладаем, ежли  начальство  об
нем г_о_рится; нехай эти деньги наличностью отдадут. прямо в  руки.  Вот  мы
его и подлечим. Лекарства какие прикажут - возьмем. Будет лечиться при  нас;
при своей домачности. Так-то лучше, чем в  какую  турунду  ехать.  Он  здеся
вназирку живет и то пьяный кажный божий день. А  тама...  Так  что  деньгами
нехай дадут.
     - Какими деньгами? -  удивился  Арсентьич.  Вы  что?  Это  же  путевка,
понимаешь? Путевка, ЕЙ уже оплатили.
     - Нехай назад деньги возвернут.
     - Кто их вернет, в банк перечислили за путевку. Понимаешь? На  путевку.
На лечение. Профсоюз дал.
     - А ты бы, кум, подсказал, - с обидой сказала Ленка. -  Деньгами,  мол,
им. У них детва мальначкая, сколь расходов...
     - На работу надо ходить, - сказал управляющий. - На  работу.  А  ты  со
своей матерью уж забыла, в какой стороне у нас поля.
     - Ты меня, кум, не урекай, - обиженно засопатилась Ленка. - Сколь забот
у меня, сколь детвы...
     - На детей не вали, - отмахнулся Арсентьич. - Детей у тебя было и  есть
на кого кинуть. Баба Феша, царствие  небесное...  Да  вы  вдвоем  с  матерью
сидели, кого высиживали? А теперь уж вовсе полон двор хозяев. Ты,  да  мать,
да Нюська, да зятек ваш преподобный. Вон на  других  баб  погляди.  У  Шурки
Масеихи - четверо, Пелагея Чертихина пятерых подняла и всю жизнь  на  ферме.
Скажи уж, не привыкла работать, вот и все.
     - А кто же, куманек, тружается? - деланно всхлипывала Ленка. -  На  ком
дом стоит?
     - На Николае, - твердо ответил управ.
     - На пьянчуге на этом, на капеле?
     - Да не такой уж он и пьянчуга, - заступился Арсентьич.  -  А  работник
золотой. Скотина у него  завсегда  на  первом  месте;  Кормленая  и  поеная.
Привесы у него самые высокие. Вас всех этим и содержит.
     - Содержатель... - желчно процедила Ленка.
     - А что? Може, поглядим, сколь он в дом приносит, а? И ведь  он  их  не
пропивает, домой несет. Летом по триста, по четыреста  рублей  заколачивает.
Кормит вас и поит, - наставительно произнес Арсентьич. - А вы  ему  цены  не
знаете, не содержите как надо. Вот у него и язва, и высох на балык.  Не  дай
бог, что случится, тогда запоете: заборона ты наша неоцененная. Тогда  будет
пост, - прижимай хвост.
     - Скажешь, куманек... Да мы, може, поболе него... - хитро  прижмурилась
Ленка. - Руки от платков не владают. Как на точиле сидим.
     - Платки... Я вот прикручу вас скоро с платками да с козами с вашими. И
вот что, ты мне голову не забивай. А собирай мужика и спасибо говори.  Пусть
едет лечиться. А зять нехай пасет, а то он у вас устроился, как сом на икре.
Нехай пасет, иначе никакой квартиры он не получит. Баглай чертов... Попасет,
и привесы делить не надо, все по-родственному, в один карман. Поняла?
     - Да я тебя, кум, поняла, а вот ты моему горю... - пустила слезу Ленка.
- Злуешь... А я - мать-герой. Шестерых родила да на  ноги  поставила.  А  вы
прислухаться  ко  мне  не  хотите.  Придется  Теряшковой   отписать,   нехай
заступится. Я в своем праве.
     Это  была  вечная  Ленкина  песня,  когда  ее  прижимали.   "Теряшковой
отпишу..." - грозилась она.
     С тем она и нынче поднялась, с тем и ушла. И  зашагали  они  с  матерью
прочь от конторы. Глядя им вслед, Арсентьич проговорил, досадуя:
     - Лукавая сила... Ох, лукавая сила.
     Так в давние теперь времена звал Ленку и мать ее покойный отец Николая.
Николай был последним, младшим сыном в семье. Он неплохо учился в  школе,  в
сельхоз-техникум поступил и закончил его и стал работать в соседнем  районе.
Отец, старея, позвал его к родному дому. Николай, послушался  и  приехал.  И
скоро спознался с Ленкой. В  ту,  уже  не  первую  свою  весну  цвела  Ленка
лазоревым цветом. И не девичьей родниковой свежестью привлекала, а  'молодым
бабьим медом. Круглолицая, белозубая, со всех сторон налитая,  жгла  она  по
хутору, посверкивая икрами.
     Жила Ленка с  матерью,  бабкой  и  сестрой  Шурой.  И  семья  эта  была
странная: словно две чужие  воды  сливались,  но  не  смешивались  в  тесной
мазанке на краю  хутора.  Бабка  Феша  была  золотым  человеком.  Работящая,
совестливая, она тянула на себе всю семью.  Под  ее  рукой  и  младшая  Шура
росла, вся в бабку. А рядом в веселой свадьбе  кружилась  Ленка  с  матерью.
Гнали они самогон, что ни день затевали гулянки, ночных гостей  принимали  -
словом, жили по-царски.
     Тихомолом, не поднимая совестливых глаз на хуторян, тянула  свою  лямку
баба Феша. Подросток Шура как могла помогала ей. Мать же  с  другой  дочерью
жили весело. И под веселую руку нередко бивали бабу  Фешу,  прогоняя  ее.  И
молчальницу Шуру тож. Бабка с внучкой день-другой спасались в катухах или по
соседям, потом, возвращались в гнездо, кормить кукушат. Так и текла жизнь.
     В эту пору и появился на хуторе Николай. Появился и чуть  не  в  первый
день познался с Ленкой. И хоть был он, уже не мальчиком, но  такого  жгучего
бабьего зелья откушал впервые. Отпробовал и не мог оторваться. И закружилась
бедная Николаева голова. И  теперь  лишь  утренняя  заря  прогоняла  его  на
отцовский баз.
     Отец с матерью и родня почуяли неладное. Ленка всему  хутору  хвалилась
предбудущей свадьбой. И каково это было слышать  отцу?  Разве  такую  судьбу
готовил он своему младшенькому, светлой голове? И, почуяв  недоброе,  родные
на все лады принялись ругать Николая, славить и срамить Ленку.
     - Она враз растопорилась, а ты и рад! - шумел отец.
     - Чему радоваться, баба-то мятая! - вторила мать.
     И вся остальная родня в голос принималась считать и  сочесть  не  могла
Ленкиных полюбовников.
     Николай слушал и молчал, но делал по-своему. Как знать, может,  в  свое
время он и отвалился бы от Ленки. Но отец был  крутехонек.  Он  сказал  раз,
другой, а потом взял да не пустил Николая в дом.
     Нашла коса на камень. Николай из того же был теста леплен,  и  горького
казачьего перца в нем было не занимать. Он взбеленился, плюнул и ушел жить в
Ленкину семью.
     Ленка была баба не промах. Она тут же Николаю первого сына  родила,  за
ним другого. И пошла узелок за узлом  и  теперь  уж  довеку  вязаться  новая
жизнь. Отец Николая вроде  простил.  И  уже  с  первенцем  иногда  приходили
молодые в родительский дом. Но  ничего  не  заплывало:  ни  прежнее  Ленкино
развеселое  житье,  ни  нынешние  не  больно  тайные  прегрешенья,  навкосяк
потянувшие жизненную борозду сына. Да и Николаева память была  не  в  овечий
хвост. Не забыл он, как телешом уходил с родного база.
     И та лопина в скуридинском  гурту,  что  с  первых  дней  обошла  семью
младшего сына, та первая трещина не  зарастала,  а,  напротив,  ширилась;  и
Николая с Ленкой, словно отколотую ледяную крыгу, все  дальше  и  дальше  от
родни отжимал тягучий быстряк жизни.
     И жил Николай Скуридин хоть и в родном хуторе, но  одиноко.  И  теперь,
когда свалилась ему на голову  эта  путевка,  потолковать  и  посоветоваться
бы-ло не с кем.
     Домой он воротился к обеду. Воротился, домой, а  Ленка  с  матерью  его
издали углядели и встречали посеред двора.
     - Курортник прибыл, - Объявила теща. - Встречай желанного.
     Ленка сразу принялась мужу вычитывать:
     - Гляди не удумай... Свово ума нет, слухай добрых людей. Не удумай  эти
курорты брать, откажись. Это все неспроста, это они дурака  нашли,  а  потом
денежку все одно вытащат. Абы на кукан посадить, потом не сорвешься. Скажут,
ездил, прокатал, плати...
     - И возьмут, - подтвердила теща. - Вычтут, и не отопрешься. На что жить
будем?
     - Чего ему... Его на побег потянуло. Об  семье  голова  не  болит.  Абы
увеяться. А здеся такие дела заходят... С одним сеном... - поднялась Ленка,
     - Чего тебе сено? В копнах, говори - в руках. Долго его свезть?
     - А дрова? Ты об дровах подумал? А уголь... Кизяками сбираешься топить?
А базы стоят разоренные, назьмом  заросли.  Погреб  нечищеный.  Картошку  ты
думаешь подбивать?
     Ленка пошла и пошла читать, а теща ей  помогала.  Тут  вбежали  на  баз
младшенькие двойнята Ваняшка и Маняшка и стали отца теребить:
     - Панка, а папк... Тебя паровоз задавит, да? Пьянова?
     Николай осуждающе головой покачал, сказал тихо:
     - Чего же вы делаете? Детей-то зачем научаете?
     -  Нехай!  Нехай  правду  знают!  -  входила  в  раж  Ленка,  наливаясь
свекольной кровью. - Нехай знают, как отец их  кидает,  гулюшкой  на  гульбу
летит, об них не думает.
     Переспорить, а тем  более  перекричать  и  даже  переслушать  баб  было
невозможно. И Николай ушей в летнюю кухню и заперся в вей. Эта кухонька была
для него доброй крепостью.
     Ленка с матерью были скоры, на расправу. В прежние времена, теперь  уже
давние, когда жили они в своей мазанке, бабе Феше да Шуре не раз приходилось
угла искать. Потом пришел в семью Николай.
     Из двух вод, что текли в Ленкиной  семье,  Николай  посередке  был.  Он
полюбил гульбу, самогоночку, но скуридинская добрая кровь не  позволяла  ему
забывать о работе. Правда, в вольной упряжи зоотехника он  недолго  потянул,
выгнали. Но в скотниках он работал и работал.  Работал,  и  поставили  новый
дом. Купили его в колхозе, в рассрочку. Хороший дом поставили, просторный. А
во дворе, из всяких остатков, слепили летнюю  стрянку.  Б  этой  кухоньке  и
спасался Николай.
     Бабы лишь первое время Николая не трогали. Потом обгалтались друг возле
друга, пообвыклись, дошел и его черед. Спасибо кухоньке, ее  добрым  стенам,
которые берегли хозяина зимой и летом.  Тут  и  хлебец  у  него  сохранялся,
сухарики на всякий случай, соличка да шмат сала.
     Баба Феша живая была, она Николая любила. Она всегда ему, потаясь,  щей
приносила и картошки, когда его выгоняли. Но теперь баба Феша умерла.
     Николай и нынче от бабьей ругани в кухне заперся, хлеба пожевал,  попил
воды и прилег отдохнуть. За стеной, на базу, все шумели бабы. У  него  болел
нынче с утра желудок, тягуче болел, не переставая. Николай на койке  прилег,
распрямился и только было задремал, как застучали в окно. Он не отозвался на
стук, думая, что это бабам неймется. Но то были не жена с  тещей,  а  Петро,
напарник, с которым они скотину, стерегли.
     Николай вышел во двор.
     - Ты не попасешься с обеда один?  -  попросил  Петро.  -  Кум  с  кумой
приехали, от Василия возвертаются. Надо ж посидеть...
     - Погоню, - сразу же согласился Николай. - Ты  на  Ваське  прибег?  Ну,
оставляй его. Как скотина? Не бзыкалась? Хуторских вон не углядели...
     Они недолго поговорили, и Петро ушел. Николай вернулся в кухню и  начал
собираться.
     День стоял хоть и жаркий, но белые облака лениво шли по  небу,  раз  за
разом заслоняя солнце. И малый ветерок тянул. И хоть по нынешнему  июньскому
дню бзыкала скотина, овод ее донимал,  хуторское  стадо  уже  к  одиннадцати
пригнали, удержать не могли, но то пастухи были виноваты.  А  Николай  знал,
что скотина будет пастись, только нужно не в низине ее держать, не в  лугах,
а гнать против ветра, по-над  Ворчункой,  краем  Батякина  кургана  и  туда,
дальше и дальше, к Дуванной балке, к Россоши,
     Перед уходом не грех было и горячего  похлебать,  да  после  всей  этой
ругани не хотелось идти в дом и просить еды. Да могли и  не  дать  -  вернее
всего, - а послать подальше. И Николай отрезал черствого хлеба  да  сала,  в
бутылку воды нацедил и пошел.
     Болезненно-худой, он сутуло  горбился,  по  земле  ходил,  приволакивая
тяжелые рыжие сапоги; старый пиджак висел  на  нем  просторно.  Но  на  коня
Николай взлетал легко и сидел в седле ловко. И в рыси  ли,  в  галопе,  шаге
горбатое сухое тело его роднилось с конем. "Доброго казака  и  под  дерюжкой
видать", - говаривали старые люди, глядя на Николая.
     От базов к плотине Николай гнал скотину почтя наметом.
     - Геть, геть! - покрикивал он. - Геть, геть!
     И две доярки, Клавдия да Настюха Чепурины, попавшие в  гурт,  принялись
ругать его:
     - Чертяка ошеломленный!
     - Добрые люди полуднуют, а ему бзык напал...
     Иные добрые люди и вправду любили пополудновать.  Уж  бывало  солнце  к
вечеру, - а колхозная скотина на стойле  дурняком  орет.  Пасли  и  так.  Но
Николай скотину жалел и зимой ли, летом ходил за нею по-доброму.
     Теперь стояло лето, июнь. За речкой Ворчункой,  в  ее  займище,  лежали
выпасы. Когда-то, в давние теперь времена, весь этот луг по весне  заливался
и вода слитком стояла до самой Ярыженской горы. И трава здесь была  богатая.
В такую вот пору не земля лежала, а высокая  цветистая  зыбь.  Теперь  былое
ушло. Большая часть луга ходила в запашке. А на оставшемся  кусте  теснились
четыре шайки колхозного скота, стадо хозяйских коров да отдельно  телята  да
козья орда. И еще соседнего Ярыженского хутора скотина кормилась.  Не  попас
получился, а чистая ярмарка.
     Сейчас луговина была свободна, но Николай не стал на нее  заворачивать.
Там, в низине, в парном июньском затишке, звенели желтокрылые оводы. И,  чуя
их, скотина задирала хвосты, тревожно помыкивала,  готовясь  к  безудержному
побегу. Николай свернул влево, к Батягину кургану,  и  повел  бычков  против
слабого, но ветерка.
     Скотина успокаивалась, начинала пастись. Николай  распустил  поводья  и
закурил, расслабляясь в седле. Гурт понемногу растягивался пестрой лентой по
склону кургана. Два красных бычка, отбившись в сторону, лезли вверх и вверх.
Бычки поднимались вверх, на пастуха покашиваясь. Они были  мудрые  и  знали,
что за Батякиным курганом уже наливается сладким молоком молодой ячмень. Они
были мудрые, да не очень, потому что  ячмень  рос  с  сурепкой,  от  которой
губилась скотина.
     Бычки упрямо тянули в сторону и вверх, а за ними другие пошли.  Николай
поскакал заворачивать.
     - Геть! Геть! Петро с Митром! - зашумел он. - Счас на мясо сдам!
     И, заслышав эту самую страшную для себя угрозу, бычки  повернули,  даже
трусцой поддали, смешно закидывая в сторону задние ноги.
     Снова ровно пошел гурт, в полкургана, против  ветра;  ровно  пошел,  но
нужно было глядеть да глядеть. Справа за музгой заманчиво зеленела люцерна.
     А в самой музге куриная слепота желтела. Молодняк был дурной, жрал  что
ни попади. И каждый год, особенно в эту пору, губилась молодая животина.
     Черйая туча скворцов шумно пронеслась, сделав круг, и опустилась  среди
стада. Скворцы  прилетели  на  легкий  корм:  из-под  ног  скотины  взлетали
кузнечики и прочая шимара, и птицы не зевали.
     Правда, времена сейчас  пошли  не  больно  укормистые.  Июньская  степь
лежала обморочно-тихой. Лишь потревоженный лунь кружил над пересохшей музгой
да жаворонок звонил - и все, А когда-то, в далеком детстве, в дневную ли,  в
ночную пору неумолчно стрекотала степь звонкоголосым оркестром  малых  своих
жильцов: кузнечиков, сверчков, кобылок. И  от  людских  шагов  яркая  радуга
вспыхивала над травой - радуга разноцветных крыл. А  сколько  птиц  было....
Ребятишками кобчиков из гнезда вынимали и выкармливали.  Кузнечиками,  потом
ящерками. Сколько ящерок было... Грелись они на  солнышке,  прикрыв  пленкою
глаза. Теперь нет совсем. Ни ящерок, ни кузнечиков, ни птиц.
     И глухо, пусто в полуденной степи. А в детстве...
     Почему так сладко поминать о детстве? О всяком, даже голодном и босом с
заплатами на штанах. Ну что, что было в нем?  И  хлеба  не  вволю,  а  ложка
черного паточного меда - какая сладость! Пастушество с малых  лет,  огромный
огород и картошка, и колхозная работа смальства, и пот, и желудевые лепешки,
и недетская усталость,
     Но как сладко поминать дым костра, теплый бархат дорожной пыли, светлые
воды Ворчунки. И вечерний сон, в который падаешь, словно в омут,  и  летишь,
летишь... Светлый омут мальчишеских лет, как сладко поминать тебя!
     Николай всегда с какой-то затаенной болью, но радуясь думал о  детстве.
Может быть, потому, что жизнь его шла не очень-то ладно:  забурунная  семья,
потом болезнь, выпивки - все не очень по-доброму. И потому детство  виделось
таким вот белым облачком, что висело сейчас в синеве над Батякиным курганом.
     Нынче думалось об ином. На легкое облачко глядя, на его  белизну  среди
летней сини, Николай думал об утреннем, о путевке на юг. Он думал о  курорте
с усмешкой, не веря в него. Да и как было всерьез поверить, если  за  долгую
жизнь он и в отпуске раза два побывал, давным-давно. А  потом  все  работал.
Брал осенью, на Октябрьские  праздники  неделю,  чтобы  погулять  вволю,  не
оглядываясь. А отгуляв, снова выходил на работу. Семью нужно было кормить.
     А теперь вот курорт. Он думал о нем с усмешкой, как о баловстве,  думал
и представлял ту картину, что  рисовал  управ:  белый  дворец  с  колоннами,
зелень и, синее море. Сказочным веяло  от  таких  мыслей,  неправдашним,  но
думать хотелось. И к тому же путевка лежала в кармане.  Николай  не  вынимал
ее, но легко трогал через ткань пиджака я слышал, как нежно хрустит  лощеная
бумага. И тотчас в мыслях  еще  ясней  виднелся  белый  дворец  и  почему-то
веранда с плетеными креслами-качалками. Непонятно почему,  но  Николай  ясно
увидел эти белые, легкие, плетеные креслица. И  в  одном  из  них  развалясь
сидел он, Николай Скуридин, собственной персоной. Сытенькяй, белокожий и при
соломенной шляпе. Он был непохож на себя всегдашнего, но это был он.
     Целый месяц ничего не делать, даже по домашности. Ешь да спи. Тут и без
лечения поправишься. А еще доктора, лекарства. И Николай здоровым  на  хутор
вернется. А тогда...
     А уж тогда вся жизнь потечет по-иному. Он  бросит  пьянствовать.  Зачем
это?  Для  чего?  Пьянка  ведь  губит  людей.  Ведь  он,  Николай,  когда-то
зоотехником работал. Правда, давно это было, но  было  же.  А  водочка,  она
губит... Вот Петро  Солоничев,  молодой  парень,  институт  кончил,  славным
механиком колхоза был, А теперь...  Лешка  Растокин  тоже  техникум  кончал.
Михаил Инякин, теперь все в скотниках.
     А тот человек, который виделся Николаю на просторной курортной веранде,
он, конечно, не будет и не может пьянствовать. Он поведет  добрую  жизнь.  И
тогда можно вынуть из сундука диплом и снова пойти  зоотехником  или  фермой
заведовать. На своем хуторе или в  Большую  Головку  перейти.  Там  комплекс
дуриный строят, на три тысячи голов, и специалисты там нужны будут. Наверно,
лучше туда перейти, на новое место. Здесь все друзья, вместе жили и  пили  -
как с них спросить? А  там  -  новые  люди.  И  квартиру  в  Головке  дадут,
колхозный д