ом. Этот можно Нюське оставить с зятем, а  в  Головку  переехать.
Так будет лучше.
     Шайка бычков, отбившись в сторону, вдруг резко свернула  вниз.  Николай
наперехват им коня направил, а бычки, то ли играя, а может,  бзыкая,  задрав
хвосты, кинулись вскачь. Они неслись к зеленой, чаканом  поросшей  мочажине,
топкому месту, и нужно было их перехватить. Николай понаддал коня, а  бычки,
словно одумавшись, к хутору повернули,
     - Геть! Геть! - закричал Николай и засвистел,  заворачивая  скотину,  и
кнутом ожег коня.
     Бычков он достал почти под хутором, а пока  гнал  их  назад,  остальная
скотина, перейдя теклину,  залезла  в  люцерну.  Хорошо  хоть  ненадолго.  И
начальство за потраву  не  хвалит,  и  тяжела  люцерна,  скотина  ею  быстро
объедается. Бывает и гибнет, особенно молодняк.
     Выправив гурт, Николай, наконец, закурил.  Тяжело  было  одному  пасти,
особенно теперь, в начале лета. Конь Васька тоже взмок.
     Июньский полудень, всклень налитый солнечным жаром, томил духотой.  Над
краем земли величавыми соборами поднимались светлые облака.  А  над  хутором
Ветютнев и окрест чистое небо лежало.
     Николай сидел на лошади, как всегда, в рубахе и пиджаке. Сухое тело его
солнца не боялось. Лишь пересыхали губы. Но воды он не пил,  знал,  что  без
толку. Когда жива била, баба Феша, она  Николаю  взвар  варила  из  терна  и
кислиц. Такое питье помогало. И для желудка легче.  А  умерла  баба  Феша  и
некому взвару налить да положить в сумку пирожков. А пирожки, они...
     Николай пожевал хлебца и тронул коня. Пора было подворачивать скотину к
Дуванной балке. Там, на выходе ее, под деревьями, но ветерке бычки  полежат,
и попоить их там можно. И тогда уже гнать их ериком и пасти до ночи.
     Пить особо не хотелось, но сохла глотка, и Николай наметом спустился  в
низину, поискал там и нашел  кислицу,  несколько  листиков  сорвал  и  начал
жевать. Скулы свело, но стало легче.  Пить  не  очень  хотелось,  но  голова
начинала гудеть от полуденного жара. И резало  глаз,  особенно  если  далеко
глядеть.
     А там, вдали, над молодым хлебным полем, зыбилось и трепетало марево; и
желтоватая  плоть  его  обманно  казала  глазу  какие-то  сказочные  дворцы.
Хотелось глядеть на них и глядеть. Глядеть и думать о санатории, о  лечении,
о будущей доброй жизни.

2

     Жена управляющего Лелька, невидная,  худенькая,  с  легкой  рябиной  на
лицеев делах житейских управляла мудрее мужа. Арсентьич пришел  в  зятья  из
Дурновки, а Лелька была коренная ветютневская из  Калимановых,  чью  фамилию
половина хутора носила. Старший  брат  Калимановых,  Василий,  работаЛ'вкол^
хозе главбухом - тоже дело не последнее. И Лельку на  хуторе  уважали,  даже
побаивались. Лисий ум был; у бабы.
     И потому к Николаевым жене да теще, которые уперлись и никак не  хотели
мужика на курорт отпускать, отправилась Лелька. Она любила такие  походы,  с
дипломатией.
     Подворье Николая Скуридина лежало на  краю  хутора,  у  дороги,  против
кладбища. И Лелька все сделала  по-умному;  черным  тюлевым  платком  голову
покрыла, недорогих конфет да пряников в узелок завернула и пошла.
     На кладбище она пробыла недолго,  лишь  для  прилику,  и  прямым  ходом
направилась к Скуридиным. Скуридинские бабы, как  всегда,  дома  находились.
Ленка платок вязала в тени возле хаты; мать стирала
     - Здорово живете... Можно к  вам  зайтить?  -  от  калитки  задишканила
Лелька.
     И в тон ей, но нутряным трубным  басом,  Ленка,  поднимаясь  навстречу,
завела:
     - Да дорогой у нас гостечек в кои веки... кума Елена Матвевна...  Мама,
поглянь, кто пришел! Кого привел господь...
     Они расцеловались посреди двора, припевая и любуясь друг другом, словно
век не виделись и сильно наскучали.
     - К папе на могилку ходила... -  скорбно  поджимая  губы,  рассказывала
Лелька. - Нынечка уж семь лет, а вроде вчера...
     - Невидя, невидя жизнь летит... - вторила Ленка со  слезой.  -  Да  как
скоро, да как быстро - не углядишь.
     А мать ее в ту пору, оставив корыто, суетилась - и скоро чай был  готов
и бутылка магазинной водки.
     - Сами тут помяните. И  ребятишки,  -  конфеты  тут,  пряники...  Нехай
помянут папу, - развязывая узелок, говорила Лелька.
     Хозяйское угощение она приняла.  Как  и  положено,  поотнекивалась,  но
стакашек опорожнила. И начались обычные бабьи беседы.
     Из дома вышла старшая дочь, Нюська, с малым дитем. Вышла, поздоровалась
и ушла, потому ребенок кричал беспрерывно.
     - Никудовое дите, - пожаловалась Ленка. Ревет и  ревет.  Може,  у  него
криксы? Чуриху либо позвать?
     Поговорили о старшем хозяйском сыне, который в  армии  служил.  Еще  по
стакашку выпили и на здоровье жаловаться принялись. Вот тут-то  Лелька  свое
не упустила.
     - И замстило мне, кума, - завела она. - Не спрошу, когда ваш Николай-то
едет. Вишь, какое вам уважение, на  курорты,  да  бесплатно.  Мой  Арсентьич
какой год подает заявление, край надо ехать, радикулит замучил, а  не  дают.
На тот день Василий наш надъезжал и  опять,  говорит,  ничего  не  будет.  В
первую очередь решили многодетные семьи поддерживать. В  первую  очередь  им
путевки. Многодетным семьям, какие здоровье себе с детьми подорвали...
     Ленка с матерью сидели рядом на одной лавке и при этих словах  они  обе
замерли, как по команде, потом, тоже разом, переглянулись и  снова  застыли,
не сводя с гостьи глаз.
     - А люди-то, люди... Гля-кося до чего обесстыдились! -  и,  как  всегда
это у женщин бывает в особо доверительных беседах, Лелька нагнулась к  столу
и заговорила свистящим  шепотом:  -  Раиса-то  Тарасова  давеча  прибегла  в
контору, к моему... и присучилась, и присучилась, прям  на  приступ  идет...
Почему Скуридину Николаю курорты дали, а моему нет: Сулится  жалобу  подать,
почему обошли. Гаврила - механизатор, мол, заслуженный, ударник, а Скуридин,
говорит, выпивает. Прям на ломок идет, отдайте курорты моему, Гавриле...  Он
здоровье на технике потерял.
     Ленка не выдержала, всплеснула руками, и, еще слушая Лельку,  принялась
подпевать ей вначале негромко и, тоненько:
     - А-а-а... Всполошилися... Мимо ручеек протек, не на тарасовский баз. А
кум бы, ее по глазам стебанул! - набирала Ленка голос,  заглушая  гостью,  -
Стебанул бы ее по глазам: живете, мол, как у царя  за  дверями,  да  еще  на
чужом добре расцвесть хотите. У вас сундуки коленом набитые, а у  Скуридиных
одна детва. Да и самого Николая, его в  дураки  не  поставишь.  Може,  он  и
погрешимый - и кто, кума, без греха? - но Гавриле не уступит. У него  всегда
привесы наибольшие, тоже ударник. Сколь раз ему благодарности выносили.
     - Тарасовы, они ащаульные, - поддержала Ленку мать,  -  любят  нахалтай
проехаться. И бабка Мотька такая была, и Никанор. У них весь природ такой.
     - А мой-то, мой... - с  трудом  влезла  в  разговор  Лелька,  -  Мой-то
Арсентьич, он ей напрямки выложил,  говорит,  правление  Николая  уважило  в
первую очередь, как больного... И  многодетную  семью  поддержать  в  первую
очередь. Они сколь детей подняли, а вы - одну...
     - Одну-разъединую! - радостно  воскликнула  Ленка.  -  Да  и  ту  худую
худорбу,  чапуру  длинногачую,  будылистую...  станишный   журавец,   прости
господи. А круги нас - шестеро. Внучарка  -  седьмой.  И  за  всеми  догляд.
Вчерася Ваняшка вдарился с разбежка, чуток не окалечился -  и  цельный  день
возля него. Все дела прочь. А Витька вон на пруду. А тама такой глыб. Сидишь
вяжешь, а сердце кровит. Амором летишь доглядать. То мама,  то  я.  Мыслимое
дело, шестерых родить да выкормить. Платьенки да рубашки гормя  горят.  Мама
ныне стирать начала, хотела чуток...
     - Наше корыто завсегда счастливое, - подтвердила мать. - Возьмешь  одну
тряпку, а за ней другая ползет. Глядишь - и гора.
     - А у них на наше горевское житье слюнки текут... Бессовестные... - все
более распалялась Ленка, забыв, что и вчера  и  сегодня  она  и  слышать  не
хотела ни о каких курортах. Но теперь  когда  пытались  ей  перейти  дорожку
хуторские богатеи, Тарасовы, Ленка поднялась  на  дыбы.  -  Я  их  за  чичер
возьму!  Все  ихние  слова  потопчу  ногами.  Моему,  моему  мужику  курорты
определили! А не этому черту ожерелистому. Я в своих  правах.  Я  Теряшковой
могу отписать!
     Лелька поняла, что теперь дело  пойдет  на  лад.  Но  золотому  правилу
следуя: каши маслом не испортишь, она еще добавила;
     - Василий наш надъезжал, говорит в первую  очередь  многодетные  семьи.
Какие здоровье с детями подорвали.  Отцов,  говорит,  а  также  матерей,  до
возможности. Ныне вот путевка желудочная - для Николая! А как.  по  женскому
делу придет по внутренним болезням, сразу, говорит, жену его отправим на юг,
в лучший курорт, нехай отдыхает, заслужила.
     Ленка с матерью разом дернулись. А пока они в  память  входили,  Лелька
тачала свое:
     - А там, кума, на курортах, магазинов страсть какая-то. Прям один возле
одного наставлены. И полны магазины  всего.  Люди  привозят  и  скатертя,  и
накидки бархатные с  кистями,  тюль,  матерьялы  какие  расхорошие.  Мужикам
ничего не нужно, у них волочай в голове. А ты,  кума,  поедешь,  по-хозяйски
всего наберешь и подлечишься. Здоровье ведь никудовое, как и у меня...
     - И не говори, кума, - радостно подтвердила Ленка.
     И пошли тут разговоры, вовсе для сердца медовые.
     Докончили бутылку. От второй Лелька решительно отказалась, ссылаясь  на
дела; Ее провожали далеко за двор, почти до амбаров и долго прощались.
     А воротясь во двор, Ленка с матерью еще  раз  все  обсудили.  И  решили
накрепко:  Тарасовым  не  уступать.  И  когда  Николай  вечером   воротился,
встретили его чуть не с песнями. Встретили, накормили, стакашек  поднесли  и
за компанию сами выпили, и тогда уж все вместе песню заиграли, заветную:

                        Коля, Коля, Николаша,
                        Как мы встретились с тобой!

     И все кончилось миром. Ночевал Николай в  доме,  с  Ленкой,  на  мягкой
перине. Переночевал и начал готовиться, к отъезду.

3

     С последним возом Николай возвращался к вечеру. За клубом,  на  выгоне,
топотили и блеяли козы, и багровые клубы пыли вздымались над хутором.
     Воз был остатний, маленький, в две  копны.  Управились  с  ним  быстро.
Николай, отогнав лошадей, домой не пошел, а к  магазину  направился.  Но  не
выпивка ему требовалась, а иное. Дело в том, что жена и теща денег, выделили
в обрез. Заказали на станции билет, столько  же  на  обратную  дорогу  дали.
Десятку накинули на курево и  остальные  расходы.  Спорить  было  опасно.  И
Николай промолчал. Денег он решил подзанять.
     И после того как распряг лошадей и прогнал их на попас,  идти-то  нужно
было не в магазин, а в иное место. Но он в магазин пошел, с пустой, но такой
понятной всякому человеку надеждой, на счастливый случай. Может,  что-нибудь
подвернется, и тогда не нужно будет идти и просить.
     У магазина сидел Алешка, конечно, выпивши. Денег у него не было да и не
могло быть, но Николай все равно спросил:
     - У тебя денег нет? Четвертную, а? Мне на курорт ехать, а мои...  -  он
подробно объяснил положение.
     Алешка выслушал и с пьяной флегматичностью сказал:
     - Дурак... Какие деньги... А были б - не дал. Лучше пропить. - И  вдруг
в его голове проснулась мысль. - Ты скоро едешь? - спросил он.
     - На той неделе.
     - Давай сделаем так: поедем на станцию и  загоним  твою  путевку.  Ныне
дураков много развелось, какие по курортам любят шалаться. Денежки возьмем и
гульнем. У меня кореш есть, На станции, возле базара живет.  А  там  в  семь
утра бендежка открывается.
     Николай не перебивал его, а потом сказал:
     - Иди ты... Мне лечиться надо.
     И пошел от магазина. Он вдруг единим разом понял, что никто  ему  денег
не даст. А идти надо, куда он сразу думал, - к матери. Пойти и попросить.
     - Николай! - крикнул ему сзади Алешка, - Николай!
     - Ну, чего тебе?
     - Иди... Иди сюда, говорю.
     Николай вернулся нехотя.
     - Чего?
     - Ты трезвый, что ль?
     - А то какой...
     - Ну и дурак. Кто же тебе трезвому денег-то даст? Давай выпьем.
     У Алешки "огнетушитель" был, выпили его, И Алешка приказал Николаю:
     - Теперь иди.
     И Николай пошел. Путь его был недалек. От магазина и  клуба  виден  выл
огромный  тополь  старой  скуринской  усадьбы.  Этот  тополь  стоял  всегда,
возвышаясь главою сначала над куренем дела Петра,  потом  над  новым  домом,
который ставили Скуридины: отец и старший брат Михаил,  и  он,  Николай,  им
помогал. Нижние ветви тополя отжили свое, и кудлатой главой тополь  шумел  в
вышине. Даже в безветрие слышался сверху его легкий ропот.
     Сейчас в просторном доме под тополем жили бабы: Николаева  мать-старуха
да старшая сноха ее - Шурка. Дом построили с размахом, на два входа,  хотели
большой семьей в нем жить. Да не  вышло.  Друг  за  другом  ушли  на  уютное
ветютневское кладбище  отец  и  Михаил.  Дети  старшего  брата  по  сторонам
разлетелись. И теперь аукались в просторном доме две женщины:  бабке  Нюське
давно переваляло за восемьдесят, и она теперь пугала своя годы, то  убавляя,
то набавляя их; Шурка же свои  помнила  твердо:  через  год  она  на  пенсию
уходила.
     Тополь за скуридинским домом заметен был  издали.  В  погожем  вечернем
сумраке он долго светил над  хутором  закатным  багрянцем.  Когда  ко  двору
подходил Николай, тополь уже притухал. А на  базу  было  темно,  но  еще  не
спали, разговаривали.
     -  Здорово  дневали!  -  с  наигранной  легкостью  приветствовал  родню
Николай. - Живые еще?
     - Здорово, полуношный гостенечек, - ответила невестка.
     - О-о, ты вечно недовольная, - уселся на  скамью  Николай  и  полез  за
куревом. - Здорово, мать, не болеешь?
     Мать сидела на той же скамье, сухонькая, согбенная. Платок ее  белел  в
вечерней мгле, а черное лицо скрадывала тьма.
     - Да чего... Годы выжила, то там засвербит, то тута. Ныне  вот  а  руку
вступило, зудит, спасу нет. Да жаром всю осыпает.
     - Чего ей... - поддержала сноха. - Ее годы... Лежи да полеживай.  Сынок
вот проведывает, - усмехнулась она, - в том месяцу был, ноне опять пришел.
     - Ну, зачала...
     - А либо брешу? Косились, ты чего не зашел? Косы отбить некому. Спасибо
Зырянин, а то хоть реви.
     - Чего ж не переказала?
     - А то ты не знаешь, что косить. Ладно, - вздохнула  она,  -  без  тебя
обошлись. Скосила и свезла. А ты выпить зашел, добавить?
     - Ты прям аред какой-то, - подосадовал Николай.  -  Точишь  да  точишь.
Другой раз и зашел бы не захочешь слухать тебя.
     - Ты заходи, - спокойно ответила невестка. - Заходи, да  по-доброму.  А
как энтот раз вы с Алешкой... тот черт зевлоротый, и ты  не  лучше.  Пришли.
Дай да дай. Я ж вам влила, по-людски, по  два  стаканика.  Так  вам  цебарку
надо. А твои потом на меня плетут-плетут, не знают, чего и навешать.
     - Ну ладно, ладно, - вспомнил о цели свой прихода Николай, - что  было,
то утекло. Сейчас-то гляди, тверезый.
     - Тверезый ты не придешь, - по-доброму засмеялась невестка. - Ты и ноне
хоть чуток, но выпитый. Но это ничего, такой-то бы всегда.
     - Раздиктовала, - усмехнулся Николай.
     Шурка отцедила молоко и спросила:
     - Мама, може, выпьешь молочка, тепленького?
     - Не хочу.
     - А ты, кум? Влить тебе? Оно же пользительное тебе, для твоей  болезни.
Мои вон приезжают, они завсегда: мама, мама, парного.  Оно,  говорят,  очень
пользительное. И снохи пьют, прям из-под коровы, не гребают.
     - Ну, влей.
     Николай выпил кружку парного. Давно он не пробовал парного молочка.
     - Как там твоя? - негромко спросила мать. - Никто не болеет?
     - Чего с ними сделается! Дите у Нюськи кричит. Бабка Чуриха  приходила.
А он кричит и кричит.
     - Ты, може, Николай, поешь? - спросила Шурка. - Щи я ныне  варила,  еще
теплые.
     Николай вспомнил, что не ужинал, и не отказался. Миску щей  смолотил  и
полбуханки хлеба,
     - Може, картошку будешь?
     - Не, - отказался Николай. - Налупился, хвост не прижму.
     Шурка понесла молоко в сарай. А мать спросила:
     - Люди говорят, куда-то посылают тебя, в какую-то лечбу? Взаправди?
     - Да, мать, еду подлечиться. Решил подправить здоровье. А то кабы...  -
Он подробно рассказал о своей путевке, о том, как узнал о ней, как не  верил
и какие надежды теперь с вею связывал. Он рассказывал долго - кума подошла и
слушала, - а он говорил, говорил, потому что много думал, в последние дни  о
болезни своей, о лечении, о жизни, а рассказать было некому. А  этот  дом  и
эти люди...
     Дом матери и кумы-невестки  был  для  Николая  на  хуторе  единственным
теплим углом, куда он мог прийти и поесть и выпить да еще покуражиться, коли
дурь в голову войдет. Но он ходил сюда редко, лишь когда уж очень подпирало:
похмелиться или выпить недопитое. Ходил  редко,  потому  что  слишком  много
того, чего не хотел бы он слышать, слышал он здесь. Все горькие слова матеря
я кумы были правдой. Но правду он знал и без них и лишний раз  не  хотел  ее
слышать. И как в давние времена ушел  он  с  этого  подворья,  от  отцовских
укоров, так и не возвращался. Его тут жалели всегда, над горькой жизнью  его
здесь плакали. Николай же хотел иного.
     Душе его, уязвленной иного лет назад, хотелось отрады. Хотелось  прийти
в отцовский дом счастливым. Да все не получалось. И теперь уж не  получится,
верно. И горько было лишний раз слышать материнские вздохи.
     Да что мать... Эта горбатая старуха с черными зубами уже давно отмерла,
отлепилась от сердца.  Слишком  долго  они  жили  порознь  и  в  собственной
Николаевой судьбе столько горечи было и забот, что для матери там  места  не
оставалось. Где-то далеко, в светлой памяти детства, иная мама виделась.  Но
не эта... А уж кума Шурка и подавно. Разным они жили, о разном думали.
     Особенно остро понял это Николай прошлой зимой. Он тогда выпил  день  и
другой, поругался со своими и жил бобылем в  кухне.  Вернее,  лишь  ночевал,
потому что с темна до темна находился  у  скотины.  Разом  двести  голов  он
кормил, один, без напарника. Петро болел, а подмены не находилось. А  зимняя
работа, она нелегкая. Еще темно, еще добрые люди зорюют,  а  уж  за  силосом
ехать кормить скотину, а потом песня на весь день пойдет: дробленка, солома,
и снова силос, и опять дробленка. И почистить у быков - тоже дело  нелегкое.
Тем более что работал Николай в старом коровнике, навоз в вагонетках  вoзил.
В новом, конечно, полегче, но всем туда хотелось. А глотку драть Николай  не
умел. К тому же старый коровник  был  привычнее,  вроде  родного  дома,  где
каждый сучок и трещина в половице памятны.  Много  скотины  здесь  побывало.
Иные имени остались написанные и не  стертые  на  старых  станках.  Лимонка,
Буря, Ерка, Синичка, Дворянка... И многих Николай помнил. Забудешь ли, Ерку?
Давно уж ее перевели. Но какого лиха с ней принял. В первотел Ерка отелилась
внезапно. Пас Николай скотину, а Ерка вдруг пропала. Была, была,  а  вечером
ее не оказалось. Поехали искать. И места,  где  он  пас,  Первые  да  Вторые
городбища, не больно укромные: несколько березовых с осиной колков.
     Николай с напарником искали Ерку неделю. Всю округу  обшарили,  голосов
лишились. А преподобная Ерка отелилась под носом и хоронилась с  теленком  в
займищных вербах. Случайно ее увидел, как прячется она за куст, услышав зов:
"Ерка; Ерка!"
     Да одна ли она такая была... Сколь их прошло через Николаевы руки.  Кто
сочтет...
     Та зима, прошлогодняя, выдалась нелегкой. Силос был никудышный, кислый,
и рано его скосили, без початков. И хоть старался Николай,  перебивая  силос
соломой, но скотина ела плохо. И оттого настроение было поганое.
     Стоял студеный январь, такой студеный, что лошадиные катяхи  на  дороге
оглушительно лопались, пугая людей. А Николай  целый  день  был  у  скотины;
работал, понемногу выпивал, то для сугрева, то с расстр