нова, за
что  страдать будешь? - Ну, отвечаю, в общих чертах... За  справедливость! -
Нет, говорит,  не только. - А за что? - говорю. - Несправедливости много, но
умирать  все-таки боюсь. - Дура!  -  говорит.  -  Не бойся! Ты  в посмертии,
знаешь, куда  угодишь! И  забудутся  все  твои грехи и  мелкие пакости,  все
забудется, и  ангелы  снимут  перед  тобой свои нимбы, и  в русском  космосе
станешь царицей.


16


     Я  спешила к  новым друзьям. Я  спешила. Я вошла - они даже на меня  не
взглянули,  не  удивились: как? вы  не  боитесь выходить одна из дома? разве
можно вести  себя так неосторожно!  Они  только сказали:  те!  - и усадили в
укромный уголок. Егор посмотрел на меня мутным творческим взглядом и с новой
силой  углубился в свой манускрипт. Вдруг  неожиданно  оказалось,  что он  -
драматург.  Многолюдная   компания  сидела  гроздьями  на  диване,  стульях,
креслах, подлокотниках,  подоконниках, а помоложе, с лихорадочно оживленными
лицами, опирались о стены.  Через форточку  уносился  табачный угар. Положив
нога  на ногу, дамы тянулись подбородком к коленям:  так лучше им слушалось.
Пьеса называлась "Сучье  вымя". Пьеса была тяжелой. Действие разворачивалось
то в  очереди  за водкой,  то  в вытрезвителе,  то  в  женской послеабортной
палате, то в общественной уборной на вокзале, то в  мерзкой узкой комнатушке
многосемейной квартиры.  В пьесе все действующие лица  очень часто и помногу
пили  различные алкогольные  напитки,  включая  загадочный  бальзам  "Цветок
папоротника". Я вошла,  когда в общественной  уборной  шел  жесткий разговор
между двумя парнями и старой уборщицей.
     УБОРЩИЦА. Ироды! Одно слово: ироды! Весь пол заблевали.
     ПАВЕЛ. Молчи, мать! И так тошно (опять блюет).
     ПЕТР. Ты пойми, мать, повод был. Чехи продули.љ
     УБОРЩИЦА. В хоккей, что ли?
     ПАВЕЛ. Эх, мать, это был такой хоккей! (Машет рукой и опять блюет.)
     Пьеса стремительно переносится  в комнатушку.  Стол.  На столе объедки,
пустые  консервные   банки,  окурки,  грязная  вата.  За  столом  сидят  две
молоденькие девушки.
     ЗОЯ (наливая  себе полстакана  "коленчатого  вала"). Я больше никого не
жду.
     ЛЮБА.  Я  тоже.  Я  бросила институт, ушла  из  родительского дома... с
кремовыми занавесочками...љ
     ЗОЯ. Врешь. Ты ждешь Петьку.
     ЛЮБА. Нет. Последний аборт мне раскрыл на него глаза.
     ЗОЯ. Врешь. Ты его ждешь.
     ЛЮБА (задумчиво).  Жду? (В ярости опрокидывает стол с объедками и цепко
хватает ЗОЮ за волосы.) Издеваешься?.. (ЗОЯ кричит от боли.)
     Пьеса заканчивается монологом старой УБОРЩИЦЫ  из общественной уборной,
которая  случайно  оказывается  соседкой  ЗОИ  и ЛЮБЫ.  Сильно выпившая, она
вбегает в  комнатушку  на  крики  ЗОИ, разнимает  дерущихся девушек  и затем
танцует отвратительный шейк. Танцуя, она высказывает свое кредо.
     УБОРЩИЦА  (продолжая  танцевать,  отрывисто).   Не   помню.   Какой-то.
Писатель.  Сказал.  Человек.  Бля.  Звучит.  Гордо.  Я бы. Этому.  Писателю.
(Замахивается в танце половой тряпкой.) Я бы. Ему. (Кричит.) Пасть! Порву!..
(Обессиленная,  опускается перед рампой.)  Гуманизм? В  гробу  я видела  ваш
гуманизм!  Сегодня   на   моих  руках  (поднимает  к  лицу   и   внимательно
рассматривает свои руки) парень умер, подавившись блевотиной!.. Вот он,  ваш
гуманизм!
     ЛЮБА (выпрямляется и белеет, как полотно). Петя... Мой Петя...


ЗАНАВЕС


     - в изнеможении выдохнул Егор и, вытирая мокрое лицо, несмелым взглядом
окинул народ.  Народ находился под впечатлением. Нервный румянец на лицах...
Жена Бориса Давыдовича тихонько вышла на кухню, чтобы принести заготовленные
бутерброды с любительской колбасой по два девяносто  и чай с соломкой. - Да,
- разорвал  затянувшееся молчание Борис Давыдович. - Сильная вещь! - и  даже
как   будто  с  укоризной  покачал  скульптурной   головой.   Все  принялись
поздравлять. - Ну, ты даешь!.. - Продирает!.. Он знает жизнь!.. - От души...
- Наболело... - Егор  смелел на глазах  и как автор пил чай из самой большой
кружки с петухом. Все были единодушны во  мнении,  что пьеса непроходная, но
выражали также и критические соображения. Ахмет Назарович сказал,  что пьесе
не  хватает нравственного потенциала, нет, он не против,  что называется,  в
кавычках, очернительства,  но нужно, чтобы  оно было конструктивно  в высшем
смысле!  -  Я вспомнила  Владимира Сергеевича  и  тоже сказала:  -  Конечно!
Искусство  должно быть конструктивным.  -  Трущобный реализм,  - буркнул Юра
Федоров. - Много дешевых намеков, - в своей  обычной манере, мягко улыбаясь,
сказал гадость мой друг Мерзляков. - Изжога шестидесятничества. - Все дружно
зашумели, Мерзлякова обвинили в эстетстве и  интеллектуализме.  Тем не менее
Витасик  спокойно добавил, что  ему  не понравилось название "Сучье вымя". -
Это плохое  название,  -  сказал  он. - Назови  ее  просто "Блевотина".  - Я
подумаю,  -  согласился автор. -  Зря вы, Егор, против гуманизма, -  сказала
одна  доброжелательная  дамочка, близкая к театральной  среде. - Это не я, -
возразил  Егор. - Это уборщица. -  Милый Егорчик, кому вы  рассказываете!  -
улыбнулась дамочка змейкой губ. - Апропо, матерные слова только засоряют ваш
сочный  народный язык,  -  высказался педиатр  Василий  Аркадьевич  (у  меня
записан его телефон. Обращусь после  родов). - Да, вы знаете,  меня это тоже
немного  шокировало, - мило улыбаясь, призналась я. - И вообще, - покраснела
я от  волнения,  чувствуя,  что выступаю, -  как  же  так  можно?  Ни одного
светлого пятна... - Где я тебе его возьму, светлое пятно?  - вдруг обозлился
драматург. - Возьми и выдумай! - предложила я. - На то ты и писатель! - Я не
леплю из говна конфетки, - заявил Егор и прикрыл  губы и нос бородой дачного
сторожа. -Я не Н.! (Он  назвал имя модного кинорежиссера.) - Чем же плох Н.?
-  удивилась  я  (а  мне  нравились  его  фильмы).  -  Он,  Ирочка, махровый
приспособленец,  -  в  доступной форме  объяснил мне Мерзляков.  - Во всяком
случае,  он не наводит  такого мрака,  - пожала я  своими  плечами.  - Все с
интересом  смотрели на меня, потому что  я тоже модная и обо мне  передавало
радио.  -  В пьесе Егора  Васильевича  действительно  есть безысходность,  -
вступился за автора Борис Давыдович. - Но это горькая  безысходность, в  ней
нет успокоенности и дешевого ерничества - и  это  прекрасно! - От искусства,
однако, мало проку, если оно ни к  чему  не призывает, -  заметил,  со своей
стороны,  Ахмет Назарович, мой союзник по спору. -  А по-моему, от искусства
вообще   мало   проку,  -   выдала   я.  -   Замешательство  присутствующих.
Переглядываются с улыбочками. Я равнодушно подняла брови.  - Видите ли, Ира,
-  сказал  Борис  Давыдович, - в  условиях  безвременья слово берет  на себя
определенные функции  действия...  - Есть слово и Слово,  - возразил  бывшый
аспирант Белохвостов.  - Слово есть слово, то  есть  пустой  звук, - невинно
заморгала я своими длинными  ресницами. - Ну, конечно!  - раскипятился Егор,
отставляя в  сторону  кружку с петухом.  - Она думает,  что  лучше  им  жопу
показать!  -  Я  так  не  думаю,  -  ответила я  в полной тишине оскорбления
личности. - Но я знаю, что лучше!
     Оставлена только горсть посвященных. А я говорю: у вас нет шампанского?
Они говорят: вроде, есть.  Я говорю: дайте выпить, я вам сейчас что-то скажу
существенное.  Они побежали  и принесли, налили мне бокал и  спрашивают: как
дела?  - Плохо!  - Они радостно  закивали:  я  недурная ученица, но  только,
думаю, вы сейчас рты  откроете, вы тут сидите и рассуждаете, пьесы  говенные
слушаете,  а время течет,  вы  плачете и понять  не  можете,  отчего это все
продолжается,  продолжается,  никак  не  закончится,  нет,  мол,  выхода,  и
коверкаются  в тоске люди,  да анекдоты  пересказываете,  а спроси вас:  что
делать?  -  молчите  или  вдруг такую небылицу  выдумаете, что  всем неловко
станет, будто  перднули,  все  обличаете да огорчаетесь,  все  со  скорбными
мордами ходите да повсюду скорбные морды развесили, да вздыхаете, славные вы
люди, ничего не скажу,  совестливые,  в говне по  уши - с говном воюете,  за
безнадежное  дело  пьете  и  клевещете  на  порядки,  злобу  копите,  сатиру
выводите,  а мне вот порядки нравятся, да, нравятся! я  вообще за чистоту  и
порядок,  а вы -  без  яиц!  -  Так  я  про  себя рассуждала  и имела право,
поскольку на смерть собиралась, а не просто в скорбь и траур  драпировалась.
А  теперь   спросите   меня:  за  что   я  решилась  смерть   принять  через
изнасилование? Разве я не знала на своем опыте, как это выглядит и с чем это
едят?  Потому  что,  приехав  домой  на  частнике,  и  совсем не  во  сне, я
собиралась  уже  войти в свой скромный подъезд, как мне  навстречу  подходит
элегантный мужчина, одет  с  иголочки и выше среднего роста, и говорит: а  я
вас  дожидаюсь. Ну, что ж,  дожидайтесь! Мне бы, дуре, постороннего частника
окликнуть, он еще со двора не уехал, а я вместо этого  окончательно частника
отпускаю  и обращаюсь  к  незнакомому  брюнету: вы что-то  путаете,  молодой
человек. А  он  говорит, что не путает, давно меня  дожидается. Было это при
жизни Владимира Сергеевича,  он об этом не знает, и стояла  глубокая ночь, и
вообще  была  осень,  и это  не сон. Нет,  говорит  отчетливо, не  путаю. Я,
говорит,  сейчас  вас  выебу!  Я  немного  вздрогнула всем телом  и отвечаю:
замучаетесь! И  направляюсь к входной двери, а он как  схватит меня за талию
да как отшвырнет туда, где у нас в нашем садике  пенсионеры играют в домино,
я полетела  через себя и опрокинулась, а он наскочил и - душить, а я сначала
отбивалась, а потом смотрю: он,  кажется, всерьез душит, то  есть так душит,
что дышать не могу и воздуха мне не хватает, и я испугалась  и подумала, что
надо  ему дать знать, что  ладно, мол, еби, хуй с  тобой,  а  не то насмерть
задушит, да  только  как  тут  ему дашь знать, когда  он  навалился и душит,
душит, никакой знак не дашь, и пришла мне в голову жуткая мысль, что он меня
сперва убьет, а уже потом выебет, и я от этой мысли и от нехватки воздуха, а
может быть,  нехватка воздуха и была этой мыслью - в обморок, то  есть теряю
сознание, отключаюсь, прощай, Ира! и не думала никогда больше оправиться, и,
когда Владимир Сергеевич (или, во всяком случае, его образ и подобие) ко мне
заявился, то я решила  не сопротивляться, ученая к тому же, он  говорит: ну,
что  тебе стоит! А Дато меня вечно упрекал,  что мне ничего не стоит,  и ему
повсюду  хуи мерещились, и он меня разоблачал и  ругался,  покуда не начинал
умирать от страсти, а я ему, смеясь, говорила: вот рожу я  тебе ребеночка, а
он хватал меня  в охапку - и сам мыл, беспокоясь, а  я равнодушно взирала на
его молодую лысину, старайся, дурак, все равно  я бесплодная,  как Каракумы,
но тогда дело иначе обернулось: я очнулась и вижу - он  на мне и - работает,
ну, думаю, не убил, и чувствую по некоторым второстепенным признакам, дело к
концу приближается, хотя ничего не чувствую, будто хуя у него и в  помине не
существует, будто пустотой меня ебет,  и чувствую, джинсы мои узкие-преузкие
через сапоги снял, мерзавец, профессионально, лежу: неужели никто  не придет
мне  на  помощь,  плачу, неужели не слышали моих пронзительных  криков  (а я
кричала!), вот люди... И теперь что получается? Их спасать? Которые слышали,
как меня  истязали, и  даже не высунулись,  в милицию  не позвонили!  Теперь
спрашивается: что  им  вообще  нужно? Новые друзья объясняют: свободу. С ума
сошли? Это  же хуже воровства! Это  же кровью  пахнет! Он поднялся, отряхнул
свои отутюженные брюки и говорит: ну, пойдем к тебе. Отвечаю сквозь сон: это
еще  с  какой стати? Вы меня изнасиловали, а я  вас домой  поведу?  Он  меня
угостил сигаретой. Сидим на  лавочке  для пенсионеров, курим. Я  говорю: что
вы, ей-Богу, так  душили меня? Еще минута, и я бы отправилась на тот свет! А
он  говорит: иначе бы ты мне  не дала. Ну, что же, в этом  есть своя логика,
но, думаю, нужно  идти, а не то  он опять  захочет, до утра  не  кончим, и я
припустилась, на  улицу выбежала, а  мой насильник за мною  не побежал -  он
побежал в другую  сторону, а  я к Аркашке прибежала,  он неподалеку живет, а
там семья,  жена открывает,  мы едва  знакомы:  что  это  с  вами?  Странная
женщина,  отвела  меня  в  ванную,  царапины  йодом  смазывает,  будто я  не
любовница ее мужа и при этом даже не лесбиянка! Аркашечка на шум воды вышел,
щурясь, как  крыса,  на свет, а я в  ванне стою, оборваночка, разволновался,
кричит: я в милицию позвоню!  А его  тихая жена говорит: оставайся  у нас. У
меня слезы выступили. Как сестра. Я, говорю, твоего мужа больше даже пальцем
не трону. Ты христианка, баптистка, что ли?  А  она  не отвечает. Непонятная
женщина.  А я говорю: ты  что,  спятил? Один только позор будет. Вся милиция
щеки раздует - старуху Изергиль выебли!
     Так все и осталось в тайне, никому не сказала,  а тот воображаемый, что
во сне, тоже надолго исчез, притаился,  я  даже соскучилась. Ну а теперь мне
самой, видите ли, приходилось напрашиваться на то, чтобы меня безобразнейшим
образом отодрали, да еще кто!  Ну,  разумеется,  не мои новые  друзья, они -
ебари нулевые,  невооруженным глазом видно, им бы  только пофилософствовать.
Одни, с  обреченным и вялым взглядом, - вылитые импотенты, другие, как Ахмет
Назарович,  -  из тех живчиков, что  судорожно и недолго дергаются, тоже мне
кайф! такие в  беседе руками размахивают  и истеричны, как женщины, а бывший
аспирант Белохвостов, примыкающий к околоцерковным  сферам, больно много пил
и был  бедный,  а я бедных  не люблю, я не  милостыня,  и  не было среди них
достойной кандидатуры. Мерзляков  - не  в счет,  хотя он тоже с недавних пор
вялый  и бывший, то есть новоявленный  лишенец, а  раньше  веселый  был, и я
отказалась  от  всяких  серьезных  намерений,  только  думаю: быть мне новой
Жанной  д'Арк, вот тогда и посмотрим! то есть я умру,  но зато святой стану,
так мне казалось, и я не то чтобы Россию намеревалась спасти и всякое такое,
а  захотелось стать  святой, от  греха до святости  ближе, чем из мещанства,
открывалась такая возможность, мне  Белохвостов нашептывал, стать святой, на
все века, и меня воспоют, а  Витасик этому воспротивился,  не потому,  что в
чудеса не верил, а  меня жалел, как бывший любовник, а я ему говорю: поехали
вместе  на поле, а он отвечает: ты зачем туда собралась? за  славой?  Глупый
Витасик!  Какая  там  слава,  если   я  буду  мертвой  лежать,  испепеленная
бесовщиной, слава только живой подходит, а мертвая -  она и есть мертвая, но
святая  - другое дело, это не слава, а бессмертие, и  потом надоело все это,
весь этот шум. То есть вот как получалось: я  хотела не  Россию  спасать,  а
себя.  Что значит: спасать Россию? Я друзей  моих новых спрашивала: что  это
значит? Получила  ли я  от  них какой-либо осмысленный ответ?  Не  получила.
Отвечает  мне  на  это  Ахмет  Назарович, полурусский,  полукакой-то нацмен:
хорошо будет тогда, когда доброта и согласие разольются по  русской земле, и
все будут  любить  друг  друга и работать  прилежно. Бред,  говорю,  никогда
такого не будет. Будет!  будет! - убеждает меня.  Ах, оставьте вы  эти  свои
глупейшие мысли! - я с ними  строго разговаривала:  я на смерть шла! Они это
понимали и слушали, хотя сомневались: а не будет ли это, Ирина Владимировна,
с вашей стороны, терроризмом? не повредит ли экологии? - Нет, говорю, ничему
не повредит, и крови людской не  прольется. - А что же прольется? - Известно
что:  вонючее, как гной,  семя главного врага  России,  плотоядного  демона,
узурпатора и самодержца. А как прольется, он  немедленно сникнет, сморщится,
ослабеет,  и тогда сила справедливости восторжествует, закончится вековечное
колдовство, потому что иначе как колдовством всего этого не объяснить.
     Они слушали очень внимательно, то есть даже не перебивали, не перечили,
онемевшие  от моего сообщения и  забыв про Егорову пьесу.  Откуда вы,  Ирина
Владимировна,  такое взяли? Мне  голос был.  И верно: ведь был  голос! Он  и
направил меня к Веронике.  И  что сказал голос? Голос сказал: много  разного
кислого  семени впитала пизда твоя, Ирина Владимировна, совсем  ты, душечка,
дошла до ручки, пора и честь знать. Вот какой был голос.  Я и побежала сломя
голову к Веронике, которая все поняла и спрашивает: а сны, мол, про обидчика
снились? Я  повинилась перед  ней  в своем  сонном грехе:  снились  часто, и
тогда, поморщившись и  не желая  быть  соучастницей, она  благословила  меня
знамением сущей ведьмы и отправляет на смерть:  иди и гибни! И говорю я моим
новым  друзьям: обладаю исключительной способностью. Могу всосать в себя всю
нечисть,  могу. Только  объясните мне, Христа ради, что  будет позже,  какой
Китежград, чтобы во мне энтузиазм бродил, а не просто так бежать, сдуру.
     Они задумались  и говорят: это будет великий праздник державы, она  вся
омолодится, скованные силы  взыграют и  выйдут на  поверхность, как весенние
воды, разовьются  в дальнейшем ремесла и науки, ананасы под Пермью поспевать
будут,  а  крестьяне  станут  строить  себе   двухэтажные  каменные  дома  с
канализацией и гаражами, с бассейнами и оранжереями, разводить тучный скот и
петь  счастливые   свадебные   песни.   Вы  не   представляете  себе,  Ирина
Владимировна, что  будет!  Могуча  наша земля,  Ирина, могуча и своеобразна,
только  зря  лежит и гниет  без  дела  (так мне вражеский голос пел), всякая
работа  из  рук  валится,  повсюду  недостатки,  недосдачи,  неурожаи,  труд
извращен, рабочий человек со стыдом рабочим человеком себя ощущает, официант
с отвращением подает невкусную пищу, все исхалтурились, обленились, спились,
обезобразились  до неприличия,  словом:  клеветники!  Конец  великого народа
настает, ежели уже не настал, помогите ему, Ирина Владимировна!
     Я все это выслушала подавленно, а у  них щеки горят, а их женщины в тот
поздний  час даже захорошели, несмотря  на свои фригидные стороны. Допустим,
сказала  я, сказала весьма  прохладно,  не  поддаваясь  чужому энтузиазму  и
необоснованным  обобщениям,  жалея,  что   нет   со  мной  больше  Владимира
Сергеевича, допустим, что все так и будет, как вы говорите. Но где гарантия,
что уже не прошел назначенный час? осталось  ли,  кого спасать? не напрасную
ли я жертву беру на себя и гибну?
     Скажу по совести,  мнения присутствующих  разделились.  Одни, например,
как Борис Давыдович, он  у них за  главного, с него и спрашивайте, а я  что?
были уверены, что  хотя сроки  сильно  затянулись и хорошо бы, конечно, этим
было заняться пораньше, лет  двести-четыреста тому назад,  если  не  раньше,
покуда  нам  не вставили  клизмы  насильственной азиатчины, и  наши киевские
краевиды не  уступали  закатам  Клода Лоррена,  однако он  все-таки  верит в
исконные  качества  коренного  населения,  в   его  пассивное  сопротивление
капитализму и бесчеловечной  эксплуатации человека  человеком, что он  прав,
потому  что  идеи  его  верны  и  т. д., но другие,  с их стороны, были даже
разочарованы  от  таких слов и народнических  воззрений, потому как развитие
капитализма  не  затормозишь,  а  его следует использовать  в своих целях, и
упрекали  в беспочвенных  фантазиях,  короче,  не верили, Витасик первый  не
верил,  но  он среди  них не был первый, и  слова  они  ему  не давали,  а я
смотрела на  него, грезя о шести  днях молниеносной любви, когда, не вылезая
из  постели, мы  жили страшным чувством страсти, и Мерзляков кричал, что ему
нечем больше кончать, и все-таки кончал: кровью. Вот, тогда кровью кончал, а
здесь проявил пессимизм. Извольте, говорит, меня тоже выслушать, я Иру люблю
не  только  как символ  смелости  и  не  только  потому,  что  она,  как  вы
выражаетесь,  показала  задницу  миллионными  тиражами,  нет, просто незачем
девке  зря гибнуть!  - Кассандра! Кассандра! - зашикали новые друзья, а один
из них, в грустных очках, засомневался в том, что Витасик - русский человек.
Мерзляков был, однако, совершенно р