ый сад. Привыкшая понимать ее с
полуслова, намека или вовсе без слов, лишь только взглянув в ее беспримерное
лицо, я почувствовала себя  обманутой,  но промолчала.  А  когда после  всей
суеты  и  подарков,  а  она меня  всегда  баловала,  мы  наконец залегли,  я
попросила объяснений. Неужели, думала я, Ксюша переродилась? Нет, говорила я
себе, от этого я не  буду любить ее  меньше, я вообще ей все прощу и не буду
перечить,  но ведь  мне  хотелось  не только простить.  ведь я  тоже не  раз
примеряла на  себе  ее  выходку, в  которую  она меня не посвятила  до самой
свадьбы,  итак, я  попросила  объяснений,  и  она,  зевая,  сказала,  что  к
хорошему,  солнышко,  привыкнуть  нетрудно,  но  стоит привыкнуть,  как  оно
перестает  быть хорошим,  становится  никаким, и все  начинается  с  нуля  и
отмечаются   утраты.   Это   что,  ностальгия?   --  спросила  я.  Она  вяло
запротестовала. -- Но ты говоришь: утраты... -- Ах,  сказала она, отложим до
завтра, и поцеловала в висок, но завтра негодовала уже но другой причине: за
ночь у нее  сперли  щетки от розового  авто, а  на  капоте  крупными буквами
нацарапали  ХУЙ.  Она материлась, и это  мне  было  доступно. Ее  облаяли  в
магазине.  Стоя  рядом,  я  получила  большое удовлетворение.  Она  заказала
Фонтенбло и долго щебетала со стоматологом. Странные люди, рассказывала она.
Не успеешь выйти замуж, требуют ребенка, как у нас в Средней Азии. Маразм. К
тому  же  он такой ревнивый!.. Оставайся,  -- предложила я.  --  А  что!  --
сказала Ксюша с вызовом. Я ничего не сказала,  и вместо этого мы пустились в
гульбу и на четвертую ночь  выплыли на Антона, который был  похож,  заметила
Ксюша,  на молодого Алексея Толстого. Это хорошо или как?  -- спросила я, не
представляя  себе, признаться, ни  молодого, ни  старого,  а только  улицу с
особым  режимом.   --  Зависит  от  настроения,  --  сказала  Ксюша.  --   Я
познакомилась  с ним в Париже. --  Что он  там делал? -- Трахал  меня. -- Мы
выехали за пределы Москвы. -- Ксюша! -- заволновалась я. Мы куда-то не туда!
-- Было темно, но снег больше не валил.
     На  выезде нас  задержали  гаишники.  -- Спокойно, --  сказала Ксюша  и
надвинула  на  глаза черную  вязаную шапочку.  Опустив стекло, Ксюша ласково
обошлась   с  инспектором.  Она  с   ними  ладила  и  подкармливала  с  руки
одноразовыми  зажигалками,  брелоками,   шариковыми   ручками,   сигаретами,
шведскими  гондонами, магнитофонными  кассетами, жвачкой  и календариками  с
голыми женщинами  -- от календариков они  просто шалеют, --  радовалась она.
Всей этой  бесценной  дрянью у  нее был  набит  бардачок. Буро-малиновый  от
мороза  инспектор браво козырнул, пожелал проявлять осторожность на трассе и
напоследок сожрал  нас глазами. Мы поехали дальше, и нас сразу обступил лес.
-- Вот  что  невозможно в  Европе!  --  ликовала  Ксюша.  Потом помолчала  и
добавила: -- Дикари...
     Она была непоследовательная, моя Ксюша,  в этот  вечер  и дальше. И чем
дальше, тем  больше. И чем больше  она там жила, тем меньше  она становилась
последовательной.
     В дачном  поселке горели редкие фонари и лаяли редкие собаки, но дорога
была  образцово  расчищена. По пути  мы еще  чуть-чуть выпили,  и нас совсем
развезло. Ксюша смеялась  и хватала меня за  коленки. Нам стало жарко. Ксюша
загудела  так пронзительно, будто она здесь своя.  Собаки вдруг затявкали со
всех сторон сразу, но нам не отперли  ворот. Часы в машине показывали третий
час. Я ничего не сказала, но для бодрости глотнула  мартини. Наконец  ворота
приотворились,  и  в свете фар мы увидели бородатую морду  в  черном тулупе.
Бородач рассматривал машину с  сонным видом, но с  нескрываемым подозрением.
Впоследствии  этому  сторожу  с  телячьими  глазами  суждено  будет  сыграть
некоторую роль в  моей жизни, хотя я  тогда об этом  не догадывалась.  То ли
сторож  знал  Ксюшу,  то  ли  испытал  прилив  уважения  к  машине,  однако,
поразмыслив,  он нас пропустил,  и  мы въехали  на  территорию,  которая мне
показалась большим парком. Ксюша подрулила к  дому, вход был  освещен,  и мы
вылезли из  машины,  наполненной музыкой. Ксюша сделала  несколько шагов  и,
обессилевшая,  упала в сугроб. Я поспешила ей  помощь. Мы лежали  в снегу  и
глядели  на сосны, которые в  вышине шумели. -- Во кайф!  -- сказала Ксюша и
засмеялась.  Я согласилась, но все-таки спросила, удивленная размахом  рядом
стоящего  дома. -- Ксюша, где мы? -- В России! -- ответила Ксюша, совершенно
в этом  уверенная. В снегу было хорошо,  и мы  стали задирать в небо  ноги в
тонких колготках и  возиться. На крыльцо  вышел человек в одной  рубашке  и,
присмотревшись к нам, закричал: -- Ксюша!  -- Антончик!  -- закричала Ксюша.
-- Мы принимаем снежные ванны!  Иди к нам!  -- Вы  простудитесь, идиотки! --
дружески  захохотал  Антончик  и  помчался  вытаскивать нас  из  сугроба. --
Антончик! -- сказала Ксюша, сопротивляясь и не желая вставать. -- Ты  будешь
нас  трахать или  не будешь?!  --  Буду!  -- оживленным голосом  откликнулся
Антончик.  -- Ну, тогда пошли! --  сказала Ксюша и прекратила сопротивление.
Антон  подхватил  нас  под руки  и  потащил  к  крыльцу.  --  Вообще,  слово
трахаться,  -- рассуждала  Ксюша,  уже  совсем  мокрая  от  снежных ванн, но
прекрасная в своей черной  шапочке, роковым образом надвинутой  на глаза, --
оно, -- заметила Ксюша, -- облегчает  тяжелое  дело русской ебли... В душе я
признала ее правоту, но смолчала, слегка смущаясь незнакомого мужчины.
     На крыльце Антон представился мне, и мы сразу познакомились, после чего
устремились в  натопленный дом. Сбросив  шубы,  прошли  в  столовую, где  за
столом сидели разные люди и ели остатки ужина, а может быть, они не сидели и
не  ели  остатки  ужина  --  и никого не было, потому что  от  жары  и новых
впечатлений я быстро отключилась, равно как  и  Ксюша, которая совсем ничего
не помнила, вплоть до того, как доехали и как она разговаривала с гаишником.
     Как передать состояние, когда отключаешься и  начинаешь жить  в  другом
измерении,   заложив  всю  себя  в  ломбард,  отдавшись  на  поруки  доброму
попечителю, с которым, однако, встреч не бывает? А иногда вдруг всплывешь на
поверхность и держишься на воде, а потом снова под воду и -- до свидания!
     Так, всплывая в  ту  ночь в  разомкнутые  мгновения, я находила  себя в
кровати, а  рядом барахталась Ксюша, ее искривленное лицо потянулось ко мне,
вытянулось и укусило так, что я встрепенулась и не могла сообразить -- не то
возразить,  не  то  согласиться  с таким  отношением, однако  была отвлечена
видением  более категорического  порядка, которое  уставилось мне  в щеку  и
стало горячим.  Я  схватила его и,  оттянув --  он вздрогнул и  выгнулся, --
сказала  ему:  Здравствуй, вождь  краснокожих!  Упершись  коленями в  мякоть
постели, обласкав его для приветствия, была  удивлена  тем  обстоятельством,
отчего, видно, и всплыла, что некий  другой вождь впился в меня с совершенно
иной стороны, а  Ксюша, как луна, взошла откуда-то с правого бока. Казалось,
меня обложили, и я недоумевала, представленная на крыльце одному Антону,  не
мог  же  он  настолько раздвоиться, однако была занята  и  только  удивленно
промычала, да и  Ксюша наконец-то попалась, но  вместо того,  чтобы  от меня
отползти, она  еще больше  прижалась, и  мы, обнявшись,  поднялись в воздух.
Охваченные  волнением,  пламенем  и  оттопырясь,  мы  набрали  высоту  и  --
понеслись!  понеслись! вытянув  головы, наперегонки, смеясь и повизгивая  --
понеслись! понеслись!  И снова я отключаюсь, и  память спит -- вдруг  боль и
мои возглас! Наступив  на  бокал,  я  порезалась и притянула  к себе ступню.
Ксюша, как собака, зализывала мне рану, а я лежала  навзничь и  стонала  под
одобрительный гул  --  и  снова  Ксюша,  с губами  в  крови,  как  в  вишне,
дурашливая, родная --  и я заплакала от  нестерпимой любви к ней --  на фоне
поверженного  гиганта,   который,   собираясь   с  силами,  повис   уныло  и
безветренно. Тряпочка.  Но  не  в  наших  с Ксюшей принципах отступаться!  Я
жалостливая, как всякая баба. Делаю чудеса и глупости одновременно.
     Антон стоял в халате и  играл стаканом. На, выпей! -- Я приподнялась на
локте, но опустилась, не в силах удержаться. Антон сел рядом. Его подбородок
-- пухлый, маленький,  никудышный  --  мне не понравился, и я отвернулась  к
окну.  На  подоконнике цвели  фиолетовые и белые альпийские  фиалки,  а там,
дальше, была зима. -- Форточку! Открой форточку! -- попросила я и пригубила.
Это было шампанское. Я выпила до дна. Он  налил еще. Я снова выпилa и легла,
глядя в потолок.  -- Ты  была гениальна, -- прошептал,  улыбаясь,  Антончик.
Шампанское делало  свое дело:  я  оживала.  Ты тоже -- ничего, -- сказала  я
слабым  голосом,  с  усилием  вспоминая какие-то раздвоения личностей и  наш
совместный  с Ксюшей полет. --  А  где Ксюша?  -- обеспокоилась  я, не найдя
Ксюши. -- Она  уехала  утром в  Москву. У  нее  дела, -- объяснил  Антончик,
подтверждая  мое восхищение Ксюшей,  которая  умела,  при помощи  силы воли,
оклематься и перешагнуть в дневную жизнь.
     После бессонной  ночи она  становилась еще более собранной и кипучей, и
только подпухшие глаза наводили сведущего человека на лукавую мысль. В обеих
жизнях  она оставалась собой, не крошилась,  сочетала сноровку и нежность, с
одинаковым пылом отдаваясь ночи и дню, находя в каждом случае свою прелесть.
Я отходила гораздо медленнее, и следующий день был погибший, особенно зимой,
когда к обеду  темнеет, а в  сумерках  хочется сидеть  в  теплом  свитере  и
неподвижно смотреть преимущественно в камин, который также оказался  на этой
чудесной   даче,  вместе  с  картинами,  карельской   березой,  библиотекой,
безделушками и коврами,  что  тяжелым  и мягким грузом лежали  на  паркетных
полах. --  Ты  был молодец! --  сказала я Антоше, --  благодарная  за глоток
шампанского, и он наклонился и поцеловал меня, и я, помедлив, призвала его к
себе, несмотря на его подбородок: пухлый, маленький, никудышный.
     Приведя себя  в порядок  в  голубой  ванной с  кафельной  во  всю стену
гравюрой  нимфы, моющейся в тазу, а еще у них на втором этаже была настоящая
финская  сауна,  я  осторожно  спустилась   по  лестнице,  испытывая  легкое
головокружение, от которого все казалось зыбким и призрачным, но  в нем тоже
свой  кайф.  Антон  пригласил  меня  к столу,  отодвинул  стул  и  улыбнулся
несколько опустошенной улыбкой. Холодные закуски, разметанные во  множестве,
меня не  особенно  привлекли,  но  меня  тронуло  их гостеприимное изобилие.
Высокая худая  прислуга  -- жена сторожа -- была миловидна, однако несколько
пучеглаза,  и рот был похож на  куриную попку. Она не понимала  шутки своего
рта  и ярко красила губы.  Сам сторож половиной  лица  высунулся  из  кухни,
интересуясь моей персоной, чтобы  потом обсуждать меня со своей женой,  и  я
посмотрела на него, нахмурившись,  но Антон, пребывавший в том  расположении
духа,  в  которое  неизбежно  приходят  мужчины,   доказав  состоятельность,
пригласил сторожа, с которым был на ты, выпить сто грамм.љ
     Предложение повергло сторожа в театральный испуг: он  всплеснул руками,
глаза завращались, и  он стал отказываться, ссылаясь на уголь, рассыпанный в
гараже. Так отказываются от водки только самые  большие любители этого дела,
и я не выдержала и  рассмеялась. Жена сторожа -- тоже, видно, не дура выпить
--   первая  сдалась  на   уговоры.  Покуда  они  угощались,  я  искоса  все
рассмотрела.  Это  был  не плебейский дом, и я пожалела,  что не расспросила
Ксюшу про  его владельцев, хотя зеленые солдатики  во  главе со знаменосцем,
выстроенные в ряд  на каминной полке,  сказали мне  больше,  чем обручальное
кольцо,  которого он  не  носил.  Подали  борщ. Как  я обрадовалась  жирному
горячему борщу, который  дышал и дымился в белой супнице, совсем  забытой  и
неупотребляемой части  обеденного  сервиза,  то  же  самое, что галоши.  Как
целителен  был этот борщ! Как кровь бросилась к лицу!  Нет, в  жизни  бывают
все-таки светлые моменты, не только метель да сумерки!
     Но  дело  не  в  этом:  тогда,  на излете утреннего похмелья,  когда  я
радостно ела  горячий борщ,  а Антон,  приближая  ко мне  свое лимонно-серое
лицо,   с  резиновой  рекламной   улыбкой   произносил   мне  дополнительные
комплименты,  что  говорило  не только  в пользу  его  галантности,  но  и о
воспитанности --  я ела  горячий борщ, а Антон говорил,  что красивых женщин
встречал немало,  но редкая из них бывала красива  во сне, потому что во сне
лицо красавицы расслабляется и дурнеет, на нем выступают следы неискоренимой
вульгарности  и  первородных грехов  --  однако у  меня на  спящем  лице  он
прочитал  только  искренность  и  красоту,  --  тогда,  на  излете утреннего
похмелья, в  моей  жизни распахнулась новая дверь,  и в нее  с  декабрьского
морозца твердой поступью удачника и знаменитого человека вошел Леонардик!


4


     Он вошел под переливы моего смеха. Я смеялась, откинув  голову,  смехом
радостного  недоверия к тому, что была красива и искренна в этом похмельном,
послелюбовном сне,  в  который погрузилась, так  и не  придя в себя, то есть
перейдя  из  одной  отключки в  другую,  а  Антончик,  который  впоследствии
оказался редкостным говном, повернулся к двери  и сказал: -- А, привет! -- Я
оглянулась и увидела тебя, Леонардик!
     Ты  шел  не  с мороза,  не из  туманных  сеней,  расстегивая  по дороге
тонкокожие автомобильные перчатки, потому что,  несмотря на возраст, ты  был
заядлым автомобилистом -- ты  шел  ко мне с экрана телевизора, шел  в синеве
мерцающего ящика, в облаке  неспешных  слов,  струился из мира  искусства, в
ожерелье лавров и уважения -- ты был только ниже ростом, чем я предполагала,
и чуть  сухощавее, чем  я думала,  но  твое  лицо  с  серебристой шевелюрой,
красноватыми залысинами, высоким недосягаемым пробором светилось именно тем.
безошибочным светом пожизненного успеха, хотя в глубине его, как я потом уже
разглядела, ютилась некоторая растерянность.
     Ах, если бы  я  к  той  поре не прошла хорошую  школу Ксюшиных манер  и
уроков, если бы у меня не было Карлоса с его оксфордским шиком, если бы я не
сидела за столиком  в "Национале"  с тремя  послами одновременно, не  считая
эфиопского  поверенного  в делах,  если  бы  не  дружила  с крупными людьми,
включая Гавлеева, и второразрядными, по сравнению с тобой, знаменитостями, я
бы  окаменела  при  нашей встрече! Но я  была уже не  той двадцатитрехлетней
дурочкой,  которая бежала в обожаемую Москву из родного  старинного  города,
где, по совести сказать, ничего хорошего нет, не было и не будет.
     Я  не вскочила, как школьница. Я дождалась,  не отрываясь от стула, его
взгляда и приветствия,  и в этом приветствии  -- клянусь! -- уже был заложен
свой интерес, а не просто абстрактная  вежливость и  гуманизм  нестандартной
личности. -- Познакомьтесь! --  просиял  Антон, проницательно это заметив, и
мне для  личного знакомства он  был  представлен по имени-отчеству с подачей
руки. --  А это,  --  сказал  Антон, и они  залюбовались моей хрупкой  шеей,
которая выпорхнула из пестрого, но преимущественно лилового  платья, немного
цыганистого, однако с точки зрения элегантности совсем безупречного, подарка
моей изменницы, бросившей меня Антончику  на утренник, в качестве добавки  к
безобразию любви, добавки,  которую требуют мужчины скорее не из жадности, а
из-за непроизвольного состояния отдохнувших  запросов тела. -- А это, -- они
любовались,  и  у  В.   С.  смягчился  несколько   засушенный  профиль,  тот
праздничный медальон, который отчеканился  в победах и который  он дарил, не
отходя   от  кассы,  всякому  быдлу,  хотя  на  фотографиях  с  дарственными
надписями,  висящих  в   его  кабинете,  профиль   плавился   от  повышенной
температуры,  однако  всюду было видно, что  в  молодости  он был  волевой и
вихрастый: вот сам Хемингуэй зорко всматривается в В. С., пожимая ему ладонь
на  фоне  нерусского  южного города, а В. С.  так  же зорко всматривается  в
Хемингуэя. --  А это что еще за долгожитель? -- Это  был такой легендарный в
свое  время  сказитель Джамбул. --  Не  знаю  такого... А этот. ласковый,  с
коробочкой в руке? -- Калинин. Мой первый орден. А вот  посмотри. На фронте.
С Рокоссовским. -- А это?  -- Это неинтересно -- какой-то народный хор... --
А со Сталиным есть? -- Есть. -- Он наклоняется, лезет в ящик стола, бережет.
-- Вот. В  Георгиевском  зале. -- А ты-то где? --  Видишь, в  левом углу, за
Фадеевым  и Черкасовым. --  Ой, какой он маленький! -- Великие люди все были
ниже  среднего  роста,  -- слегка  обижается он.  --  Значит, ты тоже у меня
великий!  -- Он  скромно  отшучивался:  -- Думаю, что  в некрологе  обо  мне
напишут  "выдающийся".  --  И  как  в воду  глядел!  В  некрологе  написали:
выдающийся. -- А это мы с Шостаковичем. -- А чего он как будто виноватый? --
Провинился,  должно быть. --  Он задумывался  над  фотографиями,  по-доброму
улыбался, обращаясь к вихрастой молодости, и добавлял, играясь чем-то, любил
крутить он в  руках какую-нибудь  штучку: коробок, фантик, вилку, брошку мою
или  прядь: -- Тогда нетрудно было провиниться, -- добавлял он, считая  меня
всегда достойной его добавлений: -- Мне,  случалось, тоже доставалось...  Он
снова  задумывался,  но  не мучительно, не  тревожно,  не  беспросветно,  не
бесповоротно, как  задумываются  всякие мелкоплавающие  --  так  он именовал
шушеру,   куриные   мозги,   судящие-рядящие  вкривь  и  вкось,   страдающие
недержанием речи  и  склонностью  к  непростительным  обобщениям,  а  он  не
пускался  играть   своим   медальоном  в  крикливые  игры  --   ну,  там,  в
расшибалочку... -- Искусство должно быть конструктивно, --  ворчал он, но не
злобно, скорее миролюбиво. -- А  что они понимают в этом хозяйстве? -- Любил
он  это   словечко  "хозяйство",  употреблял   и  в  государственном,   и  в
повседневном смысле, и даже некоторые совсем уже земные вещи называл любовно
"мое хозяйство". Я тоже в глубине души всегда была патриотка, и я  говорила:
-- Представь себе, подруга моя,  ненаглядная Ксюша,  мне пишет  из Фонтенбло
истошные письма!  -- Он самым внимательным образом слушал  меня,  подергивая
себя за мочку уха, -- такая  тоже привычка, -- вообще, у  него были красивые
уши, породистые, они не торчали, не оттопыривались,  не сращивались мочками,
не  были  востренькими  --  они  изгибались,   пленяя  меня  и   намекая  на
музыкальность натуры. Я сразу заметила эти уши, хотя у нас уши -- избыточный
предмет беседы, и нет на них моды -- народ неизбалованный -- им бюст подавай
да бедро, большие охотники бюста -- сужу по себе: интерес вызывает огромный,
согласна, -- не последнее обстоятельство,  я и  сама прибегала к сравнениям,
объективно  оставляя  за собой  победу,  взять хотя бы  те же  фотографии, а
Ивановичи меня  спрашивают:  на какие фотографии вы  намекаете? --  будто он
снимался с одними только  Хемингуэями! и вижу -- задело их за живое, только,
говорю, не вздумайте искать --  обыщетесь,  не найдете,  я тоже не дура,  но
красоту ушей напрасно чтут мало и невнимательно: затейливый орган. К тому же
полезный.  И на медальоне, добавлю от  себя, видный.  Виднее, чем глаза  или
брови.  То есть,  ежели в  профиль. Хотя как пошло такое  поветрие, я  сразу
перестала, гордясь, прибегать к  ношению  лифчика,  что  вызывало  в  Полине
гримасу изжоги, и сколько она мне крови испортила,  в связи и помимо: литры!
литры! Бывало, завидит  меня  -- и  на  взводе,  --  я  жаловалась  Ксюше  в
Коктебеле, а Ксюша тихонько ко мне подступалась, на мягких подушечках, чтобы
случайно не вспугнуть, не  оцарапать нетерпеливым  движением, она же видела,
что ничего не  смыслю, что простофиля, приехавшая покуролесить и в эпатажном
купальничке выступающая на  пляже,  она от стыда за меня сгорала, моя Ксюша,
так высоко меня  ставила! С Полиной же творилась истерика, не желала  ничего
слушать, раз  пл