Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Елизаров Михаил. Ногти -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  -
Бахатову говорили: "Все металлы - проводники электри-чества. Медь - металл, следовательно?" И вместо очевидного: "Медь - проводник электричества", - Бахатов выдавал: "Надо расширять добычу металлов, меди, чтоб промышленность развивалась". Своего мы добились. Меня, в статусе абсолютно нормального, приписали к ПТУ при строительном комбинате. Бахатову сохранили инвалидность и записали на тот же первый курс, что и меня. Нас не хотели разлучать. Предполагалось, что летом мы будем постигать сантехническую премудрость в местном ЖЭКе на должности подмастерьев, а осенью приступим к учебе. Комната, которую нам выделило общежитие, была просто замечательная. Там даже стоял телевизор. С утра мы подходили в ЖЭК к мастеру Федору Ивановичу. В первую встречу он принял нас по-стариковски сварливо, но скоро выяснилось, что это сердечный человек, хоть и горький выпивоха. Мы сработались. Старик не докучал нам теорией и не злоупотреблял практикой. Иногда он брал нас на вызовы, и если за труд ему давали зеленый трояк или синюю пятерку, всегда делился. Наука, что он преподавал, казалась нехитрой. Я быстро овладел сборкой-разборкой кранов отечественных конструкций. Бахатов предпочитал финские и чешские системы. Но это была верхушка профессии. Суть дела, не сразу понятная, была в том, чтобы починять, ломая. Именно эту концепцию ремонта терпеливо, но твердо вдалбливал наш учитель. Подлинное мастерство состояло не в халтуре: старая прокладка вместо старой или подтекающий стояк на место исправ-ного. Федор Иванович учил нас презирать такой труд. Сам он работал виртуозно и от нас требовал фантазии и полета. Я хорошо запомнил характерный пример. Федора Ивановича вызвали осмотреть газовую колонку - у хозяев не нагревалась вода. Старик внимательно оглядел аппарат, разобрал, постоял, крепко задумавшись. Потом вздохнул и сказал, что имелся-де у него финский металлизированный гибкий шланг - "для себя покупал". Хозяева дают ему червонец. И вот мы втроем идем за чудо-шлангом, не спеша, с достоинством, туда и обратно. Обрадованные хозяева благоговейно глядят на этот фирменный шедевр. Федор Иванович смотрит на часы, говорит: "У нас обед, шланг поставим завтра". Хозяйка проворно накрывает на стол, Федору Ивановичу подкидывают еще пятерку за труды, и он быстро и без-упречно ставит шлаг на колонку. Вода нагревается. Мы выходим на улицу, Федор Иванович смеется: "Учитесь, - мы недоумеваем, а он объясняет: - Гибкий шланг от горячей воды деформируется, вроде как засоряется, мы еще не раз придем его менять!" В такие удачные дни старик бывал счастлив. Мы накупали гору вкусных вещей, водки, пива и устраивали настоящий пир. И тогда я верил, что мы - одна семья. Федор Иванович частенько поругивал меня за бесхитрост-ность, хоть и уважал мою способность отвинчивать без ключа сорванные гайки. "Ты, Санек, - говорил он мне, - на таких фокусах много не заработаешь, ты глобальней мысли". Когда через год я навестил его, он сказал мне: "На свою пианину особо не рассчитывай, мало ли что. По клавишам стучать - дело глупое. Главное, чтоб в руках профессия была!" - поучал чудный старик. Благодаря Федору Ивановичу, телевизору и газетам, мы быстро освоились с правилами жизни в городе - они постепенно усвоились нашим сознанием. В свободное время мы гуляли и не боялись заблудиться. Стояли жаркие дни, мы ходили на реку, загорали, неумело бултыхались. Вечера проводили в кинотеатре или в видеосалоне. Случилось так, что я однажды без Бахатова поехал в центр. Я искал универмаг и, случайно проходя мимо какого-то здания, услышал, что оно просто начинено музыкой, звучавшей из каждого окна в исполнении различных инстру-ментов, духовых и смычковых. Доносились поющие голоса - красивые и не очень. На первом этаже играл рояль, через окно еще один, их исполнение накладывалось друг на друга. Это были не связанные между собой отрывки, но они сплетались в специфический оркестр. У меня даже зачесалась спина от возбуждения. Я, от природы ужасно стеснительный, не смог побороть искушения и зашел. Внутри царила неразбериха. Носились молодые люди: парни и девушки, наэлектризованные и быстрые, шумели всклокоченные взрослые дядьки, басили исполненные особой важности дамы. Над всем этим пиликали сотни скрипок и виолончелей, тренькали мандолины, гнусавили далекие и близкие баяны. Я, как обычно, вызвал к себе интерес, но не пристальный, и мне удалось затеряться. Гул носился по коридорам, точно поднятая пыль. Я выделил из него рояль и устремился на звук, пока не вышел к хвосту людной очереди, упирающейся в большую черную дверь. Оттуда пробивались дивные пассажи. Рояль смолк, дверь приоткрылась - приглашали нового исполнителя. Тот, кто играл раньше, вышел весь взмокший. Его облепили нервные молодые люди и стали засыпать завист-ливыми от страха вопросами. Не знаю почему, я решил остаться, и принял вид причастности к этому конвейеру испол-нителей. Никто из присутствующих не возражал. По мере того, как подходила моя очередь, мне прояснилась суть про-исходящего. Я понял, что попал на вступительные экзамены. Я смутно представлял себе, что буду делать и говорить, если меня спросят, по какому праву я ввалился. Но очень хотелось сесть за рояль. Такой возможности могло долго не повториться. Я решил, что, независимо от дальнейших событий, успею поиграть на настроенном профессиональном инструменте. Я приготовился подскочить к роялю, быстро поиграть, извиниться и уйти. Свои музыкальные силы я оценивал трезво. Я не касался клавиш с момента нашего отъезда из интерната, то есть, почти два месяца. О хорошей беглости нечего было и говорить. Вдобавок ко всему, я не знал ни одного музыкального произведения в оригинале - все подбиралось по слуху и, наверное, с некоторыми отступлениями от нотного текста подлинника. В импровизациях собственного сочинения я почему-то засомневался. Я остановил свой выбор на произве-дениях, которые играл до меня один парень. Мне показалось, что я запомнил их до единой нотки, а какую-то пьеску я неоднократно слышал по радио. Наконец дверь открылась, и мне разрешили войти. Я про-следовал в угловатую комнатку с занавесом вместо боковой стены. Через высокий, будто юбочный разрез просматривалась сцена с роялем. Зал был почти пуст. Стояли два сдвинутых стола, за ними сидело человек шесть комиссии. Над их головами нависал балкон, я глянул на него и похолодел - там было полно народу. Я вышел, как из плюшевого чума, и каким-то мятным от волнения голосом выговорил: "Абитуриент Глостер", - и резво проковылял к роялю. Чтобы опередить все уместные вопросы, я начал играть. Сразу же появилось первое неудобство. Строй старенького интернатского пианино разительно отличался от строя концертного рояля. В моей памяти за определенной клавишей хранился соответствующий звук. Здесь клавиши и прячущиеся за ними звуки не совпадали. В итоге получалось не совсем то, что я намеревался представить. Я растерялся, но, не прекращая игры, съехал на импровизацию, и кое-как на одном крыле дотянул до аэродрома. Меня не прервали. На второй вещи я вполне освоился с клавиатурой. Я разогнался мелодией до такой скорости, пока она не стала контро-лироваться спиной. Как слепой, я вскинул голову. Зрение ушло из глаз, но наладился умственный контакт с воображаемым музыкантом из горба. Он подхватил мелодию, повел за руки, и залежи моей грустной жизни брызнули новыми звуками, потекли через пальцы на клавиши спинно-мозговой сонатой. Я остановился, промокнул о штанины ладони. На балконе раздалось несколько хлопков. Женщина, сидящая в комиссии, сказала: - Я не нашла вашей фамилии в списках. В сущности, этим должно было кончиться. Я встал, мой скрюченный контур очевидно приняли за поклон, и на бал-ко-не снова зааплодировали. Я предпочел поскорее уйти, потому что и так удовлетворился. Женщина крикнула мне в след: - Наверное, какая-то ошибка! "Никакой ошибки", - полувслух, полумысленно ответил я, прибавил ходу и выскочил за дверь. К счастью, никто не выяснял у меня, как прошло выступление; провожаемый любопытными взглядами, я заспешил по коридору. Я хорошо помнил обратную дорогу и уже почти улизнул, но на выходе меня окликнул властный мужской голос: - Глостер, подождите! Я оглянулся. По центральной лестнице тяжелым галопом спускался крупный мужчина лет пятидесяти - один из тех, кто сидел за столом в зале. Он подошел ко мне и первым делом сердито выпалил: - Что я, мальчик, за вами бегать!? - Глаза его под очками сверкнули колючими искрами. В этот момент он окончательно разглядел меня и сказал на тон мягче: - Ну, чего вы испугались? Вы неплохо играли и понравились комиссии. Вам задали обычный канцеляр-ский вопрос, это совсем не значит, что надо срывать экзамен. Я промолчал, привычно чувствуя, как ползет по моей круглой спине его жалостливый и удивленный взгляд. - Что-то случилось? - спросил мой преследователь. - Вы передумали поступать? Нет? Тогда в чем дело? - А какие документы нужны, чтобы поступить к вам? - спросил я. У моего собеседника не только брови, но даже щеки изобразили глубокое удивление: - Вы не подавали документов? - Нет, - удрученно признался я. - Очень хорошо, - он снял на минуту очки и оглядел меня уже босыми и, наверное, поэтому беспомощными глазами. - Тогда зачем вы к нам пожаловали? - Я только хотел поиграть на рояле, - выложил я свою аляповатую правду. - Где вы раньше занимались? - Нигде. - Тогда с кем? Я имею ввиду, у кого вы учились? - Ни у кого. Я сам научился. - Изумительно, - мужчина деловито потер ладони. - Следующий вопрос: что вы играли? Шопена - не Шопена, Рахманинова - не Рахманинова. - Не знаю, - поскольку действительно не представлял, что изобразил. - Как же вы тогда играли? - Передо мной ребята кучу вещей исполняли. Что-то запомнил, что-то придумал. Мы продолжили разговор на улице. Мужчина сказал, что его зовут Валентин Валерьевич. Он размашисто разжег сигарету, затем посмотрел на часы и отмахнулся от них: - В двух словах - откуда вы приехали, в общем, коротко биографию. Я рассказал про интернат, без бытовых подробностей - в основном, про старенькое пианино в каморке папы Игната. Чуть-чуть о нашем переезде в город. Я не скрыл подозрений общества о моей нормальности и с тем большей гордостью заверил, что не псих. Валентин Валерьевич сразу успокоил меня, что никогда бы так не подумал. - А почему вы не подготовили какое-нибудь произведение конкретно? - вдруг спросил он. - Потому, что ничего конкретного я не разучивал, а играю только то, что когда-нибудь слышал и запомнил. - По слуху? - Да, а как еще можно... - Без нот? - как бы уточняя нечто абсурдное, спросил Валентин Валерьевич. Увы, я не знал нотной грамоты. Названия: до, ре, ми, фа были мне знакомы, но существовали без смыслового наполнения. Валентин Валерьевич за секунду принял какое-то решение и сказал: - Вот что, Глостер, приходите через два дня прямо сюда, когда закончатся экзамены, - он протянул мне картонный прямоугольник. На нем я увидел крупные позолоченные строчки "Валентин Валерьевич" и "Декан". - Здесь мой рабочий телефон, звоните, когда вздумается. Сегодня у нас что? Среда. Значит, в пятницу в десять утра я жду вас в своем кабинете. Спросите у вахтерши, как пройти. Договорились? Уверен, мы что-нибудь для вас сообразим. Кстати, - он достал из кармана блокнот, - как вас по батюшке? У меня и Бахатова имелись одинаковые, чисто формальные отчества: мы оба были Игнатовичи. Остроумный Игнат Борисович, следуя традиции римских патрициев, дал нам, как вольноотпущенникам, свое имя. - Очень хорошо, Александр Игнатович, так и запишем, - сказал Валентин Валерьевич и впервые за нашу беседу позволил себе улыбнуться. - До встречи. Я сказал спасибо четыре раза и побежал искать универмаг. Дома я поделился впечатлениями с Бахатовым. Тот покивал и погрузился на дно своих мыслей. Бахатов умел быть иногда удивительно холодным. Впрочем, он готовился к завтрашнему дню и медитировал над ногтями. Я оставил его в покое и улегся перед телевизором тешить свою радость изнутри. Бахатов сидел прямой, как факир, и глаза его излу-чали змеиную мудрость. - В пятницу все будет хорошо, - неожиданно сказал он и улыбнулся родительской улыбкой. Тогда мне показалась ошибочным мое представление, что это я присматриваю за Бахатовым. Так и случилось. Валентин Валерьевич приветливо встретил меня утром, спросил о самочувствии и как я провел время, а сам тем временем поставил на стол магнитофон. - Вот послушай, - он нажал кнопку и заиграл быстрый рояль. Произведение закончилось, Валентин Валерьевич хитро посмотрел на меня и спросил: - Сможешь повторить? Мы прошли в кабинет, где стоял инструмент. Валентин Валерьевич снова прокрутил запись, но мне хватило бы одного прослушивания. Я сел за рояль и начал играть. - Фантазируешь! - крикнул Валентин Валерьевич. Я исправился, хотя мой вариант мне нравился больше. - А теперь верно! Я доиграл, Валентин Валерьевич выглядел очень довольным. - Ну что, поехали дальше, - сказал он. Вторую вещицу я исполнил с минимальными авторскими отступлениями, и Валентин Валерьевич похвалил меня. В общей сложности, мы прослушали пять композиций. - До понедельника отрепетируешь, - сказал Валентин Валерьевич. - Магнитофон, если хочешь, возьми с собой или оставь здесь. Ключ я тебе даю, приходи и работай. И начались замечательные дни. Я наслаждался по десять часов кряду. К необходимому понедельнику я наловчился так, что мог играть заданные произведения наизнанку. В понедельник меня слушали, кроме Валентина Валерьевича, внимательный человек из городского отдела народного образования и директор специализированной музыкальной школы-десятилетки, приятель Валентина Валерьевича. Я отыграл программу, меня поблагодарили и в коридор не отправили. Я почувствовал, что это добрый знак, раз моя дальнейшая судьба обсуждалась в моем же присутствии. Вначале высказался Валентин Валерьевич, потом директор школы. Они говорили обо мне только хорошие слова. Человек из отдела образования заявил, что не видит никаких препятствий тому, чтобы я учился музыке, и пообещал подписать соответствующий указ и все уладить. Валентин Валерьевич поздравил меня, а директор сказал, что я теперь учащийся девятого класса специализированной школы-интерната для музыкально одаренных детей. Все сложилось без моего участия. Документы из канцелярии ПТУ переслали в канцелярию школы, мне выделили койку в общежитии. До осени ребята разъехались по домам, и я жил в комнате один. Кто-то из преподавателей школы согласился подтянуть меня за лето по теории. Сам я взял в библиотеке "Практическое руководство по музыкальной грамоте" Фридкина и, на всякий случай, вызубрил. Единственной моей проблемой был Бахатов. Я просил у директора позволить Бахатову жить вместе со мной в общежитии музыкальной школы, но директор сказал, что это за-прещено законом. Я не представлял, как отреагирует Бахатов на разлуку, и осторожно сообщил ему, что нам придется впервые за долгие годы ночевать порознь и видеться только днем. Бахатов в очередной раз поразил меня своим спокойствием и даже некоторым равнодушием. Сантехнический гуру, Федор Иванович выхлопотал для него полноценное рабочее место в ЖЭКе, и, кроме этого, его временно прописали в незанятой дворницкой. У Бахатова появилось собственное жилье, с крохотным санузлом и кухонькой. Жизнь налаживалась. Больше, чем на сутки, мы не разлу-чались. Я приезжал к нему в гости, он ко мне. Я рассказывал о своих музыкальных событиях, он посвящал меня в приот-крывшиеся ему тайны финских рукомойников. Мне почему-то сразу вспоминались сказки Андерсена или хрусталь-ный и холодный скандинавский Север, а Бахатов представлялся пушкинским Финном, оперным волхвом. Я довольно быстро освоил игру с листа. Это оказалось не труднее, чем чтение вслух. Когда звуки обрели графические оболочки, я смог проигрывать произведение без инструмента, внутри себя. Ноты походили на кнопки, приводящие в движение потаенные клавиши, и внутренние молоточки стучали по внутренним струнам. Со временем, я пристрастился читать партитуры, как романы. Такое чтение дарило свою особую, неслышимую прелесть, сравнимую разве с оглохшим торжеством обладателя плеера. Я напоминал себе такого счастливого владельца пары невидимых наушников. Учебы, собственно, у меня уже не было. Меня не терзали общими дисциплинами. Основное время я проводил за роялем, даже не успел толком познакомиться с моими одноклассниками. Сентябрь и половину октября я посещал занятия, а потом совершенно случайно попал на конкурс местного значения. В первом туре я представил этюды Шопена. Сыграл недурно, чувствуя вдохновение из спины. Звенел каждый хрящик, пел каждый позвонок, звуки лились, как слезы. Мне очень долго хлопали. Растроганный приемом, я удалился за кулисы. Вдруг послышались чугунные командорские шаги, чей-то громовой голос, румяный богатырский бас пророкотал: "Да где же он, этот ваш новый Рихтер! Покажите же мне его!" Я увидел человека исполинского роста. Он тоже заметил меня: "Вот ты где, голубчик ты мой! - стремительно подошел ко мне и порывисто обнял, потом на мгновение освободил, чтобы погрозить кулаком невидимому врагу: - Нет, не вымерла еще Россия!" - и опять заключил в объятия. В глазах его стояли настоящие слезы. "Ну, здравствуй! - сказал он мне, как будто мы встретились после томительной разлуки. - Я - Тоболевский, Микула Антонович", - великан земно поклонился. Я заметил, что мы сразу оказались в центре внимания. Тоболевский, казалось, сознательно эпатировал закулисную публику. Он буквально стягивал взгляды. В его манере не говорить, а мелодекламировать, громогласно и вычурно, не чувствовалось особой фальши. В фактуре Тоболевского удивительно сочетались добродушие и мощь ярмарочного медведя с духовным порывом помещика, отравленного демо-кратической блажью. Сходство с добрым барином усиливала холеная, превосходной скорняжной выделки борода, черная, со змеистыми седыми прядями. На Тоболевском был фрак, но вместо фрачной рубахи он надел вышитую, русскую. Под горлом у него красовался атласный махаон с бриллиантовой булавкой. Тоболевский источал пряничную, с глазурью, энергию. Ей невозможно было не поддаться. Тоболевский тормошил меня, что-то спрашивал, я невпопад отвечал. За время нашей суматошной беседы он еще несколько раз грозил потолку, то коротко рыдал в кулак. Потом он вскричал: "Едем!" - и бесцеремонно выволок меня на улицу. Я не очень удивился тому, что самая роскошная из припаркованных машин - белый лимузин - принадлежала ему. Проворный водитель открыл нам дверь, и мы уселись на заднее бегемотообразное сиденье. Перед нами стоял столик, тисненный перламутровыми разводами, на нем поднос с графином и две рюмки. "Выпей, золотой мой человек", - жарко сказал Тоболевский, хватаясь за графин. Я выпил, чуть закашлявшись от спиртовой, на горьких травах удавки. "Полынь-матушка, - у

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору