ойства. Выпивал вроде
понемногу, но к вечеру оказывался пьян. Пьяным ой шел домой, в свою кухню  и
валился спать.
     Ночью Николай просыпался от холода, приходилось подниматься и бежать за
дровами. В ночном небе мохнатые индевелые звезды дрожали. В доме было  темно
и тихо - все спали. Николай набирал дров и топил, накаляя чугунную плиту  до
злости, и сидел возле нее, отогреваясь. А отогревшись, снова шел за дровами,
но теперь уже не торопясь. Теперь он долго стоял во дворе,  курил,  надсадно
кашлял. Он кашлял громче, чем надо бы, в надежде, - что жена или теща, выйдя
в холодный чулан по нужде, услышат и позовут его в дом.
     Но никто  не  выходил,  никто  не  звал  Николая.  Он  стоял  и  курил,
раздумывая о какой-то странной своей жизни, в которой вроде все есть: семья,
жена, дети и мать рядом. Но и никого нет. И даже  закричи  он  сейчас  -  не
отзовутся.
     Баба Феша была жива, она Николая жалела. В такие вот  ночи  она  словно
чуяла и отпирала ему дверь и потихоньку впускала в дом, на печи прятала.  Но
баба Феша умерла и теперь тоже зябла в зачугунелой  кладбищенской  земле,  а
без нее нечего было ждать. И Николай снова уходил к себе, в кухню.  Toпил  и
смолил махорку. И думал о жизни своей. Она была длинная, в целых сорок  лет.
Была молодость. Он уезжал в техникум пацаном, а вернулся женихом  в  клешах,
вельветовой "бобочке", с пышной копною чуба. Потом Ленка...
     Николай ни о чем не жалел. Что проку в пустых слезах о прожитом?..  Тем
более, даже теперь, вспоминал Николай свою жену  в  девках  -  и  сразу  его
кидало, в жар. Все хорошо...  Можно  было  жить.  Но  вот  где-то  и  что-то
сломалось в жизни. Может, Ленка и мать ее становились злее с годами и ничего
не прощали. А ведь сам Николай им отпускал многое. Болел  душою,  но  прощал
Ленке ее немалые грехи. Прощал не потому, что был слаб, а потому, что  любил
всю свою домашность: детей,  хату,  подворье,  скотину  и  Ленку  любил;  он
гордился ее красотой, бабьей статью и никому не позволял хулить жену.  Ленка
смладу и до теперешних дней на колхозную работу не ходила, а Николай  ее  не
ругал. Он даже гордился, что работает в семье один  и  всех  кормит.  Дружок
его, Алешка, давно плюнул на все и пьянствовал, работая от случай к  случаю,
и даже из дому тащил на пропой. Да и один ли Алешка?  Николай  помнил,  что,
кроме него, в семье нет работников. Он и от скотины не уходил,  несмотря  на
болезнь, потоми что кормить нужно было семью.
     Вот уже внучата пошли, и болезнь одолевала, дело катилось к старости. И
довести жизнь хотелось по-хорошему, да вот не получалось.
     В печке догорало. Николай снова за дровами пошел. Хутор Ветютнев спал в
глухой полуночи, словно в глубоком колодце. И майским цветущим лугом светило
над ним праздничное небо. Алые клевера там цвели, желтые купавки  и  лютики,
зорник голубел; и серебряные пчелы летели от  цветка  к  цветку.  А  Млечный
Путь, словно залитая ромашками полевая дорога,  уводил  к  далеким  небесным
хуторам.
     Тихо было, в доме спали, и Николаю  вдруг  захотелось  избяного  тепла,
солдкого от ребячьего  и  бабьего  дыхания.  Щей  захотелось,  горячих  щей.
Который уже день он не ел горяченького. И сразу засосало внутри, затомилось,
голова пошла кругом. И уже не только желудок, но душа просили горячих щей.
     Забыв о дровах, Николай шагнул было к дому, но вдруг передумал.  В  дом
его могут не пустить. Заорут, взбулгачат детей, напугают. Лучше сейчас пойти
к матери и куме Шурке. Те поймут и накормят его, и ночевать  он  попросится,
хоть никогда и не ночевал. по людям. Он переночует там, а  утром  побреется.
От брата должна где-то остаться бритва. Николай утром побреется н пойдет, на
работу и выпивать не будет. А  вечером  помирится  с  Ленкой.  Придет  домой
трезвым, побритым и помирится. Хватит в этой кухне бирючить.
     Николай разом все сообразил и чуть не бегом кинулся со двора. Путь  был
недалеким, особенно напрямик, через бугор. Да и время не такое  уж  позднее.
Телевизор, бывает, поздней глядят.
     Николай быстро дошел. Кума с матерью уже спали: темно было  за  окнами.
Глухо стукнули промерзшие воротца. В окошко с белеющей  изнутри,  занавеской
Николай постучал осторожно. У окошка кума спала, а мать - через две комнаты,
в боковухе. Надо было куму разбудить, а мать не тревожить.
     Он постучал в окошко и к дверям пошел, к крыльцу. Кума Шурка,  конечно,
проснулась. Она вышла в коридор, зажгла свет и спросила.
     - Кто это? Федор? Олянька? Таиса? - перебирала она детей своих.
     - Это я, кума, открой.
     - Кто такой? - не узнала со сна Шурка.
     - Да Николай, открой.
     - Чего тебе серед ночи?
     - Открой.
     - Какого черта тебе? Недопил, что ли? Серед  ночи  булгачишь,  поблуда.
Либо дома у тебя нет? Иди с богом.
     В чулане хлопнула  дверь,  а  Николай  не  поверил  и  вновь  застучал,
заколотился.
     - Открой, кума. Впусти...
     Кума Шурка снова вышла, теперь уже, видно, одетая, и голосом  спокойным
сказала:
     - Уходи, Николай. Ночь на дворе. Дай спокой. Мать спит, не тревожь.
     - Кума, кума... - просил Николай и, боясь, что уйдет она сейчас,  сразу
все выкладывал: - Пусти, кума. Щей хочу горячих. Какой уж день  горяченького
не ел, залубенело  нутро.  Пусти  меня,  кума,  я  у  порога,  на  половичке
пересплю. До утра. Щей хочу, кума, пусти... У порога пересплю...
     Шурка в молящем голосе Николая почуяла неладное, но стала еще тверже.
     - Уходи, кум, - сказала она. - Какие серед ночи щи? Ступай домой.  Там.
тебя накормят.
     - Не пустят они...
     - А здеся я не пущу, - отрезала Шурка. - Меня поедом съедят,  натолочут
всякого. Ступай, кум, с богом.
     И снова хлопнула дверь, теперь уже насовсем. Николай понял это умом, но
душа не хотела верить. И он еще говорил, говорил:
     - Щей хочу, кума... Залубенело нутро... На  половичке  пересплю.  Пусти
меня, кума, Христа ради... Пусти...
     Дом молчал.
     Холодное сияющее небо стояло над головой и  вокруг.  Оно  горело  живым
огнем и манило к себе. И горько было жить, и  хотелось  умереть  среди  этой
праздничной ледяной пустыни, сияющей и безлюдной.
     Николай обессилел и сел где-то у  амбаров,  в  затишке,  на  дровах.  В
хуторе было по-прежнему тихо собаки свое отбрехали. Безмолвный небесный  луг
так же цвел и сиял, играя, серебряными росами,  и,  казалось,  звал  к  себе
Николая. Казалось, говорил, что земному пастуху нечего  на  земле  жалать  и
пора уже, пора уйти в небесные пастыри; в эта вечные поля, где покой и ничто
не тревожит и лишь сыплет и сыплет искристой белью медвяная  роса  или  пыль
небесных цветов, а может, льдистый иней.
     Николая спасла  дочка  Маняшка.  В  последнем  забытьи  его  она  вдруг
привиделась и закричала: "Папка! Я ногу убила до крови!" - кинулась к  нему,
светлоголовая, со слезами на глазах.
     И Николай очнулся. Очнулся и пошел домой, в свою кухню.
     Это было прошлой зимой. И теперь  уже  забывалось.  Кума  Шурка  иногда
рассказывала, смеясь:
     - Серед ночи пришел. Щей захотел... Отвори, кума. У-у, ащаул...
     Это помнилось. Вроде и забывалось, но не уходило вовсе. Словно льдистый
осколок той крещенской ослепительной ночи лег на сердце. Лежал и не таял...
     Николай докупил цигарку. Кума  Шурка  запирала  скотину.  Мать,  сидела
рядом, вздыхая. Над Николаевой ли, а может, над своей долгой и тоже нелегкой
жизнью.
     - Мать, а мать, - осмелился наконец. Николай. - Ты мне не  дашь  взаймы
четвертак? А то с десяткой на цельный месяц... В попросях ходить...
     - Какие у меня деньги, Николай! Пенсию я Шурке отдаю. Она меня  кормит.
А деньги откель? Либо ты не знаешь?
     Николай, конечно, все это знал.
     - Ладно, мать, - сказал он. - Где-нибудь  подзайму.  У  Шурки  не  хочу
просить.
     - Погоди... - вскинулась мать. - Погоди, я погляжу.
     Она поднялась и пошла в дом, не зажигая света, миновала кухню, горницу,
а в своей боковушке открыла сундук, встала перед ним, на колени и полезла  к
самому дну, отворачивая легкие пласты праздничной одежды, которую так  и  не
сумела износить за долгую жизнь. Две кофты - тирас, одна батистовая, да  две
юбки, да ротонда еще; мамина. А деньги  лежали  внизу,  на  твердом  дне,  в
гаманке и платочке. Да и денег-то было: пятерка всего, трояк и два рубля.  В
редкие приезды дочери ей уделяли немного. Но все рубли уходили  на  гостинцы
внукам и правнукам. Кабы раньше знать...
     Старуха потеребила гаманок, словно надеясь  найти  что-то.  Потеребила,
вздохнула и тут же начала класть на место поднятые  пласты  нарядов.  Поверх
всего лежала  самая  нужная,  смертная  одежда  и  заветная  полусотенка  на
батюшку. Чтобы батюшку привезли из станицы, чтобы отпел по-хорошему. На свои
деньги  Шурка  не  привезет,  пожалеет   копеечку.   А   хотелось   помереть
по-хорошему. Ну, да бог простит... Старуха взяла деньги и понесла сыну.

4

     Перед обедом Арсентьич в контору забежал.
     - Василий Федотыч звонил, - сказала бухгалтерша Катя. - Вас искал.
     Арсентьич номер набрал и, услышав голос Василия, спросил:
     - Чего там случилось?
     - Такое дело, - начал объяснять Василий, - надо путевку  назад  отдать,
Понял?
     - Какую путевку?
     -  Какую...  желудочную,  какую  я  тебе  отдал,  курортную.  Звонил  я
Кузнецову, он говорит, ту отдай, тогда на сентябрь получишь, добрую какую-то
обещал. Так что забери и пришли с кем-нибудь. Я отошлю.
     - Да ты чего? - даже растерялся Арсентьич. - Как  же  я  заберу?  -  он
беспомощно огляделся, увидел внимательный взгляд  бухгалтерши  и  махнул  ей
рукой уйди! Катерина вышла за дверь, и тогда Арсентьич сердито сказал:
     - Да ты чего, Василий? Мы же человеку ее отдали. Он собирался, все.  Ты
соображаешь? Как я ее отниму?
     - Фу-у, как... Да скажи - отменяется, вот  и  все.  Курортники...  тоже
мне. Чего ж ты хочешь, чтобы я из-за него путевку терял, да? Я  не  виноват,
что Кузнецов уперся. В общем забери. Понятно?
     - Ну, как же я? Ведь человек...
     - Иди ты знаешь куда... - холодно сказал Василий. - И не морочь голову.
Говорю - значит, делай, - и положил трубку.
     Арсентьич на стуле откинулся и выматерился, отводя, душу.
     - В бога мать... начальники.
     Он сидел и чем более думал, тем менее представлял себе, как  он  сможет
пойти и сказать Николаю Скуридину обо всем. А с другой стороны, нельзя  было
ссориться и со свояком. Родственник, и к тому же начальство.
     Арсентьич сидел и вполголоса матерился, да так и домой пошел, ничего не
придумав.
     Пришел домой взбешенный, дорога его не остудила. Уселся на  порожках  и
снова начал курить.
     - Я налила все, - выглянула из кухни жена. - Щи налила.  А  ты  уселся,
слышишь...
     - Ну, налила... Теперь мне рысью, что ли, бечь к твоим щам?  -  недобро
процедил он...
     Лелька очень удивилась.
     - Чего ты? Либо дурнины наелся? Я ему по-хорошему...
     - По-хорошему... - передразнил ее Арсентьич. - Все  вы...  порода...  В
папаню своего.
     - Либо с Василием поругался? - вмиг поняла Лелька. - Чего вы с ним?
     Арсентьич все жене выложил, сдабривая рассказ нелестными для ее  братца
присказками. Лелька эти присказки мимо ушей пропускала,  схватывая  главное.
Главное она поняла и сказала твердо:
     - Надо забрать. Чего ж будем с Василием ругаться? Сам знаешь,  Василий,
он об нас завсегда. Василий, он... - наставительно читала Лелька.
     И Арсентьич ее не перебивал. Он знал,  что  и  вправду  судьба  его  во
многом от Василия зависела. Сам Арсентьич был пришлым.  В  зятья  его  взяли
Калимановы. Взяли и помогли во  всем:  дом  поставили,  в  техникум  помогли
поступить и выучиться, вывели в люди. И грех было это не помнить, да и  грех
наперед забывать, ведь жизнь еще не кончилась. Все это понимал Арсентьич. Но
Николай, но Николай Скуридин стоял перед глазами.
     А жена все убеждала и убеждала.
     - Да будя тебе... - наконец оборвал он ее. - Либо я сам не знаю, а  вот
как? Как забрать-то? - с болью спросил он.
     - Э-э-э, мужик,  мужик...  -  покачала  головой  Лелька,  -  Управ  еще
называется. Ладно, не горься. Я все сделаю.
     - Как это... Как ты сделаешь? - не поверил Арсентьич.
     - Да вот так и сделаю, - усмехнулась  Лелька.  -  По-своему,  по-бабьи.
Ступай, щи простынут, - подтолкнула она мужа и спросила, понимая его боль: -
Тебе влить стакашек? Перед обедом?
     - Влей, - с безнадежной обреченностью выдохнул Арсентьия.
     Он сразу же поверил жене. Он знал ее.

x x x

     На следующий день полхутора собиралось на гульбу. Виктор  Калиманов  из
армии в отпуск пришел, и его встречали.
     Скуридиным вроде и гулять было не с руки: Николай собирался  в  дорогу.
Но Ленка скорее бы померла, чем отказалась от приглашенья.
     Любила грешная Ленкина душа погулять. Выпить,  и  песняка  поиграть,  и
сплясать в доброй компании. Да и  как  было  не  любить  бедной  Ленке  этот
светлый час, когда забывалось все: детвора, и ледащий муж, и свое незавидное
житье, и чужое счастливое - все прочь! Как было не любить этот  праздник?  И
потому к гульбе готовились  всерьез.  Ленка  с  матерью  платья  перебирали,
прикидывая  мылись  да  чепурились.  Старшая  дочь  Нюська  им  помогала  да
подсказывала, качая на руке ревущего сына. А шестиклассница Дуська,  которая
уже невестилась, под шумок духами надушилась, за что и  получила  трепку,  и
ходила теперь по дому надутая. А под ногами  толклись  Ваняшка  с  Маняшкой,
довольные колготой, шумом и криком, одеколонным пахучим духом.
     Один Николай в этой суете не участвовал. Он  на  базу  чистил.  И  лишь
когда пришла пора, позвали его, он быстро  умылся,  чистую  рубаху  надел  и
костюм. Нейлоновых рубах  гору  племянник  навозил,  добрых,  до  смерти  не
износить. Костюм был  тоже  племянников,  хороший.  Лишь  на  коленке  латка
желтела, клееная. Но под столом  латку  не  видать.  А  плясать  Николай  не
плясал.
     А нынче и вовсе: ему подняться не давали. То один подходил, то  другой,
о курорте спрашивая. Продавец  магазина  Максимов,  человек  бывалый,  рядом
сидел, то ли шутейно, то ли всерьез, наставлял:
     - Ты приедешь, в столовую придешь, там меню...
     - Чего?
     - Меню. Бумажка такая, там все харчи записаны.
     - А-а, - догадывался Николай. - Это как  у  нас  на  центральной  и  на
станции.
     - Ты слухай, не перебивай. Там все записано. Ты должен  заказывать,  по
желанию.
     - Не буду, - решительно отказался Николай. - Чего  я  буду  перебирать.
Скажут, приехал. Чего дадут, на том и спасибо. То и буду жрать.
     - А раз отказываешься писать, ничего не получишь, - отрезал Максимов. -
Другим принесут, а тебе вот, - показывал он  большой  с  желтым  прикуренным
пальцем шиш.
     - Ну и хрен с вами, - обиделся Николай.  -  Не  помру.  Мне  главное  -
лечение.
     Максимов хохотал. Мужики, что рядом сидели, - тоже.
     Смеялся и Николай.
     - Давай тогда выпьем, - наливал  Максимов.  -  Раз  такое  дело,  давай
выпьем. Тама не дадут.
     - Не дадут, - соглашался Николай. - Да я и сам не  буду.  Мне  лечиться
надо.
     А пока можно было, в последний раз.

                     Последний нонешний дене-ечек... -

заводила Ленка. И песню подхватывали:

                     Гуляю с вами я, друзья!
                     А завтра ране, чуть рассвенет,
                     Заплачет вся моя семья!

     Пели все. Продавец Максимов аж кровью наливался, усердствуя. Но  Ленкин
низкий, аржаной голосочек перекрыть не мог. И Николай горделиво  смотрел  на
жену.
     А за своей женой всю гулянку следил управляющий  Аросентьич.  Он  знал,
что именно здесь, сейчас Лелька должна  была  что-то  сделать.  Упредить  ее
хитрости он не хотел, но все равно  с  какой-то  тоской  и  болью  следил  и
следил.
     Гулянка  кончилась  вечером,  когда  пришла  пора  встречать   скотину.
Поднялись почти все. Николай Скуридин с женой вышли  со  двора  и  от  ворот
затянули:

                        Коля, Коля, Николаша!
                        Как мы встретились с тобой!

     Николай был выпивши, его водило и  покачивало,  ню  рядом  был  крепкий
столбушок - жена. Ленку трудно напоить, и она шла твердо, распевая:

                        Ах, Коля, Коля, - Николаша!

     А Николаша, тоненько и сбивчиво подвывая, тащился рядом.
     Ленкина мать во дворе задержалась. Она заговорила с хозяйкой, прощаясь,
и уже пошла было,  когда  ее  перехватила  Лелька,  жена  управляющего.  Она
постояла с Николаевой тещей недолго, втолковывала ей что-то горячо, взахлеб.
И с каждым Лелькиным словом Николаева теща как  бы  росла,  распрямляясь,  и
лицо ее каменело. И вот уже она двинулась со двор; неторопливой  марширующей
походочкой, и на лице ее играла зловещая усмешка.
     Николай и Ленка с песней к дому подошли и  уселись  возле  двора.  Жаль
было уходить от людей, от хутора, от праздника. У Николая кончились сигареты
и он пошел в дом, за новой пачкой. В этот момент и подоспела  Ленкина  мать.
Подсела и рассказала дочери все без утайки. Она  передавала  Лелькины  слова
горячо, с придышкой. И глаза ее диковато горели и раздувались ноздри.
     Ленка все поняла. И кровь, тяжелая  густая  кровь  кинулась  в  голову,
опьяняя пуще вина. И руки вдруг сжались в тяжелые кулаки, наливаясь все  той
же злою кровью.
     А Николай ничего не знал. Он с новой пачкой "Памира" вышел из  ворот  и
направился к лавочке. Был он хмелен и весел. Он  распечатал  пачку  и  начал
прикуривать, когда спросила его Ленка спокойно. Спокойно,  но  из  последних
сил:
     - Ты дюже веселый... Може, ты не один на курорты  едешь?  Може,  с  кем
вдвох?
     - С миланей... - дурашливо ответил Николай. - Не с тобой  же  ехать?  С
миланей...
     - А-а-а!.. - разом завизжала Ленка и мать ее и четыре кулака  принялись
гвоздить неверного.
     Теща успела сбегать в дом и теперь рвала и топтала и  зятя,  и  розовую
курортную путевку.
     - Вот тебе!.. вот! Вот тебе, кобелюка! Курорты твои! Курорты!
     Из двора с ревом начала выкатываться детвора.
     Хутор, а особенно соседи за долгие годы к скуридинским битвам привыкли.
И потому не вышел никто даже поглядеть.
     Николай уполз в свою кухню и пробыл  там  до  утра.  А  утром  пошел  к
управляющему.
     Арсентьич о побоище, конечно, слышал. Но теперь взглянул на  Николая  и
ахнул. На лице у распух и закрылся левый глаз, а справа снесено было все ото
лба до бороды начисто. Даже ухо и то запеклось кровавой корочкой.
     - О-о-ой, - болезненно морщась, охал управляющий. - Вот  это  дали.  Ты
съезди на центральную, в больницу. У тебя, может, чего...
     - А-а-а, - махнул рукой Николай.
     - Ну, а путевку-то правда порвали? - спросил управляющий.
     Николай молча показал жалкие клочки розовой бумаги.
     Управляющий и глядеть на них не стал: дело понятное.
     - Ладно. Хреново, конечно. Но в конце концов...  -  стал  запинаться  и
отводить глаза Арсентьич. - Путевку, наверное, можно восстановить. Хочешь, я
позвоню узнаю. Ну, предположим, восстановят путевку. А как ты поедешь?..
     -  Куда  мне  ехать...  Людей  пугать?  Все,  съездил  хорош,  -  хотел
улыбнуться Николай, но не смог, больно было.
     - О-хо-хо-хо, - качал головой управляющий, а потом  спросил:  -  Ну,  а
отпуск-то будешь гулять?
     - Не, какой отпуск. Завтра погоню.
     - Чего завтра? Ты хоть... Пару дней... Пусть пройдет.
     - Ничего, зарастет, - уверенно сказал Николай. - Завтра погоню. Там вон
за песками, - махнул он рукой, - туда к Дурновке, падинка есть. Тама  добрая
трава. На лугу зеленки лишь поглядчивая, а потолкли всю. На тот  год  я  там
был. Та вроде вокруг пески, а вот промеж них теклина. Добрая  трава,  хорошо
скотина ест.
     Они поговорили о деле: о  скотине,  о  попасах,  о  лошадях.  Покурили,
поговорили. Потом Николай сказал, потише, с оглядкой:
     - Ты не дашь мне,  Арсентьич,  пятерочку,  опохмелиться?  -  И  облизал
опаленны