- никто,
но я  за любовь, потому что,  - подчеркиваю в своем интервью,  - занятие это
божественное  (вы  люди семейные? - о, да!),  ну, вот, я так и знала, но что
обесценивание, инфляция  любви, понимаете?  наносит неизгладимый  вред всему
человечеству, вплоть,  может быть, до угрозы войны  (удивление),  ну, потому
что сил не на что расходовать  (американец радостно: сублимация! - и кулаком
по колену),  да! и  эту вашу  революцию,  а также всякие там  непристойности
нужно  вообще  отменить,  так   и  напишите   (заглядываю  в  их  блокноты),
непристойности, доступные  каждому негру, а вы сами этот журнал выписываете?
- моя  жена не очень  довольна на этот  журнал! - сказал красавчик (Господи,
как он мне понравился: смесь Редфорда с Ньюманом!), а голландец  сказал, что
он, посмеиваясь,  если и  покупает, то покупает  покрепче, как махорку!  ну,
вот, и вообще: любовь надлежит вернуть в век более  ранний,  если не сказать
девятнадцатый,  потому  что только  там бушевали настоящие страсти и  любили
красивых женщин, то  есть  красавицы были в цене, и  никто не  посмел  бы их
обидеть.  Однажды,  на  одном  из  балов,  данных  в Москве,  император  был
совершенно  очарован  огненными  черными  глазами девицы Анны Лопухиной. Она
вскоре была пожалована фрейлиной и приглашена жить в Павловске. Для нее было
устроено особое помещение, нечто  вроде дачи. Император являлся  туда каждый
вечер  с чисто  платоническими чувствами восхищения.  Но царский брадобрей и
Лопухин-отец лучше знали  человеческую натуру и уверенно смотрели в будущее.
В  один  из  вечеров,  когда император  оказался  более  предприимчивым, чем
обыкновенно,  Лопухина   неожиданно   разрыдалась,  прося   оставить  ее,  и
призналась государю в своей  любви в  князю Гагарину. Император был поражен,
но  его рыцарский характер и врожденное  благородство тотчас проявили  себя.
Суворову немедленно посланы были приказания вернуть в Россию князя Гагарина,
очень  красивого, хотя и невысокого роста  человека. Император наградил  его
орденом,  сам привел к его возлюбленной и в течение всего дня  был  искренне
доволен    и   преисполнен   гордости   от    сознания   своего   геройского
самопожертвования. Щедрости его не было  пределов:  он велел купить три дома
на набережной  Невы  и  соединить их в  один  дворец, который  подарил князю
Гагарину.   Лопухин-отец   был   сделан   светлейшим   князем   и   назначен
генерал-прокурором  Сената  -  должность  чрезвычайно  важная,  напоминающая
отчасти  должность  первого  лорда  казначейства  в  Англии.  Брадобрей  был
пожалован в  графы и сделан шталмейстером Мальтийского ордена. Он купил себе
дом по соседству с дворцом черноокой княгини Гагариной и поселил  в нем свою
любовницу,  французскую   актрису   Шевалье.   Офицеры   конной   гвардии  в
ярко-красных мундирах не  раз видели, как  государь  сам привозил его туда и
затем заезжал за ним, возвращаясь  от своей любовницы. Когда его  величество
со   своим  августейшим  семейством  оставил  старый  дворец  и  переехал  в
Михайловский,  княгиня  Гагарина, Анна Петровна, покинула дом  своего мужа и
была  помещена  в новом дворце,  под  самым императорским кабинетом, который
сообщался посредством  особой  потайной лестницы с ее  комнатами,  а также с
помещением вышеуказанного  брадобрея,  который, будучи турчонком, был взят в
плен  в  Кутаиси.  Намек  на  эти  печальные  обстоятельства  мы  находим  в
незаслуженно  забытом  стихотворении  Тютчева, кого?  ну, Тютчева,  русского
поэта! Тютчев! Нет, не так, первая буква Т. Т., как Толя, ну, неважно, Федор
Иванович Тютчев.  - Федор Иванович? - закивал красавчик. -  Как  жаль, что в
Советском Союзе отменили имена-отчества! - Как отменили? Когда? - ужаснулась
я, сраженная новостью. - Я неделю не слушаю радио. У  меня батарейки сели! -
Голландец что-то  заметил красавчику  на непонятном мне голландском языке. -
Ну, их так редко употребляют, - не сдавался американец. - Я  был уверен, что
отменили! -  Короче,  -  закончила  я,  мужчины  балдели от  шороха  и  вида
приоткрытой  ножки  (чуть-чуть приподнимаю  кимоно)  по щиколотку (показываю
свою  щиколотку:  не  интересует),  как  будто  им  всем  было  максимум  по
тринадцать  лет!  А  что  теперь?  (не  интересует).  Теперь,  говорю,  хоть
в-чем-мать-родила  ходи, как у  вас,  например, мода  на пляжах,  где  лежат
вперемежку мужчины  и  женщины,  и  что мы  наблюдаем, как  рассказывает моя
дорогая  французская  подруга? -  Ноль  внимания!  Как  будто  вокруг  куски
несъедобного  мяса!  И  это, спрашивается,  красиво?  Нет, говорю,  я против
равенства  и   (опять  шевелится!)  бесплатного  разложения  нравов,  я   за
напряжение и запреты,  а в  условиях равноправия никакого любовного  апогея,
господа,  так и запишите,  не выйдет! Они  поставили закорючки в блокнотах и
провоцируют далее: не хотите ли в наши края переехать? А Ивановичи, со своей
стороны, мне услужливо газеты  показывают, а в газетах снимочки усеченные, у
итальянцев даже полоски, будто они меня этими полосками приодели, стесняясь,
и  говорят Ивановичи: вы  посмотрите,  Ирина Владимировна,  как использована
ваша красота! Не по назначению! - Ну-ка, говорю, дайте! А они разные вырезки
мне подсовывают и переводят:љ
     РУССКАЯ КРАСАВИЦА БРОСАЕТ ВЫЗОВ!
     Сомневаюсь: да верно ли вы переводите? - Верно, - и даже обижаются. Я с
гневом: - Чушь все это! Какой еще вызов? Никакого я вызова не бросала, а вот
то,  что оскорбили меня в  лучших чувствах любви - это правда, и  нет такого
положения, при котором воспрещается любить человека,  пусть он  даже  старше
тебя,  а  они говорят, полюбуйтесь: ОНА ПОСМЕЛА! - это  ехидные сукины дети,
французы, пишут, как  всегда,  исподтишка, вот шведская  стряпня: НА РАНДЕВУ
ЛЮБВИ И ПРОИЗВОЛА, а вот фашисты: ДЕСЯТЬ ФОТОГРАФИЙ, КОТОРЫЕ ПОТРЯСЛИ МИР. -
Неужели, ликую, потрясли? А  они, ухмыляясь: никого они  не потрясли, грубая
шпрингеровская  брехня,  это  так,  чтобы  насолить, только  вы  тоже, Ирина
Владимировна, хороша будете,  ну, разве годится, говорят, нашей женщине, что
называется, в калашный  ряд, чтобы  они  всякую гадость  про вас писали, ну,
ладно бы, если с цветами, где-то в поле, как в древней Элладе, куда  ни шло,
мы против красоты  никаких  возражений, сами  бы  поместили на  страницах...
экспортного календаря, поддакивает Николай  Иванович,  или  даже... нашли бы
место!  мы  тоже,  знаете  ли,  за  смелость...  вот...  вы  думаете,  мы не
понимаем?..  мы  сами  боремся с инерцией  вкуса... если  бы  только от  нас
зависело... вы даже не представляете!.. всего боятся!.. а с цветами, ты  как
думаешь? а? где-нибудь на пригорке или  у ручья,  в камышах...  я думаю: то,
что надо!.. вот и я про то... я бы сам в ванной повесил (смеются)... но  про
стольник - это вы, Ирина Владимировна, сплоховали! Зачем? Не понимаю. Сор из
избы. Мелочность какая-то... А жена бы не возражала, если бы в ванной?.. это
твоя бы возражала, а моя -современная... но есть все-таки  священные вещи...
издевательство над трауром... да, это уж ни в какие ворота!.. и кто это  вас
надоумил, Ирина Владимировна?.. у вас, простите, между ног все видно... Это,
Ирина Владимировна,  извините  за  откровенность,  неэтично...  Вы  все-таки
женщина...  -  Неэтично? -  взвилась я. - А этично меня за  любовь  с работы
вышибать?! Это, по-вашему, этично, да?! - Качают головами: это не мы... мы -
вот (указывают на значки с перышками), мы - пишем...  но  Зинаиду Васильевну
тоже нужно  понять... мы подумаем... кстати! если эти опять приставать будут
(пряча вырезки в портфель), гоните  их  подальше, Ирина Владимировна, хорошо
(обещаю), без них разберемся (прощаясь), и только я  их выпроводила, звонят:
на  ломаном языке,  ну, я,  конечно,  не  могу  не  оказать  гостеприимства:
встречаю  радостно в  кимоно, а дворик  у нас неприхотливый, можно  сказать,
пролетарский... Ой, не могу! Брыкается, сукин сын!


14


     Вдруг шесть  самых-самых красавиц Америки, вот их имена:  Патти У., Ким
С. (мисс не то Аризона, не то Аляска), Нэнси Р. (четырнадцатилетняя девчонка
с капризным ртом),  Наташа В. (русского  происхождения, которая впоследствии
утонет  у  берегов  Флориды),  Карин  Ч. (потрясающие волосы)  и  шоколадная
Биверли А. (мне довелось увидеть их групповой портрет, когда они съехались в
один  нью-йоркский  бассейн  и  расположились  у кромки  изумрудной  воды в.
решительных  и непринужденных позах боевых соратниц Джеймса Бонда, Наташа В.
даже с биноклем  в руках, облокотившись на белые поручни, а на  маечке Карин
Ч. видны серебристые инициалы  I. Т., а шоколадная Биверли угрожающе  скалит
креольские зубы, чтобы меня  подбодрить), направили ядовито-любезный протест
из 222 слов с требованием меня не обижать, а, напротив,  выражают восторг по
поводу  моей славянской  отваги  и  шарма  и предупреждают, что  если Виктор
Харитоныч и подобные ему фаллократы будут и впредь, то они поставят  на ноги
всех своих старых  друзей  и покровителей  (включая трех  нефтяных магнатов,
тридцать   пять  сенаторов,  семь  нобелевских  лауреатов,  Артура  Миллера,
портовых рабочих Восточного  побережья,  канадских авиадиспетчеров, мозговой
трест  НАСА, а  также  командование 6-го  Средиземноморского  флота) и будут
настоятельно их просить не дружить с моими недругами, и вместе с тем попутно
узнаю, что их красота приносит им в среднем доход в триста долларов в час (в
час!) и что они поэтому очень богатые, а Патти У. просто миллионерша. Ритуля
звонит мне  по  телефону и,  не в  силах  сдержаться,  неосторожно  кричит в
трубку, что  по радио  об  этом  в  последних  известиях,  а  я в  платке, с
пылесосом в руках, лицо  серое, бросаюсь к "Спидоле" с  отломанной ручкой, и
действительно: передают, я даже вся взмокла, ну, думаю, полный пиздец!
     Однако вместо  этого наутро меня навещают Сережа  и Коля Ивановичи, при
полном  параде,  в  бежевых  югославских  костюмах,  безукоризненный   запах
горьковатой туалетной воды, ботинки  сияют, и очень вежливые, и говорят, что
они зря времени не теряли и обнаружили наличие производственной ошибки, что,
конечно, не очень красиво показывать то, что  можно показывать только одному
родному  и  близкому человеку, но что со мной  тоже обошлись неправильно,  в
обход норм, и  вина  ложится  на  Виктора  Харитоныча,  которого  занесло от
излишнего  усердия,  и пусть  отдувается  сам,  так  как  назначен  отписать
вспыльчивым красоткам  письмо,  где  должен  будет  со  всей  откровенностью
рассказать, хотя это не их дело, но раз уж интересуются, что я ушла с работы
по собственному желанию от  травмы,  полученной во  время смерти, а они,  со
своей  стороны,   предпримут  меры,  напишут  статью,  если  только  я  буду
способствовать, хотя  другого  выхода  у  меня нет. А  я  сижу, как вдова, и
тереблю бахрому скатерти, и  повторяю, кусая  ногти: -  Он бы меня  защитил,
если был бы жив! Он бы меня защитил... Он так меня любил! - Так и запишем, и
достают из карманов шариковые ручки,  и начинают  писать, как Ильф и Петров,
хотя я им еще ничего не  сказала,  а  они вдруг сказали:  а не  хотели бы вы
сами, Ирина  Владимировна,  написать  письмецо этим  ретивым  дурочкам: мол,
спасибо  вам  за заботу,  за  ласку, только зря, мол, волнуетесь, купаясь  в
бассейне, потому что со мной все в порядке и сведения у вас непроверенные, а
я  на это  отвечаю  Виктору  Харитонычу: это  где же  со  мной, Витек, все в
порядке? Ошибаешься. А он нахохлился  и говорит:  ладно,  хрен  с  тобой, ты
видишь, что ты со мной сделала, никогда в жизни не писал я писем в Америку и
вообще  не  любитель писать, и  дедулю,  старого  человека,  не сберегла  от
инфаркта, а  я ему: дедуля тоже на твоей,  Витек, совести, переволновался во
время  выступления, когда вы стращали меня каким-то мертвым генералом, а  он
говорит: ладно, не будем об этом, не  знаешь подноготную, так и молчи, а ты,
говорю,  не груби, раз влип, сиди, не  чирикай, а он взял лист белой бумаги,
прицелил перо и, вздыхая, вывел округлым почерком:


УВАЖАЕМЫЕ АМЕРИКАНСКИЕ БЛЯДИ И ПРОБЛЯДИ!


     Как вам стало известно... Как нам  стало известно...  До нас дошло ваше
письмо... ваше письмо... Должен сказать... Оно нас неприятно... неприятно...
в  то время,  как наш коллектив... Должен сказать... Зачем? Зачем все это?..
Зачем вы  не в свои  дела?..  Вы - пешки в большой игре... Я тоже не молодой
человек...
     Он  безнадежно задумался. Он с отвращением отложил золотое вечное перо,
не сам он, признался, придумал меня мучить, а его научили, а я сказала почти
что примирительно: давай, Витек, не будем ссориться, пиши лучше свое письмо,
а я пошла, а он  мне: погоди! Я, набычился, соскучился  по тебе,  замены  не
нашел, так с  женой  и остался... Ой, врешь! Мне  известно,  с кем  ты время
проводил по кабакам, от Маргариты, что  ли? а я говорю: тебе какое дело!  Не
верь ей, а жена у меня, сама знаешь, песок сыпется, не спеши, Ира, приляг на
диванчик, ага, говорю,  на  диванчик, на котором  концы отдавала, пока  ты с
Полиной торжествовал  ваш позор, фиг  тебе,  разбежался! А он мимо ушей: ты,
наверное, на мели?  или эти стервы тебе миллион прислали? ничего они мне  не
прислали,  даже на дубленку не разорились, но твоих грязных денег не возьму,
и не думай, подотрись ими, раз лишние есть.
     И завыл он, козлиная морда, от моих слов, обойдешься! ему обидно, а мне
тоже  горько, он  настаивает,  а  я  говорю  со  смешком:  обратно в контору
примешь? Хоть  сейчас, отвечает,  только,  говорит, не сразу, потерпи, пусть
немного шум спадет, чтобы не  вышло, что под давлением, а я говорю: ну, и не
надо, я свой стольник и так заработаю, не беспокойся, а он и не беспокоится:
ты из-за меня знаменитой стала,  а я из-за тебя дурацкое письмо пишу, злобно
нахлобучил  колпачок  на свой  паркер,  и  выгляжу в  идиотском свете,  сам,
говорю,  виноват, пойми, не по собственной воле, посоветовали, это, говорит,
все происки  всесильной  Зинаиды  Васильевны,  что  взъелась на  тебя  из-за
панихиды,  слезы не поделила, а мне - отдувайся! а помнишь,  раньше... но  я
непреклонна,  и говорю: лапуля,  .забудь  об  этом, не  заводись, пиши лучше
письмо, а он говорит:  ты бы хоть журнальчик показала, а то я даже не видел.
Еще чего! Дура, говорит,  я никому не скажу, я  посмотрю и отдам. Не веришь?
Обойдешься! И пошла домой, а дедуля в больнице лежит: подыхай, старый хрен и
изменник!  Не жалко.  И  тут,  между  делом, появляется статья под названием
"Любовь",  однажды  в среду,  и я с удивлением читаю, что  мои  обязательные
Ивановичи в самом деле написали статью под  названием  "Любовь", из которой,
однако, понять ничего  невозможно, но все-таки  делаются косвенные намеки на
то, что любовь, мол,  дело  святое,  индивидуальное,  и  все, что свершается
между двумя  по взаимной привязанности, то красиво и только на пользу обоим,
и не правы те,  что  норовят  заглянуть  в замочную  дырку, нарушая покой  и
неприкосновенность, потому что все мы люди сознательные и готовы отвечать за
свои  поступки, и возраст, по классическому определению, значения  не имеет,
как порой думают, но что, мол, любят порой из-за океана сунуть нос не в свой
огород, навязать  чужое мнение, только любовь  у нас  имеет  давние  корни и
глубокие  традиции, взять  хотя  бы  плач Ярославны  в Путивле  или "Троицу"
Андрея Рублева, сами мы разберемся, так вот  как бы пальцы себе не прищемили
некоторые  подсмотрщицы, несмотря на их  броскую или,  лучше сказать, хищную
красоту  и маловразумительные  двести двадцать  два  слова,  инспирированные
некой  гражданкой   третьей  страны,  перемещенным  лицом  без  определенных
занятий,  используя  некоторые  ведомственные  недочеты,  и  снова  приходят
Ивановичи: ну как? По-моему, все правильно! А вам известен ли такой  человек
по имени Карлос? А что такое? Неужели убили? Ах, говорю, когда это было! Там
все  не  по-русски разговаривали, а  я  немножечко  выпила  и не  знала, где
нахожусь, вот  и стала танцевать, а я, знаете, как танцую!  - могу показать,
ну, как хотите... нет, честное  слово! никакого такого Карлоса, нашли, о чем
вспомнить! Ну,  ладно.  Желаем  вам,  Ирина Владимировна, быть _ поскромнее,
будьте здоровы, не  зарывайтесь, ухаживайте за стариком, спасибо,  мальчики,
не беспокойтесь,  учту,  ну,  пока,  и  уходят, а  тут Мерзляков:  приходит,
звонит,  завтра вечером  с  тобой  люди хотят  познакомиться, а  я  по людям
изголодалась,  все больше одна, наедине  и  при неразрешенной  судьбе, хотя,
чувствую,  кажется,   обойдется,   несмотря   на  совокупность  событий  или
благодаря, ум за  разум, и отвечаю,  что обязательно  буду,  только  вдруг в
дверь звонят в половине восьмого утра.
     По   характеру:   выходка  провинциальной   родни.   Только   она,  без
уведомления,  вторгается  в  жизнь  спозаранку,  с   чемоданом,   обмотанным
бельевыми  веревками. Что  такое? Открываю. Я  еще  не проснулась, никого не
жду,  а  тут  звонок.  Кто  там?  Припала к глазку.  Шестимесячная  химия  и
отдувается, как  паровоз. Ты чего, открываю ей  дверь, приехала? Ни слова не
пророня,  кидается мне на  шею  и  давай рыдать на  всю  лестницу! Доченька,
всхлипывает, ты еще жива? Ты еще здорова и невредима? А я уж и не чаяла тебя
больше увидеть. Мне Головня, Иван Николаевич, все рассказал,  он по вечерам,
сидя на голубятне, известия слушает и прибегает с  безумным лицом: Антонина,
беда! Рассказал - я так и села, отца тормошу,  слышь, вставай! - бесполезное
дело, махнула рукой и в Москву. Чемодан у нее черный, поднять невозможно, не
насовсем ли  она приехала?  А дед где? В больнице. Ах! ax! - Погоди, говорю,
разахалась, почему, ответь лучше, чемодан такой  тяжелый, кирпичами, что ли,
набила?  Ну, входи, раз приехала, не реви на лестнице, она  чемодан  внесла,
так, говорю,  сердце  надорвать  можно, совсем, что  ли,  чокнулась?  а  она
говорит: отец ничего не понял, а Ваня-то Головня,  он такой, вбегает к нам и
кричит:  Антонина, беда! Только что слышал,  мол, про  твою дочь, про  Ирину
передавали Тараканову, она,  говорит, в журнале "Америка" на первой странице
в-чем-мать-родила, дальше не  понял: слышимость  нынче плохая -  то  ли ее в
Петропавловскую  крепость,  то ли куда  подальше,  только сорок миллионеров,
собравшись,  за нее задаток внесли,  а  самый главный, с  русской  фамилией,
Владимир Сергеевич, как передали, застрелился у всех на  глазах, и  тогда ее
обменяли на границе на пять центнеров кукурузы и один компьютер для прогноза
погоды,  вот так, и втаскивает в спальню  неподъемный свой чемодан.  Я к ней
внимательней  присмотрелась, вижу, в лице какой-то  дефект, не синяк  ли под
пра"вым  глазом? Мама,  спрашиваю, кто это тебя  поцеловал? А!.. - отвечает,
усаживаясь  на низкий пуфик перед  трюмо,  так что обшивка трещит по швам, -
а!.. ерунда!  говорит, это я с буфетчицей в поезде  подралась, как села, еще
вчера, я у нее половину волос вырвала, из-за сдачи, она мне сдачу не додала,
понимаешь, я  ей даю  пятерку, беру вафли "Северное сияние",  а она говорит:
что   вы  мне  говорите,  вы  мне  дали  три  рубля,  на  шум  вышел  повар,
смотрел-смотрел на нас, значит, а потом ему надоело и говорит: я пойду лучше
гуляш покушаю,  а вы деритесь.  Нам тогда тоже  стало обидно  драться, и  мы
перестали, но  еще долго ругались,  чтобы немного успокоиться,  а когда  под
Москву  подъезжали,  взяли мы с ней  в буфете  портвейна  и  уже  больше  не
ссорились, а  вместе радовались, что драться перестали, и вообще она женщина
неплохая, Валентина Игнатьевна, ну, просто Валя, понимаешь? у нее сын в этом
году в институт поступил, в машиностроительный, славный такой парень, на нее
похож,  я,  правда,  сама  еще не видела, а повар  возвращается, поев гуляш,
приходит и говорит: ну, что, девочки, перестали собачиться? А  мы ему хором:
иди ты в  жопу, лысый  черт! Мы  так хохотали, то  есть так  хохотали,  чуть
Москву не проехали,  а на вокзале простились: Валентина Игнатьевна поехала к
своим,