е сухостью губы.
     Управляющий рот было раскрыл, чтобы прочитать обычное, какое изо дня  в
день говорил. Раскрыл он было рот и поперхнулся, лишь рукой махнул  и  полез
за деньгами.
     Николай пошел прямиком  к  магазину.  А  управляющий  стоял  и  глядел.
Николай спешил, а шел как-то странно, прихрамывая и чуть боком. И голова  на
тонкой шее в такт шагам моталась, словно  у  заморенной  лошади.  Маты-маты,
маты-маты...
     И плеснуло в душу Арсентьича такой острой горечью, что он не  выдержал,
зажмурился и, круто повернувшись, ушел на кухню, налил из бутылки в стакан и
выпил. И закурил. И сел на крыльце.
     - Ты сегодня на колхозный не пойдешь, что ль? - спросила жена.
     - Пойду, - сквозь зубы процедил Арсентьич и остался сидеть.

"НОЧЬ ПРОХОДИТ..."

     На  шумном  станичном  базаре  в  субботу   среди   бела   дня   ходила
расхристанная-немолодая баба и кричала в голос.
     - Чакалка подох! Люди добрые, Чакалка подох! - кричала она и плакала. -
Да какой же черт его сумел перебороть, господи...
     Коренные станичные жители не ведали, о каком Чакалке  речь,  и,  внимая
бабьим речам, посмеивались. Но выходцам хуторов  Вихляевского,  Тепленького,
Тубы, Рубежного, Большой и Малой Дубовки, Головки,  тоже  Малой  и  Большой,
Поповки, Ястребовкй - словом, всей забузулуцкой стороны -  тем  было  не  до
смеха. Лишь услыхав, спешили они на зов,  дотошливо  расспрашивали  бабу,  а
потом в свой черед дальше передавали весть.  И  пошла  гулять  по  базару  и
станице помолвка: "Роман Чакалкин помер".
     Весна стояла, апрель, майские праздники подходили, зацветали, сады.
     А в тридцати километрах от станицы, на хуторе Тепленьком, как и  всегда
в эту пору, беспутный бобыль Шелякин уходил на летнее житье.
     В колхозе отсеялись. Последнюю  делянку  за  Дубовским  мостом  кончали
ночью. Шелякин уже посветлому трактор на хутор пригнал, поставил его и пошел
домой.
     Добрый десяток дней он из трактора не вылезая и спал в нем привычно.  А
теперь, когда разом обрезалсй машинный гул и лязг,  хуторская  жизнь  вокруг
текла в сказочной тишине. Сладко постанывали голуби у амбаров, петухи  орали
вразнобой, захлебывались скворцы, и редкие людские голоси медленно плыли над
землей в весеннем сизеватом утре.  В  отвычку  идти  было,  как-то  неловко,
тянуло сесть. Ноги подгибались: и несли тяжелое тело словно  вприсядку.  Так
всегда бывало после долгой осенней пахоты и сева весной.
     Перед  самым  домом  встретился  старый  Капура.  Встретился  и   долго
расспрашивал, что сеяли да как.  Шелякин  все  толком  объяснил.  Басок  его
словно в бочку гудел в разговоре: бу-бу-бу-бу...
     Говорил он не больно внятно, в десяти шагах уже и не разберешь, но зато
слышалось на весь хутор: бубу-бу-бу...
     За этот говорок и звали его иногда Шаляпиным.
     Кацура, старик дотошливый и ехидный, в конце разговора подсмеялся.
     - Теперь домой? - спросил он. - Хозяйство править? Огород сажать?
     - Посадим, - пообещал Шелякин. - Руки-ноги есть.
     И так веско прозвучало его обещание, что  старый  Кацура  на  мгновение
опешил и проводил Шелякина удивленным взглядом.
     А Шелякин, одолев последнюю сотню метров, прибыл домой. В  хату  он  не
пошел, а уселся на крыльце  -  перекурить  и  обдумать.  Перед  домом  лежал
бурьянистый огород. Новая зеленка и сухой старник сплетались там год от года
от низов наползали терны. Крыша на сараях прохудилась, на базах гулял ветер.
     Шелякин хозяйства не вел. Спасибо хата была шифером ошелевана и накрыта
и потому ничьих рук не  просила.  Но  после  ясного  дня,  высокого  неба  и
солнышка не хотелось в дом. Там было неуютно. И потому  из  года  в  год  по
весне бросал он свою насквозь прокопченную хату и уносил  пожитки  на  берег
речки, в займище. Там он летовал до холодов. И теперь, сидя  на  крылечке  и
покуривая, Шелякин представлял, как обоснуется под старой  вербой  и  хорошо
отоспится в тишине и покое. Как порыбалит...
     Был он видом диковат: сиывые патлы  стриг  редко,  черную  староверскую
бороду запустил, из нее лишь  глаза  глядели  да  сизоватый  нос.  Любил  он
рыбачить... И когда сидел где-нибудь над речкой в  кустах,  его  можно  было
принять за лешего и до смерти перепугаться.
     Покурив, Шелякин вошел в дом. Там было сумрачно, тянуло из углов зимней
стылостью, приторный запах горелой солярки не выветрился  до  сей  поры.  По
зиме топил он не дровами, а соляркою, удивляя хутор. Ставил в печь  чугунок,
заливал горючее, и дымила Шелякинская труба не хуже паровозной.
     В просторный матрацный мешок сложил он свои пожитки:  тюфяк  да  старое
одеяло, котелок да чашку с ложкой - щербу хлебать. Кто-то наведывался в  дом
без хозяина. Валенки с  печи  стянули  и  бросили  посреди  хаты.  Жилье  не
запиралось. И не считал кое-кто грехом попытать в его углах счастья.
     Собрался Шелякин быстро и зашагал к диким садам,  к  речке.  Правда,  к
магазину он свернул, купил хлеба и водки, курева и кое-какой крупы.
     - Будем щи варить, - пошутил он с продавцом и хохотнул добродушно.
     Из года в год летовал он  в  привычном  месте,  под  старой  неохватной
вербой,  на  заречной  стороне  против  хутора.  Кладка  через  речку   была
ненадежной, и без дела ее не переходили.
     К своему логову пришел впору. Солнце уже встало в дуб и хорошо  нагрело
жесткое подножье вербы и землю. Кинув телогрейку, он сел возле  дерева,  чуя
его живую горячую плоть. Мешок не стал разбирать, лишь вынул буханку  хлеба,
краюху отломил, намочил в сладкой речной воде, пожевал и заснул.
     Он засыпал покойно, откинувшись на просторном подножье вербы.  Засыпал,
словно погружался в глубокий и светлый речной омут; опускался и слышал,  как
поют над ним все тише и тише лесные  птицы,  как  солнце  греет,  и  ласкает
ветер,  и  шелестит  листва.  Долгий  сон  смежил  ему  очи,  обещая  покой.
Недоеденная краюха осталась в руке, на земле. Старая ежиха, учуяв  Шелякина,
вышла из гнезда и занялась хлебом. Ежиха селилась тут пять лет подряд, знала
Шелякина и не боялась его.
     Его знали все в округе - и звери и люди. Странная  это  была  личность.
Родился и вырос он в Тубе, там и теперь жили его братья  и  сестры,  отец  с
матерью. - Но, в родном хуторе не бывал он много лет.
     "Я - найда, меня отец с дерева снял", - коротко объяснял он  холодность
родственных отношений: - В Тубе  его,  горемычного,  оплакали  и  уже  редко
вспоминали. Словно и не было в семье старшего сына.
     Тут же неподалеку, на хуторе Рубежном, много лет  вдовела  его  жена  с
большой уже дочерью. И туда он был не  ходок.  Он  прижился  на  Тепленьком,
бедовал здесь давно. Как пришел с трехлетней отсидки на чужой хутор,  Так  и
осел. Привыкли к нему, дали свое прозвище - Шаляпин, имя забыв.
     Порой загуливал он на неделю и тогда из хаты не  выходил.  Его  ругали.
Но,  отрезвев,  он  падал  в  ноги  управляющему:  "Прости".  И  грехи   ему
отпускались, потому что работником он был дорогим. В посевную, на пахоте,  в
уборочную из машины не вылезал.  Садился  на  бульдозер,  на  "Кировец",  на
"Белорусы" - везде его место было.  О  дурных  его  заработках  рассказывали
сказки. Но текли эти денежки вешней водой.
     Так он и жил. В бороде, волосатый, черноликий, в затерзанной одежонке -
страх посмотреть. На работу он шел, с работы больше молчком: Порою бродил по
хутору, иногда беседовал: бу-бу-бу-бу... Зимой жил в прокуренной хате, летом
- на воле.
     И здесь, за речкой, в займище, жилось ему не в пример веселее. И долгой
зимой мечталось о сегодняшнем часе, когда просыпаешься  не  в  хате,  а  под
зеленой крышей. Как теперь.
     Под вечер проснувшись, Шелякин не сразу понял, где он: в сладком ли сне
или наяву  плещет  вода,  соловей  пощелкивает,  и  высится  над  головой  в
золотистом сиянии цветущая верба, и райский дух от нее. Он  лежал,  замерев,
боясь спугнуть дорогую минуту счастливого сна, если сон это.
     Но то были явь, конец апреля, щедрая весна.  И,  поверив,  он  встал  и
принялся за дела.
     У подножья вербы на старом месте  поставил  шалаш,  сухим  чаканом  его
устелил и накрыл. Достал из ухоронки удочки и быстро  наловил  рыбы  на  уху
жирных сазанчиков, громко чавкающих круглыми ртами, и черных окуней с  алыми
плавниками. Ловить рыбу Шелякин  умел.  Он  все  лето  жил  рыбой,  неверным
деньгам не доверяясь.
     Скоро поспела уха.
     Текучая вода пошептывала в камышах,  плескалась  рыба.  На  хуторе,  за
рекой, встречали скотину, и  коровий  мык  стоял,  людские  зовущие  голоса.
Садилось солнце остылым шаром. И  в  вечерних  сумерках,  приглушая  зелень,
словно вскипала сахарная бель цветущих садов. Топили округу пенистые  яблони
и терны;  могучие  храмины  груш  вставали  беломраморными  глыбами.  Солнце
уходило, зажигая редкие высокие облака. А над речкой стояли вербы  в  полном
цветении. Их золотистые главы  поднимались  все  выше,  словно  уплывали  рт
земли, растворяясь в нежной, зелени, в мягкой желтизне  весеннего  вечернего
неба. А на земле наступала ночь.
     Шелякин похлебал уху и мыл котелок в теплой речной воде, когда поодаль,
там, где лежала через речку  ненадежная  кладка  из  вербовых  да  тополевых
веток, чей-то голос забормотал, словцо ругаясь,  потом  послышался  плеск  и
аханье - кто-то шел через кладку, направляясь, как  видно,  сюда,  к  стану.
Гости ему не были нужны. Он хотел покурить, пригасить костерок и  уснуть  до
утренней зари, до клева.
     Но кто-то шел теперь берегом, ругаясь в голос:
     - Забрался... Сатаново дите. Лешак глупомордый...
     По голосу он признал Варечку Сисиху, престарелую бабу, которой, видать,
крепко приспичило, коли она и сюда  добралась.  "Не  дам,  -  подумалось.  -
Привадишь, потом не отлепится". На хуторе Сисиха часто навещала  шелякинскую
хату, пользуясь дармовым питьем. Но то был хутор. А летом  Шелякин  старался
жить трезво.
     - Черт безродный... - выбралась наконец на свет, на поляну Варечка..  -
Чуток не потонула. Оборвалася, а тама  глыб...  Кладку  бы  починил,  мосток
сделал...
     Шелякин гулко кашлянул, бабьей болтовни не одобряя. Кашлянул  и  поднял
на Сисиху глаза.
     Варечка Сисиха была стара и износилась до  срока.  Смолоду  веселая,  с
вечной цигаркой в зубах, теперь она гляделась  глубокой  старухой  с  черным
ликом, вислыми щеками и носом, с беззубым ртом. Сисихой прозвали ее  смолоду
за редкостное даже для деревенской бабы добро, которое она горделиво  носила
под кофтой.
     Но все утекло, а к старому часу так и осталась Сисиха Варечкой, девкой,
хоть и рожала и сына вырастила.
     - Ащаул... - Подойдя к костерику, Сисиха скинула мокрые чирики и, выжав
подол, стала сушить его над огнищем.  -  Ищу  тебя,  ищу.  Тута  такие  дела
заходят, а он увеялся. Погреться есть? - зябко поеживаясь, спросила  она.  -
Кабы не заболеть.
     - Обойдешься, - коротко ответил Шелякин.
     - Ты ничего не знаешь, - посверкивая глазами, продолжала Варечка, будто
и не слышала отказа. - Такие дела... - Она запнулась  и  выпалила:  -  Роман
помер, Чакалкин,.. - и смолкла совсем.
     - Не брешешь? - осекшимся голосом спросил Шелякин. - Роман?
     - Да чего... Да разве я такое... Да  ты  в  уме...  -  замахала  руками
Сисиха, заохала, засморкалась. -  Сам  Тарасов  сказал,  на  центральную  он
ездил. Помер, сказал, завтра хоронить. Налей... Измокла вся, - показала  она
мокрый подол. - Думаю, надо сказать... Как-никак...
     - Значит, помер... - проговорил он, поднимаясь.
     В тернах у него была ухоронка.
     - Помер, помер, - живей заговорила Сисиха. - Три дня  пролежал,  помер.
Давай помянем. Все же, как ни говори... - Она  смолкла,  завороженно  глядя,
как льется желанное питье.
     Помянули. Сисиха, получив желанное, приходила в себя, для  Шелякина  же
столь ошеломляюща была новость, что он не мог  ей  поверить.  А  над  землей
встала теплая весенняя ночь. Редкие соловьи, словно молодые неуки,  щелкали,
сбиваясь, и замолкали. Зато согласный хор водяных быков гудел  по  речке  не
умолкая. И вверху, и внизу, и поодаль - по теплым разливам Ильмень-озера.
     - Значит, помер, - наконец поверил Шелякин. - Второго веку не взял.
     - Помер, помер, - подтвердила Сисиха. - Тарасов говорит,  Вдарило  его.
Три дня колодой лежал, чуть  дыхал.  Но  при  уме.  Глядит  и  языком  вроде
варнакает. Недолго лежал. Завтра похоронят. Ты пойдешь?
     - Без меня закопают.
     - Похорон будет богатый. Все  же  человек...  Во  славе  ходил.  Музыку
привезут, железные венки из района. Помин...
     - Я б его помянул... Да его и помянут люди добрые.
     -  Гутаришь,  не  знай  чего,   -   осуждающе   протянула   Сисиха.   -
Какой-никакой, а тесть, а ты такие слова...
     - А за что его здравствовать? Чего он доброго сделал? Одни вреды.
     Хмель уже вошел в Сисихину голову, она ожила, распрямилась.
     - Ты, Шаляпин, несешь околесом... брехни всякие. А я  знаю,  я  наблизу
была. А такие, слова... бог не свелел так об покойнике, грех. Тем  более  он
тебе не чужой.
     Сисиха говорила торопясь, захлебываясь, и не только водка ее  горячила.
Покойного теперь Чакалкина знала вся округа, и стар и млад. Должность у него
была немалая - агент по сельхозналогу. Жил он в Рубежном, но под  рукой  его
ходили все забузулуцкие хутора от Тубы и Вихляевки до Поповки и Ястребовки -
все его. Так что был Роман человеком известным. А уж Сисихе и вовсе  родным.
Роман приглядел ее смладу и прислонил к  себе.  От  него  она  двух  детишек
родила. Дочка умерла в детстве, сыну Евгению сейчас было за тридцать.
     Под Чакалкиным Сисиха жила хорошо, колхозной работы  сроду  не  видала,
принимая от хуторян молоко за налог.  Правда,  замуж  ее  не  взяли,  так  и
осталась девкой до седой косы. Но что замуж? Сколько баб  Сисихиной  вольной
жизни завидовали... И неспроста.
     И потому теперь, после смерти друга, не могла, не хотела Варечка о  нем
худого слыхать.
     - Вы лишь об себе, под себя гребли, - внушала она Шелякину.  -  Все  об
себе, доху на бас нет! А он об государстве, у него об деле душа кровила.  Ни
ночью, ни днем покоя. Такая война. Фронт  требует...  Все  для  фронта...  -
гвоздила она кулаком, вспоминая давние слова, от которых  и  прежде  и  даже
теперь что-то внутри холодело.
     Шелякин глядел в огонь, Сисиху не слушая и не слыша. Но думалось ему  о
тех же далеких днях.
     Близ огня, в багровом  его  неверном  свете  смутно  белели  терны,  да
неохватный корявый ствол вербы  уходил  ввысь,  пропадая  во  тьме.  Темнота
висела низко над огнем, стояла рядом, а на той  стороне,  в  хуторе,  словно
сбесились собаки. Одна  за  другой  поднимали  они  тревогу,  лаяли  злобно,
взахлеб, не умолкая. Вот и Тарасова кобель зашелся в  хриплом  лае,  за  ним
соседский - Чурькин, потом визгливая, сучка бабки Сладухи. Зверь, ли,  чужой
человек, но кто-то тревожил их.
     Шелякин поднял голову.
     - Либо лиса? - подумал он вслух.
     Сисиху другое волновало. Она обтерла губы и вновь  грозила  Шелякину  и
другим:
     - Вам не понять! Не к рукам цимбалы. Страна  напрягается...  Кулаческий
элемент... Казачество... И тебя за такие слова... Никакой пощады!
     Молодость, золотая молодость словно вернулись к Варечке, все заслоняя.
     Между тем собачий брех на хуторе понемногу стихал, но кто-то шел садом,
насвистывая и напевая. Возле речки, на кладке, замолк, а миновав  ее,  снова
засвистел. Шелякин все слышал и потому не удивился, когда вынырнул из тернов
и гаркнул: "Бросай оружие! Окружены!" - молодой мужик в костюме и шляпе.
     - Женик! Сынок! - охнула Сисиха и замерла. - Ты откель? Серед ночи?
     Не отвечая Женик. поднял голову, прислушался к собачьему  лаю,  который
еще не утих там за речкой, сказал:
     - Вот это я им дал. Расшуровал. Теперь все  проснулись.  А  вы  неплохо
устроились, - оглядел он поляну.
     Варечкин Женик, по-хуторскому - Сисек, из дома ушел давно. Был  он  уже
не первой младости, поистрепался,  но  кокетился:  волосы  красил,  шляпы  и
галстуки носил, часто женился. Теперь он  жил  на  станции  в  примаках,  на
хутрре не объявляясь. Это было к лучшему; к матери  Сисек  прибегал  лишь  в
пору крушений. Приезжал, отлеживался, Сисиха справляла ему одежонку, деньжат
добывала, залезая в долги на несколько пенсий вперед. И отбывал он прочь.  И
теперь Варечке почудилось горькое.
     - Чего приключилось, сынок? - обмирая, спросила она. - Либо с Веркой...
- не договорила и смолкла.
     - Ха... Ну ты даешь, мать, - усмехнулся Сисек, закуривая. - Отец помер.
Ты хоть знаешь?
     - Знаю... - выдохнула Варечка. - А ты при нем был?
     - Я еще позавчера приехал, живым застал.
     - Ну, и как?
     - Чего как... Сучки эти косоглазые шипят. А отец, он со мной...
     - Он тебя всегда жалел, - потеплела Сисиха.
     В законной своей семье Роман Чакалкин несчастливо  имел  трех  дочерей,
мальчика так и не дождавшись. И потому, презирая обычай, Женика считал своим
родным сыном, особенно смальства. Он  привозил  его  в  дом  жена  не  смела
перечить - и баловал. Дочек приучил называть его братом. Правда, когда Женик
вошел в года, Роман к нему поостыл. Но признавать признавал, да  и  домашние
уже привыкли.
     - Те шипят, змеюги...
     - А отец чего? Он-то как? Рад небось? Ты возле него сидел? Он  с  тобой
гутарил?
     - Гутарщик из него... - махнул рукой Женик. - Так... Глядит. Ну, иногда
слово молвит.. - Он вспомнил и усмехнулся: - Талдычит одно: труба да труба.
     - Какая-труба? Об чем это? - недоуменно спросила Варечка.
     - Да кто знает. Вроде конец, кончается. До скольких раз  явственно  так
говорил: "Труба, труба".
     - Видно, не в себе. - вздохнула Сисиха.
     А Шелякин поднял свою лешачью голову и сказал;
     - Он, може, про деньги, про золото  тебе  говорил?  Дескать,  в  трубе.
Прилюдно он говорил?
     - Нет... - растерянно ответил Женик.
     - Ну вот... - опустил Шелякин взгляд и занялся костром.
     Первой опомнилась Сисиха.
     -  Ты  чего?  Либо  умом  рехнулся?  Какое  золото?  Какая   труба?   -
встревоженно говорила она. - У него смерть в глазах, он и гутарил без ума. А
ты золото, деньги... - Глаза ее испуганно бегали от сына к Шелякину.
     А Шелякин молчал, в костерок наломал веток, поглядел, как они горят,  а
потом лишь сказал:
     - Да это я так... Подумакиваю... Може, сынку...
     - Ничего себе подумакиваешь, - кипятилась Сисиха, - Нет, ты, Шаляпин...
     А Женик сидел прикусив язык и  сам  себе  приказывал:  молчи,  молчи...
перемолчать надо. А душа его горела, и в голову ударила кровь.
     Шелякин брякнул сдуру, как с  дубу,  не  ведая.  Но  дурное  слово  его
пришлось впору, и Женик корил себя за недогадливость. Ведь  это  он  у  отца
выпросил, вымолил счастье. Наедине у постели, взяв  отца  за  руку  и  низко
пригнувшись к нему, он шептал в большое оттопыренное ухо;
     - Отец, отец... Ты бы  мне  чего  оставил.  Ведь  сестрам  все.  Они  -
хозяйки. Меж собой поделят, а меня - в тычки. Они в законе, я - найда. А  ты
бы мне, отец, оставил деньжат.
     Женик знал, что деньги были, и немалые, даже золото. Он помнил,  как  в
детстве отец показывал ему монетки с орлом и  царем,  показывал  и  смеялся:
"Чуешь, чем пахнет?" И потому Женик просил:
     - Живу-то... Верка меня пилит. Да и мать старая. Я бы ее к  себе  взял,
докармливал. Я у тебя один сын.
     Женик говорил, отец слушал, и рука его была горячей, взгляд добрым,  но
вот ответить не мог, лишь повторил несколько раз:
     - Труба... труба...
     Явственно повторил.
     Там, у постели умирающего, Женик злился, теперь же понял, что отец  ему
говорил о деле, о деньгах, о наследстве. Сообразить бы раньше и расспросить,
о какой трубе речь. Что за труба? Печная? В ней  деньги  погорят.  А  может,
золото?
     Отец лежал пластом, не поднимая рук. Но глядел. И с каждой минутой  все
тверже и явственнее представлял Женик красноречивый взгляд отца, указывающий
в