опять загорелась "лампочка".
- Вы тоже - мое внутреннее состояние? -спросил я.
Он кивнул. Но глаз дернулся. Мне не надо было его ловить.
- И она? - спросил я с тайной надеждой.
- Ваше представление.
- Светопреставление. Кому мне сказать спасибо за такое внутреннее состояние? -
показал я головой на фрау Абер.
- Себе, - молвил гуру.
Я понял, что изведу ее только упорным самоусовершенствованием.
- Соблюдайте режим питания, но без особой аскезы. Не ешьте то, что сексуально
возбуждает. Be good. Do good. Спите отдельно!
Фрау Абер сильно перекосило, но она смолчала.
- В чем главный грех? - спросил я.
- В ненависти. Ненавидеть другого - значит ненавидеть себя.
Я миролюбиво улыбнулся фрау Абер и даже похлопал ее по коленке.
86
- Нам пора, - сказал я.
Гуру скромно отказался от денег.
- Бог слаще всех конфет, - сказал он мне на прощанье.
Индийская святость прямолинейна, как американские доктора, в которых не верят
лишь невежественные люди.
- В свои семьдесят пять лет он выглядит моложе тебя, - не без злорадства сказала
мне фрау Абер, садясь в машину. Обезьяны совсем по-людски оглядывались на
проезжающие грузовики, чеша у себя в затылке.
- Он спит отдельно, - строго ответил я. -Постой!
Вдруг осенило. Я выскочил из машины и побежал по ступенькам вниз к скромной
хижине на берегу Ганга. Районный аватар сидел в позе лотоса и ел палочками
спагетти в томатном соусе.
- Гуру, - сказал я. - Поменяйте поля фрау Абер!
- Хау? - спросил гуру, откидывая палочки. -Уот фор?
Я жарко зашептал ему что-то на ухо. Вместо ответа гуру положил мне в карман
зеленый лингам.
ЛЮБИТЕЛЬСКИЙ СНИМОК
С лицом прилежного Ганеша, в дутых звенящих браслетах на щиколотках Индия пала к
ногам фрау Абер.
87
- Путешествия укорачиают жизнь, -- объяснила она Индии. - Чтение о них делают ее
практически бесконечной!
Я с восхищением смотрел на нее. Индия урчала от восторга.
Хороший писатель не отвечает за содержание своих книг. Они значительнее автора.
Всякая книга задумывается как овладение словом, но во время овладения автор
призван совершить акт самопредательства - сдаться слову, позволив ему
восторжествовать над собой. Все остальное лишь порча бумаги. Фрау Абер не
столько даже сдается, сколько отдается слову, причем с явным опережением
любовного графика.
В этом, наверное, основное отличие женской экритюр от мужской. Гордо реет фрау
Абер вражеским флагом победы над Рейхстагом. Фрау Абер - новый шаг немецкой
литературы, занесенный в вечность. На сегодняшний день фрау Абер - лучший
современный писатель Германии. Она любит "автоматическое письмо", завещанное
сюрреалистами, когда слово непредсказуемо вычерчивает вензеля, не сверяясь с
волей создателя. "В своих книгах я кружусь по кругу", - признается фрау Абер,
выдавая главный секрет харизматической неспособности справиться с текстом.
Ее тексты озвучивают состояния, преодолевающие материальную вязкость речи. Это,
скорее, пробелы и умолчания, нежели платоновские диалоги. В книгах фрау Абер
речь идет не о любви к миру, а о любви как запаху страсти. Вы когда-нибудь
нюхали у мужчины за ухом, а она нюхала! Длинными лиловыми ногтями она вам
88
порвет любые трусы, невзирая на пол - но не рвет; сегодня она - выше пояса.
В ее случае Восток помог женщине. Зеленый лингам-талисман. Слово фрау Абер
стремится к бессловесности, которая то мнится отсутствием человеческого общения,
то - его высочайшим смыслом. От неореалистических штампов и перепевов
трэш-литературы, навороченных в ранних романах, фрау Абер быстрой походкой худой
решительной немки, которая презирает колготки, идет к самой себе, чтобы
раствориться в себе бесследно. Умри -лучше не напишешь.
Писатель - сексуальная скотина. Биографически у него с сексом установлены
спецотношения. Фрау Абер - тому пример. Но легко ошибиться, приняв безумие за
предрасположенность к творчеству. Жизнь фрау Абер, какой бы лихой ни была,
раскручивается как следствие ее писательства, а не его причина. Энергия слова
сильнее, чем инцест или коммунистическая партия. Впрочем, это не значит, что
фрау Абер не может увлечься как тем, так и другим. О чем и речь.
СМЫСЛ ТВОРЧЕСТВА
Я ехал на Ганг за смыслом смерти, а нашел там разгадку смысла творчества.
Ганг замышляется как небесная река, несущая искупление. В Гималаях сила и
чистота ее потока равны представлению о начале. Ганг в Гималаях - метафора
креативности. У него вода цвета таланта.
89
Ганг, как и творчество, есть конфликт между замыслом и исполнением. Спускаясь с
гор, Ганг обретает земную силу в обмен на утрату своей чистоты. Даже у подножья
Гималаев, в Ришикеше и Харидваре, Ганг еще настолько силен своей чистотой, что
народ боится ловить в нем рыбу. Ловля рыбы приравнена к преступлению. С моста
видна рыба всех форм и размеров, она становится наваждением для человека как
хищника.
Но в долине из небесной реки Ганг превращается в человеческую. Он вбирает в себя
нечистоты жизни. Каждый, кто купается в Ганге, особенно в святых городах,
смывает свои грехи. Ганг в буквальном смысле превращается в поток грехов. Он,
как и творчество, обременен людским несовершенством.
Смысл творчества есть наполнение нечеловеческого замысла человеческим
содержанием, есть перевод его сущности на человеческие символы, есть искажение.
Исполнение - не только раскрытие смысла, но и сокрытие. Нечистоты, которые
обрушиваются в Ганг, начиная с первого города в горах, Уттаркаши, и кончая
Калькуттой, суть нечистоты отношения к замыслу.
Когда после Гималаев я увидел Ганг в среднем течении возле Аллахабада, я был
смущен и разочарован. Ганг заматерел и обабился. Это была пожилая, неузнаваемая
река. Но это был все равно единственный и неповторимый Ганг, потому что в
Аллахабаде он принимал вторичное очищение в виде сангама, то есть слияния с
двумя другими реками, одной, видимой, и другой, невидимой - Сарасвати. Если бы
Ганг вби-
90
рал в себя воды только видимой реки, он бы уподобился вундеркинду, который после
блестящего старта выдыхается, выходя из бойскаутского возраста.
На Ганге нет ни пароходов, ни моторных лодок. Но от Аллахабада до Варанаси можно
плыть на веслах, в расписных челнах. Кто не курил гашиш на середине Ганга с
индийскими лодочниками из глиняной трубки через марлю сомнительной чистоты, тот
мало что поймет в этих галлюцинациях. Я вижу подземного цвета реку Сарасвати и
старушонку с худыми обезьяньими ручками. Она - мать невидимого лодочника. Она
же-мать-Индия. Она помогла мне найти ее сына.
Ay! - кричит лодочник чайкам и кормит их кусками лепешки.
Джау! - кричит лодочник чайкам, и они улетают.
Творчество нуждается во вторичном очищении - вот что предлагает поездка по
Гангу, - и сангам - знак включения дополнительной, очистительной энергии
Сарасвати в тот момент, когда, казалось бы, исполнение превращается в разрушение
замысла.
Далее многое зависит от силы внушения и самовнушения. Ганг в нижнем течении
далек от целомудрия. Он красив обычной земной красотой. У него один берег
песчаный, другой - высокий. Он течет через саванну и влажные тропики. Он -
разнообразен, нагружен грехами и реальным человеческим пеплом, выброшенным в его
воды. Он - многоопытен, снисходителен. В нем ловят сетями рыбу и ходят на
парусных лодках. Но он силен воспоминанием о замысле и верой в собственную
уникаль-
91
ность. Ничего не осталось, но все сохранено в этой грязной воде.
Ганг вливается в Индийский океан, и еще на четыреста миль от берега видна его
посмертная полоса, резко отличающаяся от океанской соленой воды. Он входит в
океанское бессмертие своими нечистотами, которые парадоксальным, казалось бы,
образом прочитываются как память. Здесь предусмотрено ликование ироника. Вот оно
- крушение иллюзий! Но ироник остается мастером предпоследнего уровня. Крушение
иллюзий, в конце концов, получает значение иллюзии крушения иллюзий. В этом
качестве обретшего грязь таланта Ганг закольцовывается в единую композицию:
исполнение есть преодоление предательства замысла. Смысл же этого преодоления
предательства каждый раз прочитывается по-новому.
СОБАКИ
Я нигде не видел более злых собак, чем в России. В России каждая собака видит
свой долг в том, чтобы вас облаять, а еще лучше, укусить. Система спонтанного
воспитания собак в России выстроена на агрессивности. Каждый прохожий - вор. Он
должен быть выявлен и обезврежен. Собаки - индикаторы социального подсознания.
На Западе собаки, как правило, декоративны. Они - часть выгородки личного
пространства своих хозяев. Собаки обслуживают их сложный эмоциональный мир.
Скорее всего, именно
92
в нем они и живут. Они не выбегают в жизненную реальность. Им безразличны чужие
люди.
Нигде я не видел более покорных собак, чем в Индии. Они -самая рабская
покорность, воплощение трусости. Все с поджатыми хвостами, довольствующиеся
малым, на щедрую подачку не рассчитывающие. Слезящиеся глаза, подбитая лапа,
слабые, шелудивые, часто зевающие, много спящие. Жалкие попрошайки, в отличие от
веселых попрошаек с развевающимися хвостами - бездомных собак черной Африки,
которых я встречу на Нигере. Несмотря на то, что Индия независима 50 лет, до
индийских собак, не научившихся паять, еще не дошла весть о закате колониализма.
ИНОГДА
Два водителя и одна фрау Абер - вот и вся компания. Надо было их кормить,
чистить, мыть. Я загонял водителей с фрау Абер по колени в Ганг и мыл им попы,
как священным коровам. В гостиницах жили миллионы кузнечиков. Они хрустели под
ногами. Они облепляли меня под душем. Их надо было как-то давить. Иногда
попадались автобусы с русскими туристами. От них пахло индийским виски. Русские
ехали в Катманду на учебу. Иногда я ехал с ними. Иногда -нет. Иногда русские
кричали мне из автобуса, что я - все говно мира, импотент, красная рожа, мерзкий
живот. А иногда - не кричали. Иногда я уезжал в Польшу. Вместе с Кришной в
колеснице. Иногда - в Тадж-Махал. Тадж-Махал - отхо-
93
жее место любви. Увидеть Тадж-Махал и - разлюбить.
Индия вилась улицей, но иногда улица обрывалась, и в темном лесу попадались,
бывало, разбойники. Мои драйверы с чистыми попами очень боялись их, а фрау Абер
считала своим писательским долгом залезть от страха ко мне под мышку. Разбойники
были первобытными людьми. Некоторые из них жили еще на деревьях. Некоторые не
мыли волосы по три месяца. Когда не моешь волосы больше трех месяцев, волосы
переходят в автономный режим самоотмывания. Разбойники валили ствол дерева
поперек дороги, и мы останавливались. Мы пробовали пятиться задним ходом, но они
валили сзади другое дерево и стучали грозными грязными пальцами в окна. Однажды
мне это надоело, я открыл дверь нашего мини-автобуса и, вместо того, чтобы
отдать кошелек и жизнь, сказал:
- Ну, чего стучите, питекантропы? Вы знаете, кто я? Я - русский царь!
- Кто? Кто?
На объяснение ушла вся ночь. К утру они, наконец, испугались, убрали дерево,
проводили с почетом.
ЦЕНТР ВСЕЛЕННОЙ
В каждом боге есть что-то от полицейского. Но только бог Шива совмещает в себе и
стража порядка, и хулигана, создателя, защитника созданного, и - разрушителя. У
него пять лиц и еще
94
больше масок. Он - бог маскировки и откровения. Он мужчина и женщина
одновременно, одногрудый кастрат и половой гигант. Он - эманация своего
возбужденного члена и полнота жизненной энергии.
Он - бессменный мэр Варанаси.
Варанаси три тысячи лет. Каждый иностранец чумеет от Варанаси. В Варанаси есть
все, но это "все" перерабатывается в ничто, чтобы наутро снова стать всем.
Круговорот энергии создает впечатление близости к центру мира. Должно быть,
Варанаси и есть Центр Вселенной, закамуфлированный под индийский couleur local.
В Центре Вселенной идет бешеная работа. Здесь рождаются религии. Здесь не так
давно Будда на околице города, в Сарнатхе, прочел свою первую проповедь, и мир
стал оранжевым. Здесь же возникла бледно-зеленая гностическая теология
джайнизма, утверждающая, что Бог есть знание. Здесь идет бешеная работа
очищения. Варанаси - город-прачка. Затеяна всемирная стирка. На священных
ступенях, гхатах, разложены сырые предметы человеческой одежды и простыни. Здесь
же коровы срут на эти простыни.
Варанаси - город-банщик. На восходе солнца все моются в Ганге, молятся и моются,
не отделяя одно от другого.
Варанаси - город-уборная. На рассвете навстречу солнцу выставляется бесчисленное
количество женских и мужских смуглых задов. У мужчин заметна приятная утренняя
эрекция. Женщины залихвацки задирают сари и без смущения резко садятся на
корточки. И покачиваются, как
95
на рессорах. Срет великий индийский народ, плечом к плечу, не пользуясь бумагой.
Идет бесконечное испражнение.
- Странно, что в индийском кино запрещено показывать поцелуи, - глубокомысленно
заметил я фрау Абер.
Город-паломник. Город-ткач. Город - детский труд. Все в шелках. Брокеры тащат
вас в шелковые лавки, а когда, наконец, их отталкиваешь, они говорят: - Don't
make me angry! - и глаз их дрожит от ненависти.
Варанаси - это тот самый базар в храме, который не стерпело христианство, отчего
оказалось локальной религией Запада. Базар - это часть храмовой жизни. Храм -
это часть жизненного базара. Здесь по утрам все - йоги. Все машут руками.
Варанаси - город-рикша. Он везет меня на велосипеде по своей толчее, звоня в
бесконечный звонок, рябят рекламы кед, компьютеров, второсортной индийской
версии кока-колы "Thums upl", на подъеме он соскакивает с седла, толкает
велосипед, мне совестно, он вспотел, остановился и, слегка отойдя в сторону,
помочился, как лошадь. Варанаси - суперпотемкинская деревня.
В Варанаси я простил всех своих врагов и друзей. Я простил фрау Абер.
Варанаси - город мертвых, архитектура духов и призраков, уползшая от гнета
истории. Здесь махараджи выстроили дворцы на набережной Ганга для своих мертвых
- людей бордо, между двух инкарнаций, по вынужденному безделью определившихся
пособниками мировой черной магии. Не они ли сдали часть дворцов под по-
96
сольства дагомейских вудунов, якутских шаманов, австралийских аборигенов с
зубами в разные стороны, полинезийских друзей капитана Кука? Таких дворцов с
безвременной архитектурой не знает ни один город мира.
В Варанаси самый мелкий поэт может стать Данте, если только останется в городе
больше тридцати дней.
Варанаси - большой склад дров. Сюда завозят дрова, чтобы жечь трупы в
желто-золотых одеждах со всей Индии, со всего света, с других планет. Варанаси -
город-крематорий. Все ходят по колено в пепле. Пахнет мертвечиной и паленой
человечиной. Собаки бросаются в костер, чтобы утащить в пасти кусок человеческой
ноги. Крематорщики - богатые люди, которым никто не подает руки.
Варанаси-город-соглядатай. Глазами перепуганных иностранцев он следит за своими
кремациями. Мертвецы встают с бамбуковых носилок. Они недавно умерли, всего
три-четыре часа назад, и не привыкли к новому статусу. Крематорщики бамбуковыми
палками усмиряют мятежных покойников. Впрочем, я видел, что когда во весь рост
встает в огне мертвая четырнадцатилетняя красавица, они шалят палками,
подстегивая ее к последнему танцу. Рядом козлы едят ритуальные цветы.
Родственники в белом здесь не плачут. Здесь каждый сожженный идет в нирвану.
- Это - ад, - сказала фрау Абер, отряхиваясь от пепла. Мы шли по замызганным
переулкам старого города. Старый город прыгал на одной ноге, потому что второй
ноги у него не
97
было. Вокруг лежали куски непереваренной истории. Валялись страшные остатки
мусульманских набегов. В затылок жарко дышала модернистская богиня Кали.
- Сама ты - ад.
Она не знала, обидеться или обрадоваться своей инфернальности.
- От Варанаси до неба ближе, чем от Берлина до Москвы, - холодно заметил я.
- Ты зачем удаляешься от меня? - грациозно испугалась фрау Абер.
В Варанаси я понял, что рай - часть ада, а ад - часть рая. Смотря с какой
стороны зайти. Раздались выстрелы. Полицейские стреляли в студентов, которые
бросали в них камнями, бутылками, кокосовыми орехами. ИНДУС В ПОЛЕТЕ ПОЛОН
АДРЕНАЛИНА. Толпа студентов бежала прямо на нас. Впереди толпы бежал бог Шива.
- Революция! - возликовала фрау Абер.
- Шива! Шива! - закричал я. - Хари! Хари!
НАЧАЛЬНИК СТАНЦИИ
Он дважды спас меня от верной смерти. Когда фрау Абер ушла пописать, начальник
станции отвел меня в сторону и шепнул на ухо, чтобы я не садился в следующий
поезд, идущий на Калькутту.
- Я точно знаю, что он сойдет с рельсов. Я сидел на чемодане на вокзале в Патне
уже третьи сутки: мне было все равно. Меня облюбовали городской сумасшедший с
ножичком, который
98
он угрожающе сжимал между ног, и двое прокаженных. Фрау Абер вернулась из
"мочиловки", как официально назывался станционный туалет, в слезах: у нее
открылся кровавый понос.
- Уедем на первом поезде!
- Он сойдет с рельсов.
- Кто тебе это сказал?
- Начальник станции.
- Откуда он знает? Я пожал плечами.
- Я поеду!
- Езжай, химера! - сказал я.
Она осталась. На следующий день мы прочли в газетах, что поезд сошел с рельсов.
Пять перевернутых тяжелых коричнево-красных вагонов, сто двадцать убитых.
- На этот проходящий вы тоже не садитесь! - шепнул мне снова начальник станции.
- Почему? - спросил я из вежливости.
- Грабители.
- В первом классе есть охрана, - вяло возразил я.
- Они убьют охрану, - сказал начальник станции.
Мы открыли газету. Грабители убили полицейского и трех пассажиров. Ведутся
поиски. Я оглянулся. Под тонкими одеялами на платформе неподвижно лежали тела.
Трудно было отличить живых от мертвых.
За полчаса до прихода правильного поезда начальник станции пригласил нас в свой
кабинет. Он вписал в наши билеты от руки какие-то свои каракули, поставил печать
и сказал, что теперь все в порядке.
99
- Из какой вы страны? - спросил начальник станции.
Если кто-нибудь в Индии спрашивает вас, из какой вы страны, значит, он ждет от
вас денег.
- Я из России, она - из Германии, - бессонным голосом сказал я, незаметно
вынимая из кармана бумажку в сто рупий.
- Ленин! - сказал он однозначно.
Это все, что знают индусы о моей стране.
-Да, - вздохнул я.
На восходе солнца у начальника станции был молодцеватый вид. Глаза горели. Он
стал усиленно крутить диск черного телефона, потом - красного. Телефоны молчали.
Они не работали.
- Откуда вы узнаете о приближении поезда? - спросил я.
Он весело закивал головой. Я догадался, что он ничего не понял. Я положил под
красный телефон бумажку в сто рупий и показал глазами. Мы сфотографировались,
пожимая друг другу руки. Помощник начальника станции отнес мой чемодан в купе
первого класса. В купе уже сидело и стояло человек семнадцать пассажиров.
Какой-то невинно замученный индийский парень тут же заснул у меня на плече.
- Чай! Чай! Чай! - вопили в зарешеченные окна поезда разносчики чая.
Когда поезд собрался было трогаться, в купе вбежал начальник станции,
расталкивая народ. Ему было пятьдесят пять лет. Лицо у него было взволнованное.
Я подумал бог знает что. Он пожал мне руку и пожелал счастливого пути. Он
сказал, что будет обо мне помнить и что те два поезда были опасными, а этот
безопасный.
100
- Ленин, - сказал он однозначно и вышел из моей жизни.
БЕРЛИН - МОСКВА
- Я их жду.
- Кого? Правда, я лучше Кафки?
- Ненамного. Почему их нет в Индии?
- Тебе мало меня?
- Давай лучше поговорим.
- Ну, пожалуйста!
На гостиничном потолке три длинные тени. Сплетенье - чего?
- Не хочется. Позже. На Миссисипи. В каком-нибудь южном штате.
- Не будем ждать Алабамы! Ну, очень пожалуйста!
О чем я думаю, когда, сдавшись на уговоры, поздней ночью порю ремнем надежду
новой немецкой литературы, которая лежит в Индии на животе? Думаю ли я, что
индусы - красные жестяные божьи коровки? Когда я порю фрау Абер, я, конечно,
порой думаю, что индусы - красные жестяные божьи коровки, но не часто. Вспоминаю
ли будущей мыслью черную Африку? Повариху Элен с тремя колечками в тайном месте?
палача Мамаду? трех американок на нежной, бурой Миссисипи? Да. Особенно трех
американок. Мы говорим с тремя американками о том, что мужчины в любви
бескорыстнее женщин. У них обычно нет дополнительного интереса. Но, как правило,
в голове бродят другие мысли.