Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
Бахатову говорили: "Все металлы - проводники электри-чества. Медь -
металл, следовательно?" И вместо очевидного: "Медь - проводник
электричества", - Бахатов выдавал: "Надо расширять добычу металлов, меди,
чтоб промышленность развивалась".
Своего мы добились. Меня, в статусе абсолютно нормального, приписали к
ПТУ при строительном комбинате. Бахатову сохранили инвалидность и записали
на тот же первый курс, что и меня. Нас не хотели разлучать.
Предполагалось, что летом мы будем постигать сантехническую премудрость
в местном ЖЭКе на должности подмастерьев, а осенью приступим к учебе.
Комната, которую нам выделило общежитие, была просто замечательная. Там даже
стоял телевизор.
С утра мы подходили в ЖЭК к мастеру Федору Ивановичу. В первую встречу
он принял нас по-стариковски сварливо, но скоро выяснилось, что это
сердечный человек, хоть и горький выпивоха. Мы сработались. Старик не
докучал нам теорией и не злоупотреблял практикой. Иногда он брал нас на
вызовы, и если за труд ему давали зеленый трояк или синюю пятерку, всегда
делился.
Наука, что он преподавал, казалась нехитрой. Я быстро овладел
сборкой-разборкой кранов отечественных конструкций. Бахатов предпочитал
финские и чешские системы. Но это была верхушка профессии. Суть дела, не
сразу понятная, была в том, чтобы починять, ломая. Именно эту концепцию
ремонта терпеливо, но твердо вдалбливал наш учитель.
Подлинное мастерство состояло не в халтуре: старая прокладка вместо
старой или подтекающий стояк на место исправ-ного. Федор Иванович учил нас
презирать такой труд. Сам он работал виртуозно и от нас требовал фантазии и
полета. Я хорошо запомнил характерный пример.
Федора Ивановича вызвали осмотреть газовую колонку - у хозяев не
нагревалась вода. Старик внимательно оглядел аппарат, разобрал, постоял,
крепко задумавшись. Потом вздохнул и сказал, что имелся-де у него финский
металлизированный гибкий шланг - "для себя покупал". Хозяева дают ему
червонец. И вот мы втроем идем за чудо-шлангом, не спеша, с достоинством,
туда и обратно. Обрадованные хозяева благоговейно глядят на этот фирменный
шедевр. Федор Иванович смотрит на часы, говорит: "У нас обед, шланг поставим
завтра".
Хозяйка проворно накрывает на стол, Федору Ивановичу подкидывают еще
пятерку за труды, и он быстро и без-упречно ставит шлаг на колонку. Вода
нагревается. Мы выходим на улицу, Федор Иванович смеется: "Учитесь, - мы
недоумеваем, а он объясняет: - Гибкий шланг от горячей воды деформируется,
вроде как засоряется, мы еще не раз придем его менять!"
В такие удачные дни старик бывал счастлив. Мы накупали гору вкусных
вещей, водки, пива и устраивали настоящий пир. И тогда я верил, что мы -
одна семья.
Федор Иванович частенько поругивал меня за бесхитрост-ность, хоть и
уважал мою способность отвинчивать без ключа сорванные гайки. "Ты, Санек, -
говорил он мне, - на таких фокусах много не заработаешь, ты глобальней
мысли".
Когда через год я навестил его, он сказал мне: "На свою пианину особо
не рассчитывай, мало ли что. По клавишам стучать - дело глупое. Главное,
чтоб в руках профессия была!" - поучал чудный старик.
Благодаря Федору Ивановичу, телевизору и газетам, мы быстро освоились с
правилами жизни в городе - они постепенно усвоились нашим сознанием. В
свободное время мы гуляли и не боялись заблудиться. Стояли жаркие дни, мы
ходили на реку, загорали, неумело бултыхались. Вечера проводили в кинотеатре
или в видеосалоне.
Случилось так, что я однажды без Бахатова поехал в центр. Я искал
универмаг и, случайно проходя мимо какого-то здания, услышал, что оно просто
начинено музыкой, звучавшей из каждого окна в исполнении различных
инстру-ментов, духовых и смычковых. Доносились поющие голоса - красивые и не
очень. На первом этаже играл рояль, через окно еще один, их исполнение
накладывалось друг на друга. Это были не связанные между собой отрывки, но
они сплетались в специфический оркестр.
У меня даже зачесалась спина от возбуждения. Я, от природы ужасно
стеснительный, не смог побороть искушения и зашел. Внутри царила
неразбериха. Носились молодые люди: парни и девушки, наэлектризованные и
быстрые, шумели всклокоченные взрослые дядьки, басили исполненные особой
важности дамы. Над всем этим пиликали сотни скрипок и виолончелей, тренькали
мандолины, гнусавили далекие и близкие баяны.
Я, как обычно, вызвал к себе интерес, но не пристальный, и мне удалось
затеряться. Гул носился по коридорам, точно поднятая пыль. Я выделил из него
рояль и устремился на звук, пока не вышел к хвосту людной очереди,
упирающейся в большую черную дверь. Оттуда пробивались дивные пассажи.
Рояль смолк, дверь приоткрылась - приглашали нового исполнителя. Тот,
кто играл раньше, вышел весь взмокший. Его облепили нервные молодые люди и
стали засыпать завист-ливыми от страха вопросами. Не знаю почему, я решил
остаться, и принял вид причастности к этому конвейеру испол-нителей. Никто
из присутствующих не возражал. По мере того, как подходила моя очередь, мне
прояснилась суть про-исходящего. Я понял, что попал на вступительные
экзамены.
Я смутно представлял себе, что буду делать и говорить, если меня
спросят, по какому праву я ввалился. Но очень хотелось сесть за рояль. Такой
возможности могло долго не повториться. Я решил, что, независимо от
дальнейших событий, успею поиграть на настроенном профессиональном
инструменте. Я приготовился подскочить к роялю, быстро поиграть, извиниться
и уйти.
Свои музыкальные силы я оценивал трезво. Я не касался клавиш с момента
нашего отъезда из интерната, то есть, почти два месяца. О хорошей беглости
нечего было и говорить. Вдобавок ко всему, я не знал ни одного музыкального
произведения в оригинале - все подбиралось по слуху и, наверное, с
некоторыми отступлениями от нотного текста подлинника. В импровизациях
собственного сочинения я почему-то засомневался. Я остановил свой выбор на
произве-дениях, которые играл до меня один парень. Мне показалось, что я
запомнил их до единой нотки, а какую-то пьеску я неоднократно слышал по
радио.
Наконец дверь открылась, и мне разрешили войти. Я про-следовал в
угловатую комнатку с занавесом вместо боковой стены. Через высокий, будто
юбочный разрез просматривалась сцена с роялем.
Зал был почти пуст. Стояли два сдвинутых стола, за ними сидело человек
шесть комиссии. Над их головами нависал балкон, я глянул на него и похолодел
- там было полно народу. Я вышел, как из плюшевого чума, и каким-то мятным
от волнения голосом выговорил: "Абитуриент Глостер", - и резво проковылял к
роялю.
Чтобы опередить все уместные вопросы, я начал играть. Сразу же
появилось первое неудобство. Строй старенького интернатского пианино
разительно отличался от строя концертного рояля. В моей памяти за
определенной клавишей хранился соответствующий звук. Здесь клавиши и
прячущиеся за ними звуки не совпадали. В итоге получалось не совсем то, что
я намеревался представить. Я растерялся, но, не прекращая игры, съехал на
импровизацию, и кое-как на одном крыле дотянул до аэродрома. Меня не
прервали.
На второй вещи я вполне освоился с клавиатурой. Я разогнался мелодией
до такой скорости, пока она не стала контро-лироваться спиной. Как слепой, я
вскинул голову. Зрение ушло из глаз, но наладился умственный контакт с
воображаемым музыкантом из горба. Он подхватил мелодию, повел за руки, и
залежи моей грустной жизни брызнули новыми звуками, потекли через пальцы на
клавиши спинно-мозговой сонатой.
Я остановился, промокнул о штанины ладони. На балконе раздалось
несколько хлопков.
Женщина, сидящая в комиссии, сказала: - Я не нашла вашей фамилии в
списках.
В сущности, этим должно было кончиться. Я встал, мой скрюченный контур
очевидно приняли за поклон, и на бал-ко-не снова зааплодировали. Я предпочел
поскорее уйти, потому что и так удовлетворился.
Женщина крикнула мне в след: - Наверное, какая-то ошибка!
"Никакой ошибки", - полувслух, полумысленно ответил я, прибавил ходу и
выскочил за дверь. К счастью, никто не выяснял у меня, как прошло
выступление; провожаемый любопытными взглядами, я заспешил по коридору.
Я хорошо помнил обратную дорогу и уже почти улизнул, но на выходе меня
окликнул властный мужской голос: - Глостер, подождите!
Я оглянулся. По центральной лестнице тяжелым галопом спускался крупный
мужчина лет пятидесяти - один из тех, кто сидел за столом в зале.
Он подошел ко мне и первым делом сердито выпалил: - Что я, мальчик, за
вами бегать!? - Глаза его под очками сверкнули колючими искрами.
В этот момент он окончательно разглядел меня и сказал на тон мягче: -
Ну, чего вы испугались? Вы неплохо играли и понравились комиссии. Вам задали
обычный канцеляр-ский вопрос, это совсем не значит, что надо срывать
экзамен.
Я промолчал, привычно чувствуя, как ползет по моей круглой спине его
жалостливый и удивленный взгляд.
- Что-то случилось? - спросил мой преследователь. - Вы передумали
поступать? Нет? Тогда в чем дело?
- А какие документы нужны, чтобы поступить к вам? - спросил я.
У моего собеседника не только брови, но даже щеки изобразили глубокое
удивление: - Вы не подавали документов?
- Нет, - удрученно признался я.
- Очень хорошо, - он снял на минуту очки и оглядел меня уже босыми и,
наверное, поэтому беспомощными глазами. - Тогда зачем вы к нам пожаловали?
- Я только хотел поиграть на рояле, - выложил я свою аляповатую правду.
- Где вы раньше занимались?
- Нигде.
- Тогда с кем? Я имею ввиду, у кого вы учились?
- Ни у кого. Я сам научился.
- Изумительно, - мужчина деловито потер ладони. - Следующий вопрос: что
вы играли? Шопена - не Шопена, Рахманинова - не Рахманинова.
- Не знаю, - поскольку действительно не представлял, что изобразил.
- Как же вы тогда играли?
- Передо мной ребята кучу вещей исполняли. Что-то запомнил, что-то
придумал.
Мы продолжили разговор на улице. Мужчина сказал, что его зовут Валентин
Валерьевич. Он размашисто разжег сигарету, затем посмотрел на часы и
отмахнулся от них: - В двух словах - откуда вы приехали, в общем, коротко
биографию.
Я рассказал про интернат, без бытовых подробностей - в основном, про
старенькое пианино в каморке папы Игната. Чуть-чуть о нашем переезде в
город. Я не скрыл подозрений общества о моей нормальности и с тем большей
гордостью заверил, что не псих. Валентин Валерьевич сразу успокоил меня, что
никогда бы так не подумал.
- А почему вы не подготовили какое-нибудь произведение конкретно? -
вдруг спросил он.
- Потому, что ничего конкретного я не разучивал, а играю только то, что
когда-нибудь слышал и запомнил.
- По слуху?
- Да, а как еще можно...
- Без нот? - как бы уточняя нечто абсурдное, спросил Валентин
Валерьевич.
Увы, я не знал нотной грамоты. Названия: до, ре, ми, фа были мне
знакомы, но существовали без смыслового наполнения.
Валентин Валерьевич за секунду принял какое-то решение и сказал: - Вот
что, Глостер, приходите через два дня прямо сюда, когда закончатся экзамены,
- он протянул мне картонный прямоугольник. На нем я увидел крупные
позолоченные строчки "Валентин Валерьевич" и "Декан".
- Здесь мой рабочий телефон, звоните, когда вздумается. Сегодня у нас
что? Среда. Значит, в пятницу в десять утра я жду вас в своем кабинете.
Спросите у вахтерши, как пройти. Договорились? Уверен, мы что-нибудь для вас
сообразим. Кстати, - он достал из кармана блокнот, - как вас по батюшке?
У меня и Бахатова имелись одинаковые, чисто формальные отчества: мы оба
были Игнатовичи. Остроумный Игнат Борисович, следуя традиции римских
патрициев, дал нам, как вольноотпущенникам, свое имя.
- Очень хорошо, Александр Игнатович, так и запишем, - сказал Валентин
Валерьевич и впервые за нашу беседу позволил себе улыбнуться. - До встречи.
Я сказал спасибо четыре раза и побежал искать универмаг. Дома я
поделился впечатлениями с Бахатовым. Тот покивал и погрузился на дно своих
мыслей. Бахатов умел быть иногда удивительно холодным. Впрочем, он готовился
к завтрашнему дню и медитировал над ногтями. Я оставил его в покое и улегся
перед телевизором тешить свою радость изнутри. Бахатов сидел прямой, как
факир, и глаза его излу-чали змеиную мудрость.
- В пятницу все будет хорошо, - неожиданно сказал он и улыбнулся
родительской улыбкой. Тогда мне показалась ошибочным мое представление, что
это я присматриваю за Бахатовым.
Так и случилось. Валентин Валерьевич приветливо встретил меня утром,
спросил о самочувствии и как я провел время, а сам тем временем поставил на
стол магнитофон.
- Вот послушай, - он нажал кнопку и заиграл быстрый рояль. Произведение
закончилось, Валентин Валерьевич хитро посмотрел на меня и спросил: -
Сможешь повторить?
Мы прошли в кабинет, где стоял инструмент. Валентин Валерьевич снова
прокрутил запись, но мне хватило бы одного прослушивания. Я сел за рояль и
начал играть.
- Фантазируешь! - крикнул Валентин Валерьевич. Я исправился, хотя мой
вариант мне нравился больше.
- А теперь верно!
Я доиграл, Валентин Валерьевич выглядел очень довольным.
- Ну что, поехали дальше, - сказал он.
Вторую вещицу я исполнил с минимальными авторскими отступлениями, и
Валентин Валерьевич похвалил меня. В общей сложности, мы прослушали пять
композиций.
- До понедельника отрепетируешь, - сказал Валентин Валерьевич. -
Магнитофон, если хочешь, возьми с собой или оставь здесь. Ключ я тебе даю,
приходи и работай.
И начались замечательные дни. Я наслаждался по десять часов кряду. К
необходимому понедельнику я наловчился так, что мог играть заданные
произведения наизнанку.
В понедельник меня слушали, кроме Валентина Валерьевича, внимательный
человек из городского отдела народного образования и директор
специализированной музыкальной школы-десятилетки, приятель Валентина
Валерьевича. Я отыграл программу, меня поблагодарили и в коридор не
отправили. Я почувствовал, что это добрый знак, раз моя дальнейшая судьба
обсуждалась в моем же присутствии.
Вначале высказался Валентин Валерьевич, потом директор школы. Они
говорили обо мне только хорошие слова. Человек из отдела образования заявил,
что не видит никаких препятствий тому, чтобы я учился музыке, и пообещал
подписать соответствующий указ и все уладить. Валентин Валерьевич поздравил
меня, а директор сказал, что я теперь учащийся девятого класса
специализированной школы-интерната для музыкально одаренных детей.
Все сложилось без моего участия. Документы из канцелярии ПТУ переслали
в канцелярию школы, мне выделили койку в общежитии. До осени ребята
разъехались по домам, и я жил в комнате один. Кто-то из преподавателей школы
согласился подтянуть меня за лето по теории. Сам я взял в библиотеке
"Практическое руководство по музыкальной грамоте" Фридкина и, на всякий
случай, вызубрил.
Единственной моей проблемой был Бахатов. Я просил у директора позволить
Бахатову жить вместе со мной в общежитии музыкальной школы, но директор
сказал, что это за-прещено законом.
Я не представлял, как отреагирует Бахатов на разлуку, и осторожно
сообщил ему, что нам придется впервые за долгие годы ночевать порознь и
видеться только днем. Бахатов в очередной раз поразил меня своим
спокойствием и даже некоторым равнодушием. Сантехнический гуру, Федор
Иванович выхлопотал для него полноценное рабочее место в ЖЭКе, и, кроме
этого, его временно прописали в незанятой дворницкой. У Бахатова появилось
собственное жилье, с крохотным санузлом и кухонькой.
Жизнь налаживалась. Больше, чем на сутки, мы не разлу-чались. Я
приезжал к нему в гости, он ко мне. Я рассказывал о своих музыкальных
событиях, он посвящал меня в приот-крывшиеся ему тайны финских рукомойников.
Мне почему-то сразу вспоминались сказки Андерсена или хрусталь-ный и
холодный скандинавский Север, а Бахатов представлялся пушкинским Финном,
оперным волхвом.
Я довольно быстро освоил игру с листа. Это оказалось не труднее, чем
чтение вслух. Когда звуки обрели графические оболочки, я смог проигрывать
произведение без инструмента, внутри себя. Ноты походили на кнопки,
приводящие в движение потаенные клавиши, и внутренние молоточки стучали по
внутренним струнам. Со временем, я пристрастился читать партитуры, как
романы. Такое чтение дарило свою особую, неслышимую прелесть, сравнимую
разве с оглохшим торжеством обладателя плеера. Я напоминал себе такого
счастливого владельца пары невидимых наушников.
Учебы, собственно, у меня уже не было. Меня не терзали общими
дисциплинами. Основное время я проводил за роялем, даже не успел толком
познакомиться с моими одноклассниками. Сентябрь и половину октября я посещал
занятия, а потом совершенно случайно попал на конкурс местного значения.
В первом туре я представил этюды Шопена. Сыграл недурно, чувствуя
вдохновение из спины. Звенел каждый хрящик, пел каждый позвонок, звуки
лились, как слезы. Мне очень долго хлопали. Растроганный приемом, я удалился
за кулисы. Вдруг послышались чугунные командорские шаги, чей-то громовой
голос, румяный богатырский бас пророкотал: "Да где же он, этот ваш новый
Рихтер! Покажите же мне его!"
Я увидел человека исполинского роста. Он тоже заметил меня: "Вот ты
где, голубчик ты мой! - стремительно подошел ко мне и порывисто обнял, потом
на мгновение освободил, чтобы погрозить кулаком невидимому врагу: - Нет, не
вымерла еще Россия!" - и опять заключил в объятия. В глазах его стояли
настоящие слезы.
"Ну, здравствуй! - сказал он мне, как будто мы встретились после
томительной разлуки. - Я - Тоболевский, Микула Антонович", - великан земно
поклонился.
Я заметил, что мы сразу оказались в центре внимания. Тоболевский,
казалось, сознательно эпатировал закулисную публику. Он буквально стягивал
взгляды. В его манере не говорить, а мелодекламировать, громогласно и
вычурно, не чувствовалось особой фальши. В фактуре Тоболевского удивительно
сочетались добродушие и мощь ярмарочного медведя с духовным порывом
помещика, отравленного демо-кратической блажью. Сходство с добрым барином
усиливала холеная, превосходной скорняжной выделки борода, черная, со
змеистыми седыми прядями. На Тоболевском был фрак, но вместо фрачной рубахи
он надел вышитую, русскую. Под горлом у него красовался атласный махаон с
бриллиантовой булавкой. Тоболевский источал пряничную, с глазурью, энергию.
Ей невозможно было не поддаться.
Тоболевский тормошил меня, что-то спрашивал, я невпопад отвечал. За
время нашей суматошной беседы он еще несколько раз грозил потолку, то
коротко рыдал в кулак. Потом он вскричал: "Едем!" - и бесцеремонно выволок
меня на улицу.
Я не очень удивился тому, что самая роскошная из припаркованных машин -
белый лимузин - принадлежала ему. Проворный водитель открыл нам дверь, и мы
уселись на заднее бегемотообразное сиденье. Перед нами стоял столик,
тисненный перламутровыми разводами, на нем поднос с графином и две рюмки.
"Выпей, золотой мой человек", - жарко сказал Тоболевский, хватаясь за
графин. Я выпил, чуть закашлявшись от спиртовой, на горьких травах удавки.
"Полынь-матушка, - у
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -